[54].
В стекле балконного окна – крохотное пулевое отверстие на уровне головы с разбежавшимися вкруг лучами. Вдали виден минарет. Напротив, в стене, видно донышко пули, впившейся в бетон. На стене картина – сиреневая ночь, сиреневый жасмин, сиреневые дома. Какая-то ирреальность. Оказывается, хозяйка художник, преподает в школе живописи в Дамаске. Возвращаемся в зал с дырой потолке. На стенах тоже картины, в углу мольберт, вдоль стены книжные шкафы. Типичная городская квартира. Невольно жмёмся к стенам, стараясь не оказаться в створе окна. В квартиру, запыхавшись, вбегают трое солдат с автоматами наизготовку. Виктор быстро говорит с ними, потом оборачивается к нам. Оказывается, им сказали, что приехали какие-то подозрительные люди, то есть мы, и они прибежали проверить, кто и зачем появился здесь. Узнав, что мы фронтовые корреспонденты из России, удивляются: за всю войну здесь не бывало иностранцев, если не считать наемников у «бармалеев». Удивление сменяется сначала любопытством, потом радостью: русские – это здорово, значит, Сирия не одна. Старший, высокий и крепкий симпатяга, хитро подмигивает, увидев у нас оружие: понятно, мол, какие вы корреспонденты. Потом показывает на балкон, что-то говорит. Виктор переводит, что канас засел на минарете и сейчас его караулит контрснайперская группа. Советует выйти из комнаты, потому что нас сейчас запросто могут взять на мушку.
Перспектива хреновая, и я вопросительно смотрю на Марата, но он словно не слышит, молча поднимает камеру и наводит её в сторону минарета. Это уже самоубийство: блик оптики для снайпера сигнал, и в ответ наверняка прилетит пуля… Не успеваю вслух высказать своё недовольство, как Марат вопит: «Есть!» – и машет свободной рукой. Он заснял выстрелы контрснайперов! Немыслимо! Это Божье провидение: вместо того, чтобы тихонечко выскользнуть, он стал снимать! Виктор переводит слова сирийцам, старший выхватывает из нагрудного карма рацию, что-то говорит и радостно подтверждает: снайпер ликвидирован. Сирийцы с каким-то благоговением смотрят на Марата, как на чудо, ниспосланное свыше.
Мы еще минут сорок разговариваем с хозяйкой квартиры, не боясь получить пулю, потом тепло прощаемся и выходим во двор. Напротив у стены в машине дрыхнет Фарук. На оливе у края детской площадки расселись то ли скворцы, то ли дрозды и затеяли перебранку. По тротуару не спеша прошествовала кошка. Тепло, безветренно, просто идиллия. Я прислоняюсь спиной к стене дома и закрываю глаза. Нет войны. Нет Думы. Нет минарета. Ничего нет. Вышедшие с нами сирийцы шумно прощаются, старший хлопает меня по плечу, улыбается. Я тоже улыбаюсь и жму ему руку. Мы уезжаем, они остаются. Вот так каждый день: мы расстаёмся, едва успев познакомиться, а кто-то остается. И не знаем, доведется ли встретиться вновь и доживет ли кто из них до новой встречи.
На обратном пути заезжаем в какой-то офис – то ли местное отделение писателей, то ли редакция какого-то журнала или газеты. Несколько столов, с десяток стульев, трое мужчин и женщина. Довольно молоды и красивы. Вообще сирийцы какие-то особенные в арабском мире, отличаются даже внешне, ну а некрасивых женщин у них просто нет априори. Знакомимся, рассаживаемся на стульях, кто-то принёс кофе, делимся впечатлениями. Долговязого парня с недельной щетиной на впалых щеках зовут Риад. Он поэт, живёт неподалёку. Работы нет, денег тоже, но сидеть без дела не хотят, вот и собираются здесь вместе с друзьями. Для чего? А чтобы помочь кого-то отправить в больницу, кому-то очистить от осколков стёкол балкон или заколотить дыры от мин в стенах, потолке или полу. Чтобы просто быть вместе, строить планы на будущее, мечтать. Рассказывает, что несколько дней назад мины легли на детскую площадку, а потом густо прошлись по многоэтажкам. Они были специально построены для молодых семей незадолго до войны, и теперь их методично расстреливают. В довершение снайперы открыли огонь со стороны Думы по окнам квартир. Как всё типично: мины по детским площадкам или школам, снайперы по женщинам и детям. Одни и те же рассказы, только меняются имена людей и названия городов. Риад замолкает, и тут же врывается дрожащий и гневный голос Марьям. Три дня назад осколки мины едва не прошили крохотное тельце новорожденной девчушки – её прикрыла мама, врач, принимая их в себя. До этого дня, до этого часа спасала больных в городской больнице. Теперь она появится там нескоро… Она сжимает кулачки и с болью произносит:
– Почему они нас убивают? За что?!
Риад пружинисто встаёт, берёт с полки книгу:
– Это «По ком звонит колокол» – роман американца, ненавидевшего войну. Теперь я вкладываю другой смысл в эту фразу: он звонит по тем, кто принёс боль и страдания нашей родине. Эти жирные коты из-за океана натравили на нас крыс Аль-Каиды, но они просчитались – наш народ не сломить. И я от имени наших поэтов, писателей, инженеров, художников, врачей, от имени своих друзей, нашего народа говорю вам: «Спасибо, что вы доносите слово правды».
Я взял книгу – арабская вязь на серой обложке. С титульного листа на меня устало смотрел старик Хэм – Эрнест Хэмингуэй. Даже не устало – осуждающе, словно спрашивая: «А что ты сделал, чтобы здесь перестала литься кровь?»
Мы расстались ближе к полуночи – всё никак не могли наговориться. Впервые за все время пребывания здесь ночь рассыпала над Дамаском звёзды – большие, белые, мерцающие, несущие умиротворение. И все равно что-то беспокоило, чего-то не хватало.
– Марат, – я тронул его за рукав куртки. – Вроде всё замечательно: и звёзды, и тишина разлилась, а на душе что-то неспокойно, будто чего-то не хватает.
Он остановился, вслушиваясь в ночь, а потом сказал с грустью в голосе:
– Канонады не слышно и никто не стреляет. Быстро привыкаешь к голосу войны, а отвыкаешь не сразу.
– Лучше бы и не привыкать. Этой привычке душа противится.
– Ну, вот и будем продолжать бороться с дурными привычками, – улыбнулся Марат.
– Будем, Марат, конечно будем. И словом, и делом.
Дожить до рассвета
После прочтения рукописи Вася Павлов предложил вставить случай с моим ранением. Не хотел изначально об этом писать – нечем хвастаться, до безобразия банально получилось и по собственной глупости. Но он настаивал, говорил, что можно через призму ранения показать наши отношения и отношение к нам сирийцев, и я сдался.
Меня подстрелили в самом начале командировки. Наверное, это было Божье предупреждение и расплата за гордыню. Всё к этому шло: довольно глупая бравада, демонстративное пренебрежение элементарной безопасностью и мальчишество. Это не могло продолжаться бесконечно и что-то отрезвляющее для постановки мозгов на место неизбежно должно было случиться. Мы уходили из полуразрушенной пятиэтажки в трёх кварталах от шиитской мечети Сит-Сукейна в Дарайе. У меня сел аккумулятор в «кодаке», у Марата давно горел красный индикатор зарядки – хватит едва минут на пять плотной съемки, и балластом болтаться следом за Василием, у которого еще оставалась работоспособная камера, было не очень практично. Надо было уходить раньше, а теперь автоматы частили совсем рядом, оглушая и взбивая адреналин почти до предела. Даже на слух была отчётливо ясна картина боя: длинные, взахлёб, очереди – это «бармалеи», короткие – спецназовцы. То, что в звук длинных очередей всё реже и реже врезались короткие, мне нравилось всё меньше и меньше. Значит, либо наших ребят становилось всё меньше, либо патроны были у них на исходе и их экономили, что не в характере манеры боя арабов вообще и сирийцев в частности. А может, и то и другое вместе. Нам надо было пересечь четыре двора шириной в полсотни метров или чуть больше каждый, чтобы выбраться к своим. Пересечь – не просто перейти или, в крайнем случае, перебежать. Надо мчаться, пластаясь и стелясь по-над землей. Лететь из всех возможных и невозможных сил, чтобы макушка была хотя бы вровень, а еще лучше ниже верхнего края провешенной через весь двор парусиновой завесы. То ли сирийцы поленились натянуть верёвку, то ли ослабла она, только защитная кулиса просела здорово и пригибайся – не пригибайся, а голова чуть ли не полпути будет над нею. Конечно, желательно не перебегать, а переползать этот чёртов двор. Но это невозможно: сирийцам гордость не позволяет ползать под огнём бандитов, а нам, чтобы не потерять лицо перед ними, пришлось отказаться от элементарной тактики передвижения под огнём противника.
Накопленная за эти дни усталость давила к земле и путала ноги. Вымотавшимся донельзя, нам требовалось на эту «полосу препятствий» секунд пятнадцать – двадцать, а это значит, что первому гарантирован успех – снайпер не успеет даже прицелиться. Возможностей добраться в целости у второго чуть меньше, но тоже достаточно, зато третьему шансы можно уверенно половинить: убьют – не убьют, но срежут уверенно. А вот у четвертого их почти ноль.
Снайперы Дарайи работали без перерыва на обед. Или в две смены? Во всяком случае Павлов пронёсся стрелой, стелясь под-над землёй, и скрылся в проломе стены противоположного дома. Вторым рванулся Виктор, низко пригибаясь, отмахивая метры широченными прыжками, но всё же голова была на уровне провешенных полотен.
Хотя услышать летящую смерть в этой какофонии звуков вряд ли было возможно, но мне показалось, что пуля опоздала на долю секунды. Марат зачастил мелко-мелко, и от этого казалось, что он просто катится шариком, смешно перепрыгивая через камни. Надо было выждать хотя бы несколько минут, но их просто не было – за стеной раздались взрывы гранат. Прикинул – два десятка шагов, и ты становишься мишенью. Стендовая стрельба по тарелочкам, да и только. Да нет, ничего не случится, я ещё нужен на этой земле. Покинуть её – и опустеет она на целый микрокосмос, а для кого-то, быть может, рухнет целый мир, мой мир, в котором те или другие, кому я ещё нужен…Ну как раз кстати мысли о своей значимости. Выберись сначала, а потом рассуждай о своём месте в этом мироздании. Давай, давай, дурацкие мысли в сторону, волю в кулак, подчини себя одной мысли – проскочить эти чёртовы полсотни метров.