Дива старалась оказать приличествующее случаю гостеприимство, предлагала кофе и с плохо скрываемым любопытством бросала взгляды на истуканом восседавшую особь, обуреваемую тщеславием и страхом. Особь – это я. Тщеславие – тоже моё: если не скрытное, то не афишируемое пребывание в Сирии вдруг превратилось в мгновенный взлёт популярности на медианебосклоне. А страх тоже объясним: на резидента российской разведки теперь начнётся охота, и даже не здесь, а дома, моими дорогими коллегами. Чужих в нашей системе не радуют. А тут еще морду лица будет смотреть вся Сирия, и не только.
Моя внутренняя борьба между распиравшей гордыней и страхом быть «засвеченным» не отражалась на каменном выражении моей физиономии, и окружающими это наверняка воспринималось с долей восхищения мужественностью и умением владеть собою. А я просто смертельно хотел спать.
Дверь постоянно открывалась и закрывалась, впуская и выпуская сирийцев: кто-то откровенно любопытствовал, недоумевая, зачем и почему этот русский оказался в воюющей Сирии. Кто-то пытался затеять разговор о России, плавно сводя к сакраментальному вопросу: когда же она придёт на помощь сирийцам. Кто-то просто заглядывал, рассматривал и вновь скрывался.
Марат развалился на диване и без умолку нёс откровенную пургу. Виктор в состоянии тихого ужаса напрягся, закономерно ожидая от словоохотливого руководителя агентства подвоха.
Вошедший сириец среднего роста с легкой небритостью и пристальным, далеко не радушным взглядом протянул руку и представился Муршидом, руководителем отдела. Тут же пояснил, что его имя по-сирийски означает «наставник», а поскольку он руководитель, то одновременно и наставник. Пошутил, но в глазах ноль радушия.
Марат тут же вцепился него, но Муршид, аккуратно гася окурок «Житана» в пепельнице, заметил, что говорить о Сирии в общем-то нечего.
– Мы вынуждены сражаться, и иного выбора у нас просто нет. В марте позапрошлого года я сам выходил на демонстрации – не во всём был согласен с Асадом и не скрывал этого. Да, мы тоже расшатывали государство и не подумали, что начнёт штормить так, что корабль даст течь. Но сейчас мы все должны быть вместе – против нас сражается исламский радикальный интернационал. Это просто ночной мрак, в котором ни книг не прочесть, ни даже глаз не рассмотреть. Они стали убивать врачей, писателей, артистов, преподавателей только за то, что они получили образование. Это плата интеллигенции за свою политическую наивность. Они хотят ввергнуть нас в средневековье. Европа называла просвещение ересью и сжигала его носителей на кострах. Американцы тоже вешали и сжигали, но только чернокожих. Так рождалась демократия. Теперь они кровью залили светские арабские страны, разрушив их и открыв путь салафизму. Но как только мы очистим Сирию от этой скверны, то будут выборы… – Он многозначительно и выразительно посмотрел в глаза каждому из нас, и губы его тронула загадочная улыбка.
Пристроившийся на краешке стула у двери пожилой сириец переводил взгляд с меня на Марата и обратно, молчал, курил, а потом, словно продолжая прерванный разговор, сказал, что наша «ANNA-NEWS» взорвала информационную блокаду, и они этого не забудут. Что мы уже сделали и делаем больше, чем все официальные агентства мира, потому что рассказываем правду. Что народ нас читает, слышит, видит и благодарит. Что только мы показываем страшное лицо войны: растерзанные насильниками тела женщин и детей, отрезанные головы, руки, ноги, разрушенные дома. Что, может быть, благодаря нам в заплывших равнодушием мозгах европейцев наконец-то наступит прояснение. Что, может быть, они наконец-то поймут, что их демократия несёт смерть и разрушение, право на смерть, а не право на жизнь. Сириец говорил неторопливо, размеренно рубя фразы и глядя в глаза, и Виктор так же неторопливо переводил короткими фразами.
Вошла девушка, пригласила в студию. Два с лишним часа под прицелами софитов и испытывающих взглядов. Договаривались заранее, что не будем касаться политики, но – увы. Прямой эфир, не подрежешь – не вырежешь, так что пришлось крутиться, как уж на сковородке, изображая святую наивность. Потом две недели «крутили» это интервью, так что на улицах приходилось прятать лицо в «арафатке». А тактичные сирийцы делали вид, но не узнают меня, и тут же кивали, улыбались и поднимали большой палец вверх.
А в Москве Сергей Иванович Котькало вовсю строчил репортажи от моего имени и «рассовывал» куда только можно и даже нельзя. Одновременно распорядился организовать встречу с писателями Сирии – ну не мог же писатель не встретиться с коллегами по ремеслу. Не знаю, где и кто и отловил этих двух ошалевших старичков, которые вряд ли осознали, зачем и почему они оказались под камерами и вспышками фотоаппаратов в компании с каким-то русским с перевязанной рожей. Четверть часа прошли в «тёплой дружеской атмосфере» взаимных улыбок и ужимок, постановочных сцен взаимной передачи книг (Марат взял их с полки, раздал нам и потребовал под камеру обменяться), показного радушия и взаимной печали по поводу нынешних событий. Всё бы ничего, да только в кадре вручаемые мною книги оказались с арабской вязью на обложке.
Придуманная Сергеем Ивановичем операция легендирования затрещала, надо было срочно спасать терпящий бедствие корабль, и он решил, что я обязательно должен взять интервью у самого главного сирийского судьи. Будто я специально для этого и прилетел в Сирию, да только сел не в тот трамвай и оказался совсем в другом месте.
Придумывать легенду не было необходимости – действительно в нашем суде готовили книгу о символах правосудия, ну а я, как один из авторов, специально прилетел в Сирию познакомиться с судейской атрибутикой. Конечно, никто не поверил в этот вселенский размах задуманного, но сделали вид, что так и должно быть.
Виктор напрягся, исчез, вернулся к вечеру и, тяжко вздохнув, произнёс, что завтра в час дня встреча с сирийскими судьями.
Снаряжали всем колхозом, до остервенения обсуждая дресс-код. Марат пытался всунуть в мешком сидящий костюм, но я взбунтовался: не должно быть никаких галстуков и белых рубашек, хватит, довольно. Я кипел, как чайник на холодной плите, под одобрительные улыбки Виктора и Василия: ожил, характер проявляешь, давай-давай, седлай профессора, а то ишь раскомандовался. Я напомнил Марату, как он вырядил меня павлином для визита в наше посольство – костюм, белая рубашка, галстук – ну председатель колхоза на партконференции, и только! И он сдался. Я настоял на своём тёмно-тёмно-синем пиджаке, хотя и видавшем виды, но вычищенным по этому случаю до возможной новизны. Виктор, с его изысканным вкусом, подобрал тёмно-синюю рубашку из какого-то доселе невиданного мною местного материала, но элегантную и строгую. Абу-Вали снял с себя «арафатку» и накинул мне на шею, чтобы прикрыл повязку на физиономии. Подполковник Павлов скептически осмотрел мои исцарапанные туфли, ушел к себе в каморку и вернулся с приличными туфлями. В его понимании обувь – это лицо мужчины, тем более отдалённо причастного к высокой миссии служению Родине. Он напомнил моего старшину старшего прапорщика Корягина из моей армейской юности, требовавшего такого блеска на кирзачах, чтобы можно было видеть отражение своего лица. Или его.
Итак, к часу дня мы были у здания Дворца правосудия в центре столицы. Бетонные блоки отсекают проезжую часть, блокпосты, вооруженная автоматами армейская охрана – непременное лицо войны. Полгода назад «бармалеи» атаковали Дворец, поэтому бетонных блоков на полосе гашения скорости добавилось. Изредка со стороны захваченных пригородов столицы – Дарайи, Восточной Гуты и Думы доносятся разрывы, уже ставшие привычным ежедневным звуковым сопровождением.
Наша машина тщательно досматривается, и мы въезжаем во внутренний двор. Вновь досмотр машины, теперь уже через рамку – на экране чёткое изображение нашего арсенала. Сканер французский, сортирует оружие по видам. Сдаём его охране, ещё раз сканируют, и отмашка – вперёд. Паркуемся в подземном гараже, оставляем Фарука, чему он несказанно рад, а сами поднимаемся на этаж в сопровождении охраны. Впрочем, это я так решил, что охраны – совсем ещё молодой парень в белой рубашке, галстуке, пиджаке, застёгнутом на верхнюю пуговицу. Это чтобы не расстёгивая её можно было выхватить пистолет, хотя никаких внешних признаков оружия.
На этаже нас встречает молчаливый и вежливый, тоже молодой сотрудник, одетый точно так же, и ведёт по коридору с редкими посетителями.
В приёмной нас встречает помощник и приглашает в кабинет без привычной восточной помпезности и бросающейся в глаза роскоши. Обычный кабинет даже по российским меркам. Навстречу поднимается седой, невысокий, плотный мужчина лет шестидесяти, хотя наверняка намного больше, улыбается, протягивает руку. Его манера держаться не то чтобы величава, но полна достоинства. Ладонь крепка не по годам и должности: видно, что знакома не только с ручкой или компьютером. Это Наиэль Махфуд, председатель Кассационного суда Сирии. О том, что он высшее лицо судебной иерархии, узнал лишь к концу беседы: по наивности полагал, что принимает максимум судья столичного суда. Хотя бы потому, что держался он как равный с равным, без спеси и высокомерия. Потом объяснили: его встреча с нами – проявление высшего уважения, потому что мы русские, сражающиеся за его Сирию.
Помощник подал чай, кофе, сладости. Отказываться нельзя – на Востоке это несмываемая обида, а что же делать, коли употреблять горячее никак нельзя – только воду, да и то через трубочку? А всё потому, что сожжённая пулей ткань нёба до сих пор отделяется кусками. Наиэль Махфуд милостиво смахнул рукой, разрешая не прикасаться к кофе, и с лукавинкой кивнул на повязку:
– Результат протезирования? У нас прекрасные врачи, только не надо пользоваться стоматологическими услугами снайперов Дарайи.
Тонкий юмор оценен, и все улыбаются. Он сработал на опережение, пока я собираюсь с мыслями, с чего начать нашу беседу, и, не дожидаясь вопросов, стал говорить о роли суда в системе власти государства, о её структуре, о судьях – эдакая популярная лекция на заданную тему.