…
Будь она проклята, эта привычка. А вот стакан водки не помешал бы. А ведь тогда ночь была такая же: чёрная, хоть глаз коли, в полукилометре грузины, наша крохотная застава неполного состава в два десятка стволов и Витя Верстаков с гитарой в руках. Разница только в расстоянии да в некоторых деталях: тогда Южная Осетия, сейчас Сирия. Тогда война только что закончилась, здесь ещё даже не в зените.
Боже, какая библейская ночь! Тишина такая, что за километр мышь услышишь, только мышей здесь давно уже нет. И кошек тоже. И ворон. Кстати, а почему нет ворон? Трупов хватает, и даже не в развалинах – в квартирах, во дворах, в сквериках лежат, и иногда так ударит в нос запах, что тошнота подкатывает до рвотных спазм, до перехвата дыхания. Умные птицы, эти вороны, не суются сюда, опасность чуют за версту и дружно облетают Дарайю по дальнему кругу. Это мы, идиоты круглые, полезли сюда, а зачем? Да кому это нужно?
Андрей злился, курил сигареты одна за другой и твердил, что здесь мы никому не нужны. Виктор возражал ему ровным и тихим голосом, хотя видно было, что даётся ему эта сдержанность с трудом. Особенно после слов, что все арабы продажны и нас всё равно предадут, помогай им или не помогай. Всё-таки природная интеллигентность и воспитание сказываются. Как-никак, а профессия врача обязывает быть с пациентами психиатром и дипломатом, а мы и есть психически ненормальные пациенты. Павлов не вмешивался, и нельзя было понять по выражению его лица, поддерживает он Андрея или нет. Марат мрачно сопел, и лишь я пытался что-то робко вставить в защиту Джихада, плёл чушь про советско-сирийскую дружбу, падая к той самой черте, за которой начинается кретинизм. Генерал из политуправления сирийской армии появился как раз в разгар ссоры, словно чувствовал неладное. А может быть, и знал: у этих стен наверняка есть уши.
– Ваше нахождение здесь – самая лучшая пропаганда. Не надо никаких слов, одно только присутствие русских вселяет веру и силы в сердца наших бойцов, – пафосно начал он с порога заводить заезженную пластинку из запылившейся коллекции изрядно растрескавшейся сирийско-российской дружбы и в традициях советского агитпропа. – Я сказал бы более – в сердца нашего многострадального народа. Вы – это Россия. Вы с нами, значит, и Россия тоже с нами!
Боже, какие они одинаковые, эти целители солдатских душ, что у нас, что у них. Клонируют их, что ли? А по-человечески говорить не могут? Только штампами? Сказал бы просто: мужики – надо. И всё, точка.
– Может, вместо себя фото достаточно? – съязвил Павлов, приходивший в тихую ярость от одного только вида комиссаров вообще и этого в частности. – Так я могу нашлепать сколько душе угодно. Пусть мой дух вселяется в каждого бойца, я не против. А ещё могу заклинать или вокруг костра с бубном шаманские пляски устраивать.
Марат сжёг его взглядом, испепелил и развеял по ветру.
– Фольклор, – успокоил он генерала. Наверняка этот павлин понимал по-русски, но никогда не показывал этого. А зачем? Интересно же узнать, о чём говорят эти ненормальные русские. Бедный Виктор: наверняка ему приходилось строчить отчёты-донесения за каждый день и в мухабарат, и в политуправление, и ещё чёрт знает куда и кому. И не только о том, что говорим и о чём мы думаем, и даже не о моральном духе, а об отношении к Сирии и к этой войне. А наш товарищ подполковник прокололся – нервишки подкачали. Непростительно. Прощаясь, генерал улыбнулся одними только губами, одарив Василия довольно тяжёлым взглядом, и что-то негромко произнёс. Марат насторожился и переспросил у Виктора, что тот сказал.
– Завтра в Дарайе у нас будет возможность обогатить свою лексику местным фольклором и сплясать под аккомпанемент камерного оркестра «ан-Нусры», – погрустнел наш переводчик и добавил: – Шутка.
Когда генерал ушёл, Андрей мрачно выдавил:
– Валить отсюда надо, мужики, пусть сами разбираются. Это гражданская война, это их война, не наша.
– Валить, говоришь? – зло прищурил глаз Марат. – Отсюда свалим, а потом нас валить будут, но уже дома, у родного порога. Ты что, не понимаешь или придуриваешься?
Да понимал он, всё понимал, только не понимал, почему нам даже «спасибо» не скажут, почему мы здесь не от государства вовсе, а сами по себе, волонтёры, добровольцы, значит. Почему в случае ранения или гибели нас в лучшем случае просто вычеркнут из памяти, а могут и навешать всех собак, представив умалишенными. Да и то правда: разве может человек по доброй воле засунуть голову в пасть голодному тигру?
Это было вчера. Нет, уже позавчера – давно перевалило за полночь и до рассвета осталось совсем чуть-чуть. Как говорится, на бросок гранаты.
– Слушай, бариста, у тебя в карманах больше ничего не завалялось? – Марат с надеждой смотрел на Фираза. – Неплохо бы наш пикничок продолжить. Может, у кого-нибудь завалялось сладенькое в кармане? Ну-ка, пошарьте, мужики.
А что там шарить, коли у каждого фига в кармане да вошь на аркане. Никто же не собирался зависать здесь, тем более что никогда никому в голову не приходило таскать с собою хотя бы минимальный запас съестного. Даже какую-нибудь печенюшку или галету.
Пробравшись к дверному проёму и не отлипая от стены, осторожно выглянул во двор. Ночь по-прежнему не собиралась убирать разлитые чернила, хотя размытые пятна домов начинали робко приобретать очертания. Шалая луна несколько раз выглянула в разрывы облаков, подслеповато подмигнула и вновь спряталась. Где-то в стороне Дамаска глухо бухнуло, но не раскатилось привычным эхом – то ли пристрелочный, то ли кто-то напомнил о себе. Хорошая ночка, тихая, ласковая. Чудная ночь Дарайи! Скоро начнёт светать. Ну и слава богу, обошлось.
– Знаете, мужики, а я такого вкусного кофе в жизни не пил, – сказал я, возвращаясь к своему креслу. – И вообще, это же романтика: камин, кофе в джезве и бариста Фираз…
– И я так комфортно давненько не отдыхал. Так бы всю оставшуюся жизнь валялся бы на фанере с «броником» под головой, – улыбнулся Вася.
– Да, славный пикничок сварганили, просто мечта идиота, – откликнулся Марат. – Только вот остроты не хватает.
Виктор настораживается и с опаской интересуется, что он имеет в виду.
Марат откровенно стебается, поглаживая автомат и говоря, что ему скучно без «бармалеев» трапезничать, без задушевной беседы через «переводчика» и пиротехнических эффектов. Переводчик – это не Виктор, это акаэм на маратовском сленге.
Я не разделял бравады нашего командира – как бы беды не накликать его трёпом. Но тот не унимался и предложил позычить кофе у духов. Понятно, хочет «поднять наш боевой дух», но кто сказал, что он ниже плинтуса? Всё нормально, пустые хлопоты, уважаемый профессор. Виктор неодобрительно смотрит на Марата и вздыхает: неуместность наигранной весёлости Марата для него очевидна. Я смотрю на часы: сейчас пять, рассветет часа через два, минимуму полчасика добавим на рекогносцировку и прорыв. Итого два с половиной часа, а это не так уж и мало, чтобы накрутить из нас фарш. Для того чтобы ударить «граниками», пройтись автоматами и заполировать гранатами, четыре часа не требуется, хватит и получаса, а то и четверти.
– Не дразни судьбу, старик, дай дожить до пенсии, – поддерживаю Виктора.
– Ты и пенсия – понятия несовместимые, – ворчит Марат, но всё же замолкает.
Я оказался неправ: сирийцы пришли сразу с рассветом. Сначала громыхнуло в соседнем квартале, как раз там, куда отполз наш броневик, тут же наперебой задробили автоматы, глуша крики. Потом из-за дома, прижимаясь к стене, появился знакомый палестинец, сжатый в пружину. Следом пластались ещё двое спецназовцев. Фираз, высунувшись из дверного проёма, махнул им рукой. На тонкое и худое лицо палестинца наползла улыбка, обнажив зубы. Он что-то сказал в висевшую на груди «уоки-токи», торопливо подошёл к нашему убежищу, сбросил рюкзачок, достал из него полторашку воды и протянул нам. Через несколько минут двор перед нашей «ночлежкой» заполнился спецназовцами.
– Блокада прорвана, будем жить, мужики, – осклабился Марат, но это уже нервное.
– Будем, – вторю ему. – Жаль только, что такого кофе больше не будет.
– К счастью, что не будет, – поправляет подполковник.
– Да нет, дружище, всё-таки жаль. Вкус-то особый у нашего кофе был, почти изысканный. Из такого вот кофе жизнь настоящая соткана, – возражаю я. – Теперь можно и пофилософствовать, словно война ушла вместе с остатками ночи и впереди целая жизнь.
– Может быть, ты и прав, – задумчиво тянет Павлов. – Этот кофе в Дарайе особый, и вкус у него тоже особый. Когда ещё придётся давить зёрна прикладом, готовить на костре, подавать в консервной банке. Так и назовём его: кофе по-сирийски.
А всё-таки дорогого стоит оказаться в полуразрушенном доме на всю ночь, чтобы понять цену сроднившихся душ и ощутить их тепло.
Ветка жасмина
Сначала в комнату вошла весна, закутанная в пьянящий запах жасмина, и скверное настроение бросилось прочь и затаилось в мрачных углах дворцового зала. Впрочем, нет, ирреальное ощущение весны и света пришло потом, а в настоящем был бывший президентский дворец в самом ваххабитском районе Дамаска. И была ночь – густая и вязкая, с бродящим по узким улицам древнего города страхом. Он жил сам по себе, слабея с рассветом и вновь возвращаясь к вечеру, торжествующе наваливаясь так, что сдавливало дыхание, но никогда не покидал город насовсем.
А что запах цветущего жасмина? Он ощущался всегда и везде: днём едва пробивался сквозь терпкий аромат кофеен и испечённых в тандыре лепёшек, а ночью становился насыщенным и обволакивал загадочностью, проникая в комнату через приоткрытое окно.
И всё же первой вошла она, а пьянящий, тонкий и нежный запах шлейфом вошел следом..
Это стало уже традицией – по ночам собираться в огромном зале дворца. Ужинали, чистили оружие, перелопачивали отснятое за день, выискивая самое цепляющее, слушали сводки, огорчались или радовались, спорили, иногда молчали, погружаясь в ведомое только каждому.