— «Конни», — вспомнила я тут же, потому что вся та воображаемая сцена до сих пор являлась у меня перед глазами, стоило только упомянуть рассказ бедной девушки. — Подруга позвала мисс Белл по имени, а убийца на другом конце телефонного провода услышал это и повторил: «Конни».
— Совершенно верно, — кивнул Эллис. — И знаете, что? У мистера Гибсона дочь зовут Корнелией. Точнее, звали: бедняжка умерла почти десять лет тому назад. Чудовищная трагедия, самоубийство во цвете лет, даже газеты писали об этом. Я нашёл выпуск «Бромлинских сплетен» с крошечной заметкой. А ещё, — он сделал паузу, — я отыскал запись в церковной книге. Запись о рождении девочки по имени Корнелия Гибсон. Родители — Альберт Гибсон и Гризельда Петерс-Гибсон… Ничего не напоминает?
Это было так очевидно, что я даже засомневалась в правильности ответа.
— Пожалуй, имена звучат несколько… по-алмански.
— Верно! — и Эллис рассмеялся. — Да, именно так. Больше детей у них не было или, по крайней мере, в этой церковной книге их не записывали. Итак, у Гибсона была дочь по имени Корнелия, она трагически погибла, и именно в память о ней он носит траурную печатку из оникса с девичьим профилем-камеей. А знаете, как сокращается по-алмански имя «Корнелия»?
— «Конни»? — осторожно предположила я.
— И снова верно. А теперь вопрос, Виржиния. — Эллис заговорщически понизил тон. — Если безутешный отец вдруг услышит домашнее имя своей покойной дочери, то какова вероятность, что он неосознанно повторит его вслух?
Я сомкнула ресницы, воспроизводя в памяти рассказ телефонистки.
«…А потом и впрямь грянул гром. То есть выстрел. Раз, два, три, четыре — четыре раза. Я, признаться, остолбенела, так и замерла с кабелем в руке… Моя подруга, которая работала рядом, верно, испугалась за меня, и закричала: «Конни, Конни, что с тобой?» — и взяла меня за рукав… А потом там, на том конце, голос громко спросил: «Конни?» — это был голос не графа, а… а… того, второго».
— Значит, вы думаете, что мистер Гибсон и был тем «вторым», которого упоминала мисс Белл? — растерянно произнесла я. — Тем, кто присутствовал при смерти графа…
Выражение лица у Эллиса стало необычайно довольным:
— Я в этом почти уверен. Осталось разъяснить крошечную деталь: какую роль играл Гибсон? Был он убийцей? Тем, кто прикрывал убийцу и обеспечивал ему алиби, прибираясь в комнате? Это ведь не одно и то же. Если Гибсон всего лишь отмывал кровь и прятал труп, то ни истинных целей убийцы, ни даже его настоящего имени он мог и не знать. Арестуем его сейчас — спугнём настоящего виновника… Так что пока я приставлю к Гибсону надёжного человека… может, даже позаимствую кого-то у вашего маркиза, уж его-то люди мастера слежки и скрытого наблюдения. И ещё кое-что меня тревожит, Виржиния. Связь.
На сей раз я поняла всё без подсказок, потому что мне тоже в голову пришла подобная мысль.
— На первый взгляд, мистер Гибсон и граф Ллойд никак не связаны, — кивнула я. И задумалась: — И ещё шантаж, вернее, предполагаемый шантаж. Граф Ллойд ведь пытался связаться с человеком, который помогает в деликатных ситуация, так?
— Так, — согласился Эллис. — И это укрепляет меня в мысли, что даже если Гибсон — убийца, действовал он не один… Мне кое-что не понравилось в некрологе юной мисс Гибсон, так что я просмотрю ещё несколько газет за тот же период. Если там было что-то громкое, уверен, что об этом писали. Перья у журналистов тогда, уж поверьте, были наточены даже острее, чем сейчас… И ещё все обожали убийства и убийц! Душители, потрошители, костоломы — тогдашняя публика, прочитав одну кровавую статью, тут же просила другую. Так что пожелайте мне удачи, — подмигнул он.
Я сделала это от чистого сердца; Эллис ушёл, пообещав держать меня в курсе новостей. Оберег-узелок, который на протяжении разговора так и лежал на столе, выглядел таким маленьким, таким ненадёжным…
«Пожалуй, — пронеслось в голове, — удача понадобится всем нам».
Так сложилось, что в последнее время на свидания приглашал меня Лайзо, я же просто ждала знака, который предскажет нашу встречу. Так, пожалуй, безопаснее; когда один колдун выбирает место и время, прокладывает надёжный путь, то другой уже не сможет вмешаться.
Но сейчас всё вышло иначе.
После нападения на Мирея несколько дней я была сама не своя. Спала дурно; долго засыпала и много раз за ночь просыпалась. Доктор Хэмптон рекомендовал успокоительные капли или хотя бы травяной отвар: традиционную смесь мяты, тимьяна, душицы и ещё с полдесятка растений от Зельды он не просто счёл безопасной, но и одобрил. Но всякий раз, когда рука тянулась к флакону, я невольно вспоминала «сердечное лекарство» Мирея, а ещё ту настойку, которую Элси Тиллер подлила моим родителям в ужин тем роковым вечером…
И просто не могла.
Это могло продолжаться ещё очень долго, если б одним прекрасным вечером — вскоре после разговора с Эллисом — за ужином передо мной вдруг не появилась чашка какао со сливками вместо обычного чёрного чая. Какао пахло ванилью и немного жжённой карамелью; белая шапка из взбитых сливок медленно оседала. Мальчики Андервуд-Черри очень любили такое лакомство, но Клэр считал, что не стоит их слишком баловать, а потому приказывал повару приготовить его лишь изредка — когда мальчики очень хорошо себя вели или нуждались в ободрении.
— Что?.. — пробормотала я, разглядывая чашку.
Аромат был умопомрачительный, к слову; издали, с детской стороны стола, он ощущался иначе.
— Вы очень хорошо потрудились, дорогая племянница, — вкрадчиво заметил Клэр, даже не глядя на меня. — А с высоты прожитых лет смею заметить, что ничто так не укрепляет дух и тело, как отдых.
— Похоже на сарказм.
— Это он и есть, и я рад, что вы ещё в состоянии различать такие тонкости. Допьёте свой какао — и ступайте спать.
— Но ещё только половина десятого! — возмутилась я, собираясь добавить, что в такое время начинается, как правило, званый ужин или приём, а в постель ложатся дети, которым не место среди взрослых развлечений, вроде разговоров о политике. — Я нарочно вернулась пораньше, чтобы ответить на письма и изучить отчёт с фабрики!
— Вот завтра и изучите, — откликнулся Клэр. — А что касается отчёта, то можете передать его мне. Нисколько не рисуясь, сообщаю, дорогая, что в финансах я разбираюсь не хуже вас, и моя перчаточная лавка, а также некоторые другие, гм, заведения вполне процветали.
— Но…
— Вы умница, — повторил он скучным голосом. — Отдыхайте.
Я растерянно посмотрела на чашку с какао, думая, что относиться ко мне как к ребёнку — недопустимо… а через полчаса уже ложилась в свою постель.
«Мне нужен совет, — пронеслось в голове. — Совет и поддержка. Если б Лайзо был здесь…»
Сновидцу опасно чего-то желать, погружаясь в дрёму.
Слишком легко исполняются желания.
…Койка узкая, скрипучая, не вполне чистая; но она определённо удобней, чем телега или чем куча еловых веток в лесу. Комната маленькая и тесная; кажется, это чердак — через круглое оконце под скатом крыши видно лишь колеблющиеся верхушки деревьев и ущербную луну. Пахнет старыми досками и пылью, затхлостью, но её перебивает аромат вербены, который источает подвеска-амулет в изголовье. Он сияет мягким, тёплым, ласковым золотом, словно солнце, но если сюда заглянет кто-то со злыми намерениями, то свет станет безжалостным, жестоким, убийственным.
Я сейчас могу погасить его одним движением руки; мне хватит сил.
Могу — но только слегка прикасаюсь кончиками пальцев.
Они теперь тоже пахнут вербеной.
Лайзо спит, поджав ноги и укрывшись одеялом с головой — один кончик носа торчит из-под складок ткани. Может, потому что здесь прохладно, да и нечем больше согреться — ни печки, ни жаровни.
Скоро зима.
Я останавливаюсь рядом с кроватью, присаживаюсь на лунный луч, точно опускаюсь в кресло. Некоторое время просто наблюдаю — амулет, источающий аромат вербены, предупредительно мерцает — и затем протягиваю руку, чтобы откинуть одеяло с лица Лайзо. Он продолжает спать; на щеке словно лежит тень — видимо, пробивается щетина; губы обветренные, между бровями залегла тревожная складка.
Меня захлёстывает нежностью. Отчего же он такой, такой…
— Не беспокойся ни о чём хотя бы во сне, — шепчу очень, очень тихо и пальцем разглаживаю эту складку.
Он выдыхает прерывисто — и наконец расслабляет лицо; беспокойный сон сменяется безмятежным. Пожалуй, мне достаточно уже и этого, и не надо даже говорить. Некоторое время я просто смотрю, вслушиваюсь в дыхание, потом собираюсь уйти. Напоследок тянусь, чтобы снова укрыть его одеялом, как было…
…а он ловит меня за запястье.
— Попалась, — говорит. И улыбается, улыбается, и глаза мерцают нежно, точно солнечный свет сквозь густую дубовую листву: померещилось ли, было ли взаправду. — Давно ты здесь?
— Не знаю, — отвечаю я честно. Оглядываюсь на окно; луна там словно бы замерла, как приклеенная. — Это ведь сон.
— Сон, — соглашается Лайзо, приподнимаясь на локтях. Одеяло соскальзывает; оказывается, он спал в одежде, и немудрено, со здешним-то холодом. — Так странно… Я был уверен, что очнулся, но на самом деле погрузился ещё глубже в сон. Чердак почти такой же, как настоящий, а всё же немного не тот. И луна… — он щурится. — Не могу припомнить, растущая она должна быть или убывающая. И это я-то.
— И хорошо, — улыбаюсь. — Значит, мы можем говорить столько, сколько захотим.
И мы говорим — сидя рядом, на узкой койке, плечом к плечу, кутаясь в одно одеяло на двоих, хотя мне-то оно и не нужно. Я рассказываю о том, о чём обычно наяву молчу, даже наедине с собой. О том, как сильно изматывает необходимость быть всегда настороже: всматриваться, вслушиваться, жить в предчувствии опасности, бояться пропустить знак. С Миреем мне повезло, я успела — а могла бы и опоздать; и Мэдди, Мэдди тоже могла бы надышаться гарью и не проснуться вовсе… О том, что я не могу быть везде и сразу; о том, как отчаянно не хватает знаний, навыков.