ориях все того же жлобства или просто бытовой экономиии.
Кадр из кинофильма «Мулен Руж» (1952 г.)
«Французы почти никогда не говорят о своих женах: они опасаются, что собеседник может знать об этом предмете больше, чем они сами».
(Шарль Монтескье)
Есть еще и традиция. Во Франции — стране, полной болот (в Париже даже есть район «Марэ», т. е. болото, а городская ратуша долго именовалась «Домом на сваях», т. к. стояла в топком месте.) издавна считали, что через чистую кожу легче проникают разные болезни, вызванные близостью болот. Многочисленные эпидемии чумы и черной оспы, холеры и тифа, свирепствовавшие в средневековой Европе, уносили сотни тысяч жизней. И еще в те мрачные времена было замечено, что зараза к заразе не пристает, а человек, часто моющийся, скорее всего, первым и подхватит заразу. Поэтому французы и не мылись, а для отталкивания дурных запахов, употребляли благовония и ароматичные масла, а с XIII века — духи. Дамы носили на шее специальные кулончики, которые назывались «винегреты», с ароматичными травами. Их нюхали, чтобы не упасть в обморок от всепроникающих ароматов ночных горшков и удушья от чрезмерно затянутых корсетов. Одной из причин, что в период Средневековья король и его двор кочевали из замка в замок, было то, что замки просто загаживали до башен, и неизбежная притом вонь гнала высший свет в дорогу. Во Франции довольно долго не было ванн и туалетов. И было бы только в домах простых граждан! Королю Генриху IV (1553–1610) впервые помыли головку в три года! А его внук Людовик ХIV, Король-Солнце, как его называли, за всю свою долгую жизнь (1638–1715) мылся всего четыре раза! Неудивительно, что при Людовике ХIV даже в Версале нечистоты выбрасывались прямо во двор из дворцовых покоев, а в городах — прямо на улицу еще в 19 веке, а уж в деревнях… Известна фраза Петра Первого, сказанная после его визита во Францию в 1717 году: «В Париже воняет…» Но известна и фраза из письма Генриха IV, отправленная им нарочным в Версаль его фаворитке: «Буду через неделю. Не мойся…» Нечто подобное потом написал и Наполеон своей любимой Жозефине.
К своим запахам французы как-то с веками принюхались. Свое, оно, как говорят, не пахнет. Французские сыры, кстати, тоже в самолете провозить опасно для вашей репутации: самые любимые у французов сыры — это «шевр», т. е. из козлиного молока. Запах, как говорят в армии, трехдневных портянок. Но видели бы вы, как принюхивается к этому «амбре» любитель сыров в сырной лавке! Тут все непросто, господа.
Когда они работают?
Еще раз вернусь к вопроснику для американских солдат времен Второй мировой войны. Там был один вопрос, который задают все: «Французы так любят развлекаться, что непонятно, когда же они работают?!» Глядя на то, как мои приятели-французы гуляют до утра в «Кафе де ля пэ» у Оперы, а часов этак в пять бредут в квартиру друга, который живет где-нибудь поблизости, чтобы перед работой успеть привести себя в порядок, я задавал себе и такой вопрос: «А как они после бессонной ночи еще и работают?».
Как это ни странно, работают и неплохо. Конечно, речь идет не о тяжелом физическом труде. Им коренные французы практические никогда не занимаются. Это удел эмигрантов и гастарбайтеров. Месье Дюпону сызмальства прививают вкус именно к высококвалифицированному труду, такому, где есть возможность себя показать человеком творческим, а не просто приложением к конвейеру.
Только во Франции, где мастерство кулинара достигло действительно степени искусства, могли выбрать действительным членом Французской академии профессора кулинарии и известного шефа-повара. В роскошных французских ресторанах, таких, как «Тур даржан» в Париже или «Усто Боманьер» неподалеку от Нима, шеф-повар работает над каждым блюдом, как художник над полотном. Шедевры французской кухни — это, действительно, плод вдохновения и творчества. Французы, как ничто другое, любят вкусно поесть и выпить. Отсюда бесконечно, беспроигрышно раздражающее непривычных к таким ритуалам иностранцев обсуждение меню в ресторанах, которое непременно сопровождает любой званый обед вне дома. Француз обсудит все. И совпадает ли паштет с горячим, и какой лучше попросить соус, и как поджарить, если это вообще требуется, хлеб. Очень важно решить, как приготовить мясо: хорошо прожаренным, средне или с кровью, на медленном огне или быстром. Ну а уж когда дойдет до того, каким это все вином запивать, тут разворачиваются дебаты, как в Национальном собрании. У каждого уважающего себя француза непременно есть карточка (ее обычно дарят постоянным клиентам винных погребов и магазинов), на которой указаны сорта вин и годы, в которые они наилучшим образом удались.
Конечно, во многом эта цивилизация фасадна. Как те здания, у которых внутри сносят все, сохраняя только стены, фасад, чтобы не менять общий рисунок старинного города, и по сути, ставят дом заново. Нечто подобное произошло и с Францией — страной с многовековой историей, но удивительно современной и устремленной в XXI век, в котором найдут себе место далеко не все ныне существующие на земле нации. Трудно сказать, каким будет месье Дюпон XXI века. Но думаю, что, несмотря на все перемены грядущего, он останется, прежде всего, как и всегда, французом.
Часть втораяПариж, мой Париж
Увидеть его и умереть
«Увидеть Париж и умереть!» — сколько раз я слышал это здесь от своих соотечественников. Средней упитанности мужчина лет сорока пяти, основатель первой в своем волжском городке частной страховой компании, явно не собирается помирать ни в самом Париже, ни после него. Он просто где-то эту фразу услышал и предъявляет ее, как справку, свидетельствующую о том, что он тоже не лыком шит.
«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва», — цитирует Маяковского бывший партработник, а ныне «новый русский» неведомой нам ранее профессии: он не то риелтор, не то брокер. На том месте, где положено находиться пряжке ремня, у него висит сотовый телефон, а чуть пониже — поясной бумажник, набитый долларами. Он тоже не хочет умирать в Париже. У него обширная программа. Надо посетить «Лидо», «Мулен руж» и, конечно, салун «Крейзи хорс», в общем, все те места, где «»девочки танцуют голые и дамы в соболях…» и которых теперь, наконец, можно смотреть сколько угодно, не рискуя потерять за это партийный билет.
«Красота какая! Умереть можно! Одно слово — Париж!», — вздыхает по-русски от восторга на смотровой площадке Монмартра девушка лет восемнадцати. Ну и ей, конечно, еще жить да жить.
Это, как в пьесе Оскара Уйальда:
«— Хорошие американцы, когда умирают, едут в Париж.
— А плохие американцы?»
— Плохие? О, они едут в Америку…»
Так и русские — едут «умирать» в Париж. Ибо обмереть, умереть в Париже, от Парижа — это, наверное, и означает вдохнуть жизнь полной грудью. А по-настоящему умирать надо ехать в Россию…
У каждого из нас свой Париж, свое представление о Франции и французах, а уж о француженках тем паче. «Покажи мне Королевскую площадь», — просит меня мой давний знакомый. Просит так, будто там, на этой площади, живет девушка его мечты. Я мысленно просматриваю карту Парижа, прикидывая, о какой же именно Королевской площади он ведет речь: на сегодня в Париже есть только Королевский мост, который соединяет оба берега Сены у Лувра, как раз напротив дома, в котором умер Вольтер: есть Королевская улица, рю Руаяль, где находится ресторан «Максим’с». А вот Королевских площадей в Париже раньше было несколько, в том числе и нынешняя площадь Согласия, а сегодня нет ни одной. И только потом, учинив моему приятелю деликатный допрос, я выясняю, что узнал он об этой площади в «Двадцать лет спустя» у Дюма: это был пароль Д'Артяньяна и его друзей-мушкетеров. Тут я соображаю, что речь идет о нынешней Площади Вогезов, самой старой в Париже. Там, действительно, когда-то, несмотря на все запреты Ришелье, по поводу и без повода, с утра до вечера рубились на дуэлях мушкетеры короля и гвардейцы кардинала… И только тут я понимаю, что мой знакомый всю свою жизнь мечтал посмотреть именно Париж Д'Артаньяна и Людовика XIII. Мы гуляем с ним по дворцу Пале Руаяль, где жил великий кардинал. Он недоумевает, как это французы позволили нарушить такую красоту инсталляцией Буррена. Я пытаюсь спорить и говорю, что черно-белые колонны Бюррена как бы символизируют собой развалины некоего античного комплекса с колоннами… Он смотрит на меня с недоуменным протестом и все повторяет свое: «Как же было можно?!» Потом я услышу ту же фразу во дворе Лувра, где он увидит модерновую стеклянную Пирамиду Пэя. Он не сможет понять, почему кто-то посмел посягнуть на тот его Париж, который он столько лет, мечтая попасть сюда хоть раз в жизни, носил в себе. У каждого свой Париж. Чтобы утешить его, веду его через Королевский мост к улице дю Бак, где в доме номер один и жил в XVII веке капитан мушкетеров Шарль де Батц Кастельмор д'Артаньян. А потом мы поедем с моим любителем Дюма под Фонтенбло, в замок Буррон, где живут сейчас потомки этого легендарного мушкетера и где, как утверждают, по сей день хранится шпага д'Артаньяна…
В советские времена каждый наш турист обязательно посещал кладбище Пер-Ляшез и знаменитую стену Коммунаров, у которой они были расстреляны. И еще музей В. И. Ленина на улице Мари-Роз. Сейчас гиды больше рассказывают о том, что на Пер Ляшез похоронены Эдит Пиаф и батька Махно, а Музей Ленина и вовсе захирел, и французские коммунисты его закрыли, т. к. содержать его было больше не на что, да и никто уже туда из России не ходит. Французы мудрее относятся и к своей, и к чужой истории. Парижская мэрия, независимо от того, правый там мэр или левый, выделяет средства на Общество Парижской коммуны, а очень правый мэр Лонжюмо, где Ленин и Крупская когда-то держали знаменитую партийную школу, по-прежнему не снимает мемориальную доску с того здания, в котором она находилась. Наверное, многому французов научила сама их история, достаточно кровавая, чтобы никому не жаждать крови инакомыслящих.