Каждое утро летала по комнате швабра, драя до блеска выложенный каменными плитами пол, вымывалась посуда, скреблись давно затупившимися бритвами щеки и подбородки, наглаживались рубашки и чистилась обувь. И больше не валялись на полу брошенные «броники» и каски, магазины и ВОГи[39].
Так уж случилось, что на все последующие ночи она выбрала мою комнату, и когда оставалась на ночь, то я располагался на диване. Я ощущал какое-то внутреннее превосходство, будто она выбрала меня, прекрасно понимая, что выбрала вовсе не меня, а мою комнату. Выбрала потому, что она была самая безопасная, самая теплая, самая уютная и вообще самая-самая.
Ребята настойчиво поочередно теперь уже мне уступали свои комнаты, но я отказывался. Я спал вполглаза и вполуха, ловя каждый шорох, и остаток ночи становился долгим и изматывающим. Ближе к рассвету в зале появлялась Яфа и спрашивала участливо:
– Ты опять совсем не спал. Бедненький, и всё из-за меня. Так нельзя, ведь вам же работать.
– Да нет, спал, спал, всё хорошо, – убеждал её я, нарочито зевая и потягиваясь.
И словно по команде появлялись ребята, наливали чай и в дорогу совали ей в руки разломанную на части лепешку, провожая её долгим задумчивым взглядом.
Так повторялось всякий раз, но однажды в комнату вошел Фираз и молча положил на стол веточку цветущего жасмина.
– Она больше не придёт. Её убили в Кусейре.
Мы не плакали – мужчинам плакать не полагается. Мы просто вышли во двор и подставили лица дождю.
С тех пор мы больше никогда не собирались в зале, а на ветки растущего в крохотном дворике жасмина повязали ленточки.
Отец солдата
В тот день мы лишь к вечеру выбрались из Дарайи, да и то лишь потому, что сели зарядки в видеокамере и фотоаппарате, словно сговорились. А может, и вправду сговорились – техника устаёт раньше, чем люди. Или это был бунт нашей аппаратуры. Мы чертовски надоели генералу, и он не чаял сбагрить нас в тыл: ну как опять подстрелят кого-нибудь из этих сумасшедших русских, а ему потом отвечай. Мы уходили, а они оставались один на один с непредсказуемой ночью, расстрелянной Дарайей, кишащей «бармалеями», шныряющих, как крысы, по проделанными ими тоннелям и внезапно выныривающих в освобождённых и казалось бы уже зачищенных кварталах. Все эти дни мы были единым целым и казалось, что роднее их нет у нас никого на этой земле. Впрочем, почему казалось? Здесь мы были действительно одной крови. Но сначала он сплавил нас к ополченцам – генерал решил, что там поспокойнее, но ошибся. Впрочем, генералам тоже свойственно ошибаться, тем более если источники хреновые.
Пробирались какими-то улочками среди руин и развалин, перебегали открытые участки, ныряли в черные проломы в стенах, спотыкаясь и тихо матерясь. Впереди боец с автоматом наперевес, следом торопыга-Марат, подгоняя солдата, а потом, чередуясь, Виктор, Вася Павлов и я.
Мы ввалились через пролом в стене в какое-то полутёмное помещение с обломками кирпичей и мебели, обильно припорошенными перемолотой в крошево штукатуркой, с прыгающими на темных стенах отблесками костра и вкруг сидящими ополченцами. Машинально фиксирую: пятеро. Четверо у костра на досках, положенных на камни, пятый в кресле спиной к стене. Грамотно расположился, контролирует и лаз, через который мы пролезли, и пролом в стене напротив, откуда доносились автоматные очереди и разрывы.
Не сразу сообразили, что это ополченцы, а поначалу черт ногу сломит: то ли «бармалеи», то ли еще какие «воины Аллаха», то ли всамделишные садыки[40]. Мы рассыпаемся от лаза веером, уходя с линии возможной атаки. Фираз профессионал – нырнул в сумрак и прижался спиной к стене. Вася шагнул влево, открывая себе сектор стрельбы, Виктор – на два корпуса вправо, я рядом с лазом, но рука на подсознании рванулась к кобуре, распахивая полу куртки, и лишь Марат остановился рядом с сидевшими, улыбаясь, будто родных встретил после долгой разлуки.
Краем глаза зацепил сидящего в кресле небритого парня с направленным в нашу сторону автоматом, второго постарше, передернувшего затвор, и совсем юного, который не потянулся к лежавшему поодаль автомату, а каким-то неуловимым движением буквально выщелкнул из-за ремня гранату и просто сунул палец в кольцо. Кто-то написал бы банальное что-то вроде: «под ложечкой засосало…», «обдало холодным потом…» или «мысленно перед его взором пронеслась вся его жизнь», но это был бы расхожий и набивший оскомину штамп. Нет, не засосало – там просто на мгновение все заледенело, и никаким потом не обдало, и даже прошлая жизнь почему-то нет пронеслась мысленно. Просто мелькнуло: «П…ц. Не успею даже расстегнуть клапан кобуры, как сделают решето…»
«Сеид Мурат!» – восторженно-радостный вопль срывает с импровизированной скамьи средних лет ополченца, бросающегося с раскрытыми объятиями к Марату.
Вдох, задержка дыхания, выдох. Вдох – задержка дыхания – выдох. Всё, отпускает, пульсация в висках всё ритмичнее и тише. Расплывшийся в улыбке Марат развернул ситуацию на сто восемьдесят градусов. Его знали все! Даже в этих развалинах нашлись видевшие его или слышавшие о нём и его сумасбродных товарищах. Впрочем, для них мы всё равно были какими-то инопланетными пришельцами. Интересно, а как бы обрадовались мусалахины[41], окажись они на месте этих ополченцев?
– Вы русские? Так вы из России? – из пролома вылез запыхавшийся пожилой ополченец с густой седой щетиной, в линялой армейской куртке и стоптанных кроссовках. Точнее, он появился здесь одновременно с нами, только с противоположной стороны. Был он коренаст, широкой кости и угадываемой внутренней мощью. Он сначала настороженно щупал нас взглядом, прислушиваясь к разговору и не убирая пальца со спускового крючка, а потом, рывком забросив за спину «калаш» стволом вниз, стал обнимать, прижимая по очереди к своей груди, всю нашу «аннушку» – «ANNA-NEWS» – Марата, Виктора, Василия, меня и что-то горячо и быстро-быстро говоря. А в глазах, в его агатовых глазах блестели слёзы радости, и улыбка расползлась от уха до уха.
Из вылетавших из него со скоростью работающего пулемёта слов я ловил знакомые – муаллим, дабит рус, Сурия, Русия, кяльб, нимп, яхуд[42], но сложить из этой мозаики что-то путное не смог, хотя смысл был понятен.
– О чём он? – едва выбравшись из его крепких рук, полюбопытствовал я у нашего мутарджи[43].
– Он говорит, что любит Россию, что вместе с русскими он воевал против Израиля и в шестьдесят седьмом, и в семьдесят третьем, что и сейчас Россия с нами, хотя ей самой трудно – она одна, она окружена врагами, как и Сирия. Он говорит, что здесь и сейчас решается не только судьба Сирии, но и судьба вашей страны. У него была своя лавка, но он закрыл её – война не приносит ни радости, ни дохода. Народ устал от крови, но она будет литься, если не покончить с этими псами здесь, в Дарайя, Думе, Хомсе, Алеппо. Шакалы окружили Сирию, с их клыков капает слюна, смешанная с кровью. Они уже предвкушают лёгкую добычу, но сирийцев не сломить. Он пришёл, чтобы сражаться, чтобы победить или умереть – выбора нет – и привёл своих сыновей. Они сражаются как тигры. Он уважает русских офицеров и счастлив сражаться с вами плечом к плечу.
Его слова звучат как-то выспренно, заданно, излишне патетично, но глаза светились такой яростной силой, убеждённостью и искренностью, что не верить ему было невозможно. Эх, Андрея бы сюда, пусть послушал бы этого солдата. Ведь то же самое говорит, что и Марат, пусть и другими словами. Словно отдышавшись, он уже спокойно сказал, что родился сирийцем и хочет умереть тоже сирийцем. Сирия – это их мать, а разве можно причинять боль матери? Те, кто сейчас окружён в Дарайе, – уже не сирийцы, раз убивают свою страну. Они продажные собаки. Он говорит, что если не выстоят, то Сирию уничтожат. Он не позволит этому свершиться, поэтому здесь со своими мальчиками. Оказывается, тот самый юноша с гранатой – его сын. Ему семнадцать. По-юношески тонок, в вязаной шапочке, огромные нараспашку карие глаза и лицо, не пробовавшее бритвы. Совсем мальчишка. Улыбка стеснительная, лишь уголками губ. Тот, что сидел спиной к стене, – тоже его сын. Вот уже год, как на фронте, был ранен, теперь вместе. Еще двое старших сыновей сейчас штурмуют дом, в котором засели мусалахины, и он вернётся к ним. Боеприпасы на исходе, и он пришел за гранатами и патронами. Я хотел возразить, что мы вовсе не офицеры, хотя это было бы не совсем правдой – всё-таки офицеры, хотя и бывшие, но Марат остановил жестом. Он был прав: пусть считают, что мы такие же солдаты, как и они. Что нас прислала сюда Россия. Это вера в нашу страну, мы просто передовой отряд, за нами идут другие. На вид ему с полтинник, но если он еще в шестьдесят седьмом воевал с израильтянами, то получается, что ему уже далеко за шестьдесят. Я уже откровенно вглядываюсь в его лицо. Щетина седая-седая, глубокие морщины бороздами по скулам, круглая голова и короткие волосы пепельного цвета… Он вдруг смеётся и хлопает меня по плечу, говоря, что он еще не старый и если бы я не был ранен, то он показал бы мне, на что способен бывалый сирийский солдат.
Он одним круговым движением без видимых усилий вскрывает специальным ножом сначала один цинк, затем другой и набивает рюкзак пачками патронов, рассовывает по карманам гранаты, что-то говорит сыновьям и уходит, улыбнувшись нам и махнув рукой на прощание.
Надо работать: Вася наводит камеру, я расспрашиваю сначала юношу, потом его брата, Виктор переводит, Марат слушает вполуха и с интересом поглядывает на двух пожилых небритых ополченцев в толстых шерстяных солдатских куртках. Я их сразу не заметил в полумраке – стояли в сторонке и с не меньшим любопытством поглядывали на нас. Надо будет и с ними поговорить, как только закончу с сыновьями старого солдата. Мысленно прокручиваю возможный сценарий и ничего лучшего не приходит на ум, как отдающее «новизной» название будущему видеоролику – «Отец солдата». Поворачиваюсь к Марату, открываю рот, чтобы порадовать его откровенным плагиатом, как почти одновременно он, Павлов и Виктор выдают: «Отец солдата». Мда-а-а, наглядный пример стереотипа мышления, хотя кто-то может сказать, что это единение мыслей на молекулярном уровне.