Средний брат немногословен и явно тяготится общением с нами. Он так и норовит, отделавшись ничего не значащими фразами, вновь устроиться в кресле у стены. Он на работе, ему некогда отвлекаться на пустые беседы с этими репортерами, он вообще не любит, когда к нему пристают с разговорами.
Младший – совсем как испуганный воробышек. Глаза распахнуты и блестят двумя спелыми маслинами. На матовых щеках две ямочки, едва заметная стеснительная улыбка таится в уголках губ. Говорит, а сам всё время ищет взглядом брата, словно спрашивает, то ли он говорит или нет. Сколько лет? Семнадцать. Да, воюет вот уже почти полгода. Отец с братьями сразу же ушел в ополчение, а его не пустил. Нет, не только потому, что молод – дома должен был оставаться мужчина. Теперь его сменил младший брат, ему шестнадцать. Сколько же их у отца? Пятеро сыновей и три дочери. А еще с дюжину внуков. Приходилось участвовать в боях? Да, конечно. Час назад они вышли из боя и теперь отдыхают. Чем занимался до войны? Учился в колледже и отцу помогал. Он чеканщик, два брата строители, самый старший работал дальнобойщиком. Стройки закрылись, машину у брата отобрали «бородатые» на трассе у Хомса – еле ноги унёс. Вот отец собрал всех вместе и пошли воевать всей семьёй.
Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Праздное любопытство? Нет, это попытка понять, что привело сюда этих ремесленников, торговцев, школьников, учителей. Понять степень готовности к сопротивлению, степень стойкости их духа, хотя со стороны это выглядит как разведопрос для отчета о морально-психологическом состоянии армии. Я жму ему руку – узкая мальчишеская ладонь, не то, что у его брата – жесткая, крепкая, энергичная.
Меня необъяснимо тянет к двоим пожилым ополченцам, стоящим чуть поодаль и не принимающими участия в разговоре. Я делаю к ним шаг, но Марат останавливает. Он говорит, что это персы, иранские офицеры, их снимать нельзя. Вот те на! В этой дыре дырой, в этом полуразрушенном доме на полуразрушенной улице Дарайи встретить иранцев – это же удача. Палестинцы были, курды были, ливанцы были, но персов еще не было. По возрасту старшие офицеры, по внешнему виду ничем от ополченцев не отличаются. Автоматы на ремне через плечо стволами вниз – это почерк. Пола куртки оттопыривается справа – либо пистолет, либо гранаты. Поперек груди «лифчик» с магазинами в кармашках. У левого плеча рация, чуть ниже фонарик. Ниже правого колена на липучке нож в чехле. Прикид в цвет[44], характерен для спецназа, ополченцы так не экипируются. Жаль, поговорить нельзя – табу.
Поднимаю руку с сжатым кулаком – «рот фронт»[45], понятно для всех. Персы улыбаются и тоже вскидывают руки. Вот и поговорили.
Вечером достаю Марата: а что здесь делают персы? Ответ был лаконичен и прост: то же, что и мы.
Лампа Алладина
Взгляд зацепился за лежавший среди кирпичных обломков кувшин. Вроде бы серебряный, а может быть мельхиоровый, чуть ли не метровой высоты, с изящным тонким носиком, изогнутой ручкой и чеканкой по всей поверхности. Аж до ломоты захотелось иметь такой, но – парадоксально для войны! Сирийцы не трогают ничего даже в разрушенных квартирах. Харам, нельзя, табу. Никаких трофеев, максимум оружие и боеприпасы. Даже продукты не берут. Да, это не наши казачки, те бы без хабара не обошлись.
Не удержался, присел на корточки, взял в руки, осмотрел. Восхитительно! Тончайший узор замысловатой вязью покрывает выпуклые бока и устремляется к горлышку. Сколько ему лет? Вопросительно смотрю на Виктора, он равнодушно пожимает плечами: лет двести, наверное, а может и пятьсот. На моей физиономии дурацкий восторг, который никто почему-то не разделяет. Ребята, ну что же вы такие серьёзные, это же лампа Алладина! Вот сейчас потру её чеканный бок и свершится чудо! Вася проникся и уже шутит, советуя натирать кувшин вполсилы – дрыхнет джинн без задних ног, так что тревожить следует почтительно. Кувшин пыльный, но мои ладони под стать ему. Аккуратно смахиваю слой пыли и натираю бок. Марат заглядывает в горлышко: интересно всё-таки, каков на вид джинн из кувшина. Виктор неодобрительно качает головой: такие шутки до добра не доводят. Вася посмеивается и настраивает камеру, чтобы заснять чудный миг появления таинственного духа. В общем, замерли в ожидании чуда, и оно не замедлило явиться.
За обратной стороной высоченного забора, упирающегося в стену дома, легли две мины подряд, и из этой самой стены вылетели пяток блоков аккурат под ноги Фиразу. Саданувшая следом ударная волна стреножила и усадила на корточки, слегка оглушив. Пока ошалело крутил головой, как третий взрыв повалил на спину, смешно задрал мои ноги вверх и вновь вывалил из стены на этот раз дюжину блоков. Говорят, что люди не летают, – летают, и ещё как. Только Фираз невозмутимо стоял, прижавшись спиной к стене и глядя на наш не совсем свободный полёт. Взрывная волна прошла мимо него, даже не коснувшись. В общем, собственно полёта и не было – так, отбросило немного в сторону и запрокинуло на спину. Поднимались, отряхивались, чертыхались, Марат подхихикивал, а Вася пообещал пристрелить, если я опять попытаюсь вызвать какого-нибудь чёрта. Кувшин, выпавший из рук, сиротливо лежал на щебне, густо припорошенный известковой пылью. В дальнем углу сидели ополченцы вокруг костерка с кипящим на треноге чайником и с любопытством смотрели на акробатические номера этих русских. За стеной трещали автоматные очереди. Темно-дымчатое небо нахлобучилось на крыши уцелевших высоток и нанизалось на остовы разрушенных стен. Всё, как и было утром, и вчера, и позавчера, и поза– поза– позавчера, и как будет завтра и послезавтра – зима, серая и нудная, промозглая и не очень, с едва сыплющейся моросью – ничего не изменилось. Только почему-то нет ощущения холода, а наоборот, испарина на лбу и пот между лопаток. Антракт закончился, отдохнули и ладно, пора за работу.
Линия атаки
П-образный дом стоял враскоряку на пересечении лучами расходящихся улиц и торчал занозой у ребят генерала Гафура. Шестая попытка взять его закончилась неудачей, но брать его надо было во что бы то ни стало, иначе вся операция по зачистке этого квартала Дарайи шла коту под хвост. Подошли танки. Из люка высунулся наш давний знакомый капитан Халед, невысокий, в танковом шлеме, с усталыми глазами и осунувшимся лицом с заострёнными скулами. Халед – снайпер, никогда наобум не стрелял, только по выверенным целям. Вот и сейчас он скрылся в развалинах – ушел на рекогносцировку. Минуты ожидания тянутся, но выработанная годами привычка отвлекаться на что-нибудь несущественное помогает. Взгляд ищет, за что бы зацепится без глубокого погружения сознания, но не находит, и тупо ждем. Капитан наконец-то появляется. Отряхивает колени, улыбается и поднимает большой палец вверх – всё будет хорошо. К нему подходят командиры групп, совещаются, Халед забирается обратно в танк, машины выдвигаются на линию огня. Штурмовые группы начинают атаку. Мы вместе с резервной группой движемся следом. Танкисты работают точечно по снайперским позициям и по окнам каждого этажа, давая возможность пехоте проскочить в «мёртвую зону». В рации слышны «канас», «дабаба», «рух», «ялла»[46]. Выстрел, тридцать секунд до следующего, бросок пехоты до укрытия или входа в здание, опять выстрел. Работают четко, и вот уже штурмовые группы в здании. Начинается контактный бой.
«Бармалеи» огрызаются, прилетевшая со стороны дома ракета разбивает ленивец и срывает гусеницу. Один танк выдвигается вперед, прикрывая подбитый, другой подходит сзади и зачаливает трос, начиная вытягивать машину. По гранатомётчику долбят от души, закрывая разрывами видимость. В основном танкисты стреляют кумулятивными, пробивая дыры в стенах из пенобетона, не разрушая их и давая возможность штурмовым группам проникнуть в дом.
Взрывы внутри домов мощные, так что вываливаются части стен. Уже когда взяли дом, стало ясно: многие квартиры и лестничные пролеты были заминированы, и боевики, отступая, взрывали их. Подошел старший штурмовой группы, вытер ладонью кровь со лба, закурил, между затяжками рассказывал, что танкисты молодцы, сразу ослепили снайперов. В доме располагался макар мусалахин – штаб боевиков, было много шишани – чеченцев и вообще иргаби – террористов-наемников. Наверняка там есть подземные коммуникации, сейчас зачищают подвалы.
В доме то и дело раздаются короткие очереди – идёт «зачистка», но Марат всё равно тащит нас за собою. Стойкий запах сгоревшего тротила, тут и там лежат трупы, двери квартир распахнуты или висят на одной петле либо вообще валяются на полу. Диваны, кресла и стулья придвинуты к окнам – совсем расслабились, сволочи, барствовали, вот и получили по зубам. Открываю водопроводный кран – на удивление журчит вода. Напор слабенький, но всё-таки вода! Так не бывает, потому что так не должно быть! Города нет, улиц нет, людей нет, а вода есть! В комнатах явно похозяйничали – бандиты есть бандиты. Заметный контраст с домами, которые занимает армия. Точнее, занимает лишь при крайней необходимости, а так старается вообще не заходить в квартиры – максимум подъезды. Они ничего не трогают: посуда в шкафах, книги, консервация, ковры, картины. Сразу понятно, ради кого и чего сражаются. Но таких домов в городе почти нет – только те, которые удалось удержать армии еще до наступления.
Отодвигаю диван от окна, снимаю противоположную часть дома, вспышка частит, и тут же в окне четвертого этажа появляются солдаты и отчаянно кричат мне, размахивая руками. Опускаю фотоаппарат, делаю шаг в сторону, и тут же напротив окна в шкаф впивается пуля. Звон разбитого стекла заглушают автоматные очереди. Пронзает: там же зачистка не окончена и меня с пульсирующей вспышкой приняли за снайпера. Секунда, и улетела бы душа в рай… Почему в рай? Размечтался. Осторожно сползаю по стеночке, на карачках стремительно пересекаю комнату и ныряю в соседнюю. По-барски вальяжно развалившийся на диване Марат покатывается с хохота. Со стороны, наверное, смешно видеть моё скоростное передвижение на четырёх конечностях, зато мне не очень. Плюхаюсь рядом и тут начинается «отходняк» – мелкая дрожь в руках и ногах. Бывает такое зачастую после боя, хотя всё равно как-то неловко перед ребятами. Слава богу, никто не видит, кроме Марата.