– Не, Шварценеггер. Точнее, Шприцнеггер, только изрядно подсушенный.
Салах заботливо протягивает мне свою арафатку, чтобы закутал руку, но отказываюсь. Неловко как-то перед сирийцами слабость свою показывать: мы же русские, мы терпеливые.
На смену сумеркам как-то незаметно пришла темень, вязкая и насыщенная. Сначала заползла в развалины, загустев в самых отдалённых закутках и закоулках, а затем побрела по улицам, окрашивая их в чёрное. Стоящий напротив дом размывает сначала в темное пятно, а потом и вовсе стирает, и лишь в окне третьего этажа всё ещё беснуется пламя, длинными языками наползая на остатки фасадной стены. Где-то южнее гулко бухали гаубицы, доносились глухие раскаты взрывов, напоминающие далёкую грозу, но ближе к полуночи всё стихло и навалилась какая-то давящая тишина, пугающая своей таящейся неизвестностью и несущая опасность. Это у Джека Лондона безмолвие белое, а здесь чёрное-пречёрное. «Крысы» ночью «шарились» по подземным туннелям, подвозили на «тойотах» боеприпасы, подкрепления, вывозили раненых, а их ужасные землеройные машины с гидравлическими боковинами плотоядно вгрызались в грунт, проделывали новые проходы с выходами в нашем тылу. И вроде бы освободили квартал, зачистили прилегающие улицы и дома, как вдруг из-под земли выныривали «бородатые» и всё начиналось сначала. Небось и сейчас шныряют по норам, тащат взрывчатку, сбиваются в стаи, чтобы вылезти в подвале какого-нибудь дома и ударить в спину. Может быть, ползут сейчас в ночи, крадутся, а мы здесь затихарились и ждём. Чего ждём? Хотя нет, эти дурацкие мысли – порождение ночных страхов. Всё нормально. Тишина библейская, лишь потрескивают полешки в «камине».
– А точно Сталинград, – ни с того, ни с сего раздаётся голос Павлова.
Ага, знать крепко занозил его душу Виктор, раз ночь эту и эти развалины ассоциирует со Сталинградом. Днём не задумывался, да и некогда: пока «сквозишь» по улочкам, дворам, этажам, думается о том, как бы не напороться на очередь или растяжку, а теперь вот на философию потянуло.
– Тогда это самый что ни на есть дом Павлова, – подхватывает Марат. – А что, неплохо звучит, а? Дом подполковника Павлова. Это сюжет, старик. Развалины, грохот, стелется дым и в рост встает Василий, стреляя от бедра из автомата. Нет, лучше бросается с гранатой на «бармалеев» и с криком: «За Асада!» – рвёт кольцо. Взрыв и на фоне пламени бегущая строка: «Так геройски погиб фронтовой корреспондент “ANNA-NEWS” подполковник Василий Павлов».
Вася лениво огрызается, что вот этого фиг кто дождётся. Вслух мечтательно тяну, что дома сейчас наверняка метёт, морозец и снежок капусткой квашеной под ногой хрустит. И хорошо бы на лыжи встать и по лесу пробежаться либо скатиться с горочки, да так, чтобы свист в ушах. Лепота! Нелепость, конечно, здесь и сейчас мечтать об этом. Тут свои горочки – полуразрушенный лестничный пролёт, который надо проскочить в два приема, а лучше перемахнуть за раз, пока пуля не стреножила. Вот ведь как получается, специально вслух размечтался, только бы перестали собачиться эти два интеллектуала, а теперь полное погружение в такое далёкое и почти неосязаемое.
– Свалить отсюда каждый рад, – подхватывает Марат. – Только «на лыжи» становиться желательно всей нашей сборной.
– Да нет, я про лыжи, про настоящие. Уж лет десять всё собираюсь покататься, но то снега нет, то ботинки не купил, то крепления.
– Так и я про то же. Ты только вслушайся: «олимпийский резерв Дарайи». Ну как, звучит? Это же именины сердца, это же бальзам на душу, – не унимается Марат.
– Бальзамчик – это душевно. В чаёк бы пару ложек и с медком, а лучше с водочкой, – подхватывает подполковник. Что ни говори, а сейчас лучшая терапия – трёп ни о чём.
С утра, что называется, маковой росинки во рту не было, но утроба треклятая молчит, понимая, что насытить её всё равно нечем. Целый день как сайгаки носились по улицам, ныряя в проломы стен, петляя по дворам, даже не думая о еде. Да, на войне даже физиология подчинена иным законам. Фираз подбрасывает в импровизированный камин обломки досок, и желто-красные блики пляшут по лицам. Зябко, но не от холода, а от поднимающегося жара – температура начинает шкалить. Последний антибиотик Виктор вколол пару часов назад, так что придётся терпеть. Безучастность и равнодушие пеленают сознание, но сдаваться всё-таки не хочется. Поднимаюсь, несколько раз приседаю и опять валюсь в кресло. Слабость начинает одолевать минут через десять, и снова встаю, повторяю всё сначала и вновь втискиваюсь в кресло. Только не спать, только не спать, только не спа… Усталость межит веки, отключает сознание, пальцы расслабляются и автомат скользит по коленям к туфлям, густо измазанным уже подсохшей серой корочкой, но тычок в плечо возвращает в реальность. Это Марат беспардонно врывается в иллюзии дремоты:
– Не спать, хватай мешки, вокзал отходит.
Нет, всё-таки невоспитанный этот профессор, такой кайф бесцеремонно прервал. Вроде бы шутит, а в голосе весёлость-то фальшивая. Ага, герой, тебе тоже страшно? Тоже не по себе? Тоже жить хочется? А где же вечная бравада? Значит, и ты из того же теста, что и мы. Конечно, Марат прав на все сто. Со сна можно и своих положить, если, не приведи господи, начнётся заваруха. Или привидится какая-нибудь чертовщина и ошалевший со сна воин начнёт палить вкруговую. Пока очухаешься, а палец уже курок надавит и лежащая на коленях «дура» начнёт гасить всё вокруг. Поправляю автомат, отсоединяю магазин, передёргиваю затвор, контрольный спуск, флажок предохранителя на место, шарю по полу, нащупываю выпавший патрон, кладу в карман – на всякий случай в бою можно и просчитаться, присоединяю магазин к автомату. Всё, теперь случайности исключены – в доли секунды, пока снимаешь с предохранителя, передёргиваешь затвор и нажимаешь на спуск – сознание успеет вернуться и взять мышцы под контроль. Ловлю оценивающий взгляд Салаха: ловко этот русский управляется одной рукой. И сразу же втягиваю живот и выпячиваю грудь. Чёрт возьми, а тщеславия-то у меня, оказывается, взахлёб. Ну, ну, покуражься, сорви пока аплодисменты, клоун, всё равно стрелять из этой тарахтелки не придётся. Нет, давить на курок ума много не надо, а вот стрелять – это уже искусство, здесь одной руки мало. Показать тебе трюк с пистолетом, что ли? Это когда одной рукой перезаряжаешь, если другую обездвижили. Крутишь его в ладони, разворачиваешь, пальцами взводишь – и всё за несколько секунд. Это школа, Салах, этому учиться надо. И учителя могу порекомендовать – сэнсэй по имени Кама. Это который брат Марата.
– Вьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, – начинает вполголоса Вася. Судьбу испытывать не стоит: на голос может и мина прилететь, или очередь саккомпанировать, но поёт он душевно, поэтому никто не возражает. Уже за полночь. Морось давно закончилась и накрывает сырой мглою. Всё-таки это лучше, чем минус – в этой резиденции без окон, без дверей вмиг околеешь. Впрочем, совсем и не холодно даже, так, градусов на десять тянет, а возле нашего камина и вовсе Сочи. Три дня назад в пустыне под утро даже изморозь на металл легла, а сейчас лафа. Тогда промёрзли, как цуцики, дрожь била как припадочных, отрывая от песка и подбрасывая вверх, а сейчас, в общем-то, тепло. Кофейку бы…
Фираз словно мысли прочитал: роется в кармане куртки, выбирает зерна кофе, раскладывает их на крышке от стола и прикладом растирает в порошок. Впрочем, совсем не порошок, а так, грубый помол. Потом берет консервную банку из-под сока, смахивает туда ладонью коричневые крошки, заливает водой и приспосабливает на решёточку над бочкой. Через минуту тонкий аромат растекается по помещению. Он снимает с огня банку и ставит её на кирпичи, давая осесть пене, опять возвращает на огонь. Аромат всё гуще и уже не обволакивает, а щекочет ноздри, забираясь в подкорку мозга. Он пододвигает берцем кирпич и ставит на него банку с кофе, давая немного остыть, затем сминает край жестянки в носик и протягивает мне. Я старше всех, к тому же успел получить «снайперский презент», поэтому к заморскому аксакалу особое почтение. И всё-таки пытаюсь безуспешно передать банку Виктору.
– Пейте, пейте, вам это необходимо, – назидательно и требовательно настаивает он негромко и тут же шепотом добавляет: – Так нельзя, обидите Фираза.
Втягиваю в рот сложенными в трубочку губами пахучую коричневую жидкость и делаю глоток – мелкий, едва доставший гортань, но такой живительный, что сразу же тепло добирается до каждой клеточки тела. Благодать-то какая! Передаю Салаху банку с кофе, но тот отрицательно качает головой, всем видом показывая, что он кофе не просто не любит, а на дух не переносит. Его поддерживают все сирийцы, дружно отказываясь от напитка Фираза. Да оно и понятно – всего пол-литровая банка на дюжину ртов – маловато, едва горло промочить, а по законам гостеприимства всё лучшее гостю.
– Ну, прямо-таки джезве[32], – оживает в углу Павлов, заядлый кофеман, принимая жестянку. – Не хватает только кардамона и специй.
– Пей давай, знаток, – ворчит Марат, – пока «духи» перца тебе на хвост не насыпали.
Пламя «камина» нет-нет да и вырвется из бочки, с треском рассыплет фейерверком искры, и тогда красновато-жёлтый свет выхватывает из темноты графически выписанные лица примостившихся вокруг. Василий цедит с наслаждением, закрывая глаза, каждой чёрточкой лица показывая несказанное наслаждение.
– Фираз, отныне ты бариста. Вернусь домой, открою кафэшку и тебя выпишу кофе варить.
Банка идёт по кругу и возвращается к Фиразу. Он улыбается и отрицательно машет головой: там такой бочки нет, да и антикварной посуды тоже. Кстати или некстати прицепилось
Война становится привычкой,
Опять по кружкам спирт разлит,
Опять хохочет медсестричка
И режет сало замполит[33]