Наиэль Махфуд вздыхает: да, не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Если бы не «дружеская помощь Запада и саудитов», то Сирия переварила бы, переплавила протестность к власти. А где она, власть-то, без изъянов? В Сирии своих проблем хватало, это факт, но она развивалась, гармонизировалась, но изменилась геополитика, не стало Советского Союза и рухнули светские государства Леванта.
Который раз слышу из разных уст сожаление, что не стало нашего Союза. Наверное, до нас последних дошла вся трагедия происшедшего, а они кровью умылись потому, что мы погнались за сытостью, за колбасой, как мошка полетели на свет и сожгли выпестованное нашими предками. Пропаганда? Да нет, вынесенная, выстраданная боль за нашу Россию. Аукнулось у них, аукнется и у нас, не приведи господи.
Украдкой рассматриваю кабинет: красивая резная мебель, плотные портьеры, стопка книг в шкафу и на отдельном столике, две мантии на вешалке, портрет президента, бюст его отца Хафеза Асада.
Председатель суда перехватывает взгляд и говорит, что сейчас и в России мантии, хотя по большому счёту это анахронизм. Почему они стали судейским атрибутом?
А действительно, почему? В Википедии читал, но интересно, что скажет самый главный сирийский судья. По легенде, я пишу об атрибутах судебной власти, а сам дремуч и невежественен. Но Наиэль Махфуд успокаивает: у них тоже далеко не все знают отчего и почему. А ларчик просто открывается: мантии пошли от монашеской одежды и подчёркивают, что носители их вершат суд Божий. Эдакие наместники Господа нашего на этой грешной земле. Но инквизиторы тоже были облачены в мантии и сжигали людей на кострах. А Гаагский трибунал со своими вердиктами? Там ведь и права-то нет вовсе, одна политика. Так о каком Божьем суде можно вести речь?
Тон голоса Махфуда становится жестче, в его и без того карие глаза добавляется густая чернота. Может, он увидел не только костры инквизиции Средневековья, но и отрезанные игиловцами головы его сограждан? Тоже инквизиция, только исламская и современная. Или гаагских судей, добивающих самосознание сербов и способность их к сопротивлению? Он вздыхает, и вновь голос течёт размеренно, словно горный поток укротил свой нрав, выйдя на равнину и замедляя бег. Он говорит о том, что как ни облачай подлеца – в мантию ли или в цивильное платье, он всё равно им останется, так что нравственные фильтры для кандидата в судьи важнее, чем для кандидата в президенты. Сегодня он политик, депутат, президент, а завтра – просто гражданин со всеми своими слабостями и заморочками. Судье так нельзя, это каста с особой психологией и правилами поведения. Здесь всё должно быть безупречно.
Он знает каждого судью, отбираемого Высшим советом магистратуры, и своим голосом он ручается перед президентом и народом Сирии, что тот достоин высокого звания. И ни разу они не ошиблись. Несколько судей были убиты боевиками за отказ служить им, сознательно пошли на смерть, но чести своей не запятнали.
Он опять замолкает. Тягостные размышления прерывает телефонный звонок. Махфуд снимает трубку, о чём-то долго говорит, потом кладёт её и обводит нас взглядом.
– Они разрушили христианскую церковь в Латакии. Зачем? Мне жаль их – они тёмные, неграмотные люди, не понимают, что разрушили не храм, а основу, фундамент своей страны. В Сирии никогда не было гражданских или религиозных войн – их приносили захватчики. Веками они жили вместе – христиане, мусульмане иудеи, друзы, исмаилитяне, а что теперь происходит с людьми? Сирийцы жили в мире и согласии веками, уважали традиции и веру соседей, а теперь убивают друг друга.
Председатель берёт со столика лежащие там толстенные книги и говорит, что это Коран, это Библия, это Талмуд, это светский свод законов. Даже в стае есть неписаные правила поведения, иначе сама стая накажет отступника. А это писаные правила, это основа миропорядка сирийского, и суд призван привести отступников от правил в правовое поле.
Неожиданно улыбка появляется на его губах, и он с какой-то внутренней гордостью говорит, что сам христианин, а верховным судьёй его избрали коллеги-мусульмане. Это высшее проявление оценки качеств судьи – не за происхождение, не за конфессиональную принадлежность, а за профессиональные качества. Он в равной степени хорошо знает шариат, нормы права и обычаи других конфессий, конечно же светские законы, и порой к нему обращаются за помощью коллеги, не столь искушенные в тонкостях и нюансах других религий и верований.
Для меня было неожиданным услышать, что в раздираемой гражданским противостоянием к власти, перешедшим в конфессиональное, в стране, где две трети населения исповедуют ислам, верховным судьей оказывается христианин. Может, я не так понял перевод? Или наш Виктор что-то напутал? Я переспрашиваю у него, но Махфуд кивает головой: да, да, христианин. И политика здесь ни при чём. Это ещё раз подчёркивает независимость судей от политической конъюнктуры и событий сегодняшнего дня.
Махфуд берёт в руки Священное Писание, листает его, останавливается на нужной странице и читает вслух Иоанна Златоуста: «А закон не по вере; но кто исполняет его, тот жив будет им». Он поднимает палец вверх, словно подчёркивая важность сказанного. И добавляет, что независимый суд – гарантия существования государства.
С ним трудно не согласиться, но это в идеале. В жизни всё совсем иначе, в нашей жизни.
Потом он говорит, что у «Джекбхат ан-Нусра» много наёмников, в том числе и из нашей страны. Они пришли сюда грабить, насиловать, убивать, но народ и его армия сражаются. Не уничтожь мы свою страну, не было бы того, что сейчас творится на планете. В его тоне нет осуждения, но сквозит горечь. Да, качнули мы шарик, разрушив Союз, так, что кружится головушка и болит у многих, очень многих.
Два с половиной часа пролетели в одно касание. Пора уходить. На прощание он предлагает сфотографироваться, крепко жмёт руку, говорит, что не знает, как отзовётся случившее со мною в Сирии на моей карьере, но он благодарен: если судья прилетел из России, значит, это сама Россия встала с Сирией плечом к плечу против общего врага.
А рука-то у него по-крестьянски крепкая и ладонь жесткая. Рука бойца. Наверное, так же крепко и сирийское правосудие.
Мы прощаемся, нас провожают до стоянки, где передают из рук в руки охране. В «мерсе» дрыхнет Фарук, своим храпом поднимая крышу машины. Нас ждали еще встречи – сегодня работаем не в «поле». Каждая из них оставит свой след. Говорят, что война – это санация нации, и чтобы очиститься от скверны, каждый народ должен пройти через испытания войной. Может быть, может быть, только слишком высока плата за это очищение. Человек слаб по своей натуре, испытание славой не способен выдержать, а тут война с её неизбежными страданиями. Почему мы так не дорожим тем, что есть? Глупая птица попугай живёт триста лет, а человек едва за полсотни переваливает, а вот поди ж ты, изо всех сил старается сократить и этот отпущенный Господом срок.
Это интервью было опубликовано в нашем региональном журнале судейского сообщества. Шестой номер. Последний, который я редактировал. После этого без объяснения причин мне передали, что больше в моих услугах не нуждаются. Вот так вот, почтенный доктор права главный сирийский судья Наиэль Махфуд, не к нашему двору ваши слова о независимости суда. Крамольные мысли рождают крамольные слова. Мы не Сирия – мы Россия.
Хараста
В Харасту предложил ехать Марат. Даже не предложил – потребовал. Мотивация – снять репортаж, как минами утюжат город и снайперы охотятся за жителями. Куда ехать? К кому? Почему Хараста? Да тут шаг ступи от центра Дамаска и попадешь под мину или на мушку снайпера. Но Марат скалил снежной белизны зубы и размахивал листком с адресом. Мы с Васей невольно рассмеялись: вылитый Остап Бендер в кабинете председателя исполкома издали трясет бумажками, утверждая, что это почтовые квитанции. Виктор отнекивался, что маршрут не согласован, что дорога макнус[51], опасная донельзя, но Марат неумолим. Мы молчали, но внутренне были с ним согласны. Какая к чёрту разница, куда ехать, если фронт кругом. Город переходил из рук в руки, к тому же рядом мятежная Дума, дальше почти до аэропорта Восточная Гута – пригород столицы, не испытывавший любви к Асаду. Дорога, едва вырвавшись из городских кварталов, сразу попадала под обстрел, и ехать туда – всё равно что играть в «русскую рулетку»[52]. Эдакий клуб самоубийц, точнее, экипаж. Даром что по местным меркам городок небольшой, даже тысяч пятьдесят не набирал, но мы же его не знали вовсе! Терра инкогнита! Нам повезло – от Дамаска до города проскочили в одно касание. На дороге – ни одной машины. Справа на открытых местах привычный насыпной вал и несколько постов на всём протяжении – пара-тройка солдат с автоматами под парусиновым тентом. Вдали в дымке синела Дума. Километр? Два? Пять? Какая разница, если не снайпер, так мина достанет, хотя снайпера хуже. Те уж бьют наверняка[53]. В какой-то степени везёт, что Дума ниже Харасты и чтобы видеть нас, надо забраться на высотку или хотя бы на минарет.
Фарук загнал «мерс» во двор и притёр его к стене дома, чтобы уйти из сектора возможного обстрела. Короткими перебежками рванули через детскую площадку – полсотни метров махнули за несколько секунд. Хорошо, что каски и «броники» оставили в машине, – так бежать легче.
Четвертый этаж, лифт не работает, дверь квартиры открыта, на пороге молодая женщина. Она говорит, что вчера мина через балкон попала к соседям, не взорвалась, прошила потолок, опять не взорвалась и застряла в полу.
Проходим в зал – в потолке метровая дыра, через которую видна мебель квартиры этажом выше. На полу из вздыбленного паркета торчит хвостовик 152-миллиметровой мины. Соседство не из приятных, но раз сразу не взорвалась, то, даст бог, не взорвётся и сейчас. Женщина не испугана – она возмущена. Возмущена, что в городе нет войск, но боевики «Ан-Нусра» методично обстреливают жилые кварталы. Два дня назад минами накрыли детскую площадку, ту самую, через которую мы перебежали. Погибло двое малышей. Час назад она вешала бельё на кухне, и пуля снайпера прошла в миллиметре от головы. У неё двое детей, и они могли бы осиротеть. Будь прокляты эти канас! Они как шакалы боятся идти в открытый бой с садыками, настоящими нимп