Один из них, плотный, с пулемётом в руках и пулеметными лентами крест-накрест через грудь, вдруг улыбается, тычет в меня пальцем и что-то говорит своим товарищам. Оказывается, он узнал меня – видел во дворе, когда меня ранили и Марат с ребятами стягивали «броник», «сферу» и куртку. Вот радость-то – друга встретил. Я делано сержусь: раз узнал, так что же с пулемётом гоняется за мною? Он тушуется, говорит, что из лучших побуждений бежали ко мне, чтобы со мною ничего больше не случилось. Врёт, конечно, но зато как красиво врёт!
И всё-таки я фотографирую, не заходя на территорию дендрария. Они просят сфотографироваться вместе. Ну как малые дети – я как вам снимки передам? Высокий худощавый парень – командир группы – улыбается и говорит, что когда я приеду после войны, то эти снимки будут моим пропуском в любое кафе или ресторанчик. И вообще это пропуск в сердца сирийцев – они благодарны, что русские в это тяжелое для их родины время были вместе с ними.
Он стоит, гордо вздёрнув голову и выпятив грудь, словно ораторствует с трибуны. Работать, парень, надо, а не речи толкать. Ну и любят же у вас, на Востоке, красивые слова. Какая там разведгруппа и диверсанты – успеют их наловить, шарятся здесь по всем закоулкам, а вот русские – это да, это событие.
Мы еще минут пятнадцать обсуждаем мировые проблемы, я оставляю им свою пачку сигарет и пакетик карамели. Это Виктор уговорил взять конфеты: солдаты им будут очень рады. Они же ещё совсем юные, как дети любят сладкое.
Они провожают нас к машине, дожидаются, пока мы не уедем, и лишь после этого, растянувшись в цепочку, быстро входят в заросли питомника.
Учитель танцев
Можно было бы написать, что Дамаск задыхался в кольце, но это был бы расхожий штамп. Хотя он был бы вполне уместен, поскольку бои шли в пригородах и даже на улицах, по сути, в нескольких километрах от президентского дворца. Что уж говорить о городах-спутниках – Думе, Дарайе, Харасте, Джобаре, Ярмуке, в которых вольготно чувствовали себя «Нусра» и «Аль-Каида», да и в самой столице хватало их спящих сетевых ячеек.
Сегодня вечером мы работаем. У Марата встреча с агентурой, и нам надо поработать у него в «личке»[62]. Неплохо бы выспаться, но времени в обрез: надо изучить и хотя бы мысленно проработать маршрут, проверить оружие, провести боевое слаживание и тренировку. Но это в идеале, а в реальности точку встречи нам дадут перед выходом, а пока единственное, что оставалось, так это очистить от грязи обувь, устроить постирушки, погонять телек и потрепаться о чём-то отвлекающем.
Была середина февраля, но за окном уже бродила шальная весна, заглядывая на улицы Дамаска. И даже в вечерних сумерках ощущалось её волнующее дыхание, не было остроты ночной свежести и витал в воздухе едва уловимый запах цветения.
Машина остановилась в каком-то переулке, высадила нас и плавно, едва урча двигателем, скрылась за поворотом. Впереди Абу-Вали – замначальника охраны нашей резиденции, следом Марат, наступает ему на пятки Виктор и замыкаем шествие Василий и я. С ним мы попеременно идём уступом – то он на полкорпуса впереди, то я на полкорпуса сзади.
Ночь густая и обволакивающая, не идешь, а словно плывёшь навстречу тугим волнам. Дома невысокие, максимум в два этажа, но в основном лабиринты высоченных стен с тяжелыми деревянными дверями. На них, словно латы, широкие кованые металлические полосы. Иногда плечами задеваем стены, и кажется, что они намеренно стискивают нас, проверяя на прочность, а потом разочарованно расступаются.
Останавливаемся у какой-то двери, Абу-Вали толкает её, она бесшумно распахивается. Понятно, петли смазали заранее. Марат и Джихад скрываются за ней, а мы втроем остаемся, только проходим с десяток шагов дальше, держа под наблюдением вход и улицу в оба конца. Ночь черна – ни звёздочки, ни лучика света сквозь массивные ставни, не иначе – преисподняя. Простреленная рука ноет, аж сводит зубы, или это раненая челюсть соскучилась и напоминает о себе, а может, и то и другое вместе. Закурить бы, да нельзя. Они возвратились минут через сорок, и мы двинулись обратно в том же порядке. Я спрашиваю у Абу-Вали, нет ли иной дороги. Таков закон спецназа – никогда не возвращайся той же тропой, которой заходили. В общем-то это здравый смысл, который напрочь отсутствует у Абу-Вали и Марата – оба пофигисты, каких еще поискать. Слава богу, есть один здравомыслящий человек на этих вымерших улицах – это Виктор. Он втолковывает Абу-Вали, что хорошо бы сменить маршрут, но тот в недоумении пожимает плечами: зачем? Так же короче. И всё же минут через десять он сворачивает в переулок, потом ещё и ещё, и на душе теплее: дошло, значит, до этого разгильдяя, что возвращаться другой дорогой – не прихоть, а нужда, если не хочешь нарваться на засаду. Всё вскоре проясняется: мы ошиблись, заподозрив его в здравомыслии. Просто наш ангел-хранитель решил пригласить нас поужинать в ресторанчике своего родственника.
С наступлением комендантского часа город укладывался спать, как спальные районы любого российского города, и только центр и христианский район продолжали ночью жить.
Нам накрыли стол в центре зала, как самым почётным гостям, но это было худшее место из всех возможных. Во-первых, сразу напротив двери, во-вторых, в окружении других столиков, в-третьих, пути к отступлению в случае чего напрочь отрезаны. В-четвертых, мы не могли контролировать весь зал, сидя в центре, – ну не стрекозы же с фасеточным зрением, а крутить весь вечер головой – себе дороже, того и гляди открутится.
Я выбрал столик на импровизированном подиуме в глубине зала рядом с кухней. Да, на виду, ну и что? Зато у нас под контролем и зал, и кухня. Хозяин огорчился. Но виду не подал и пересадил согласно пожеланиям гостей. Марат был весел, балагурил, подшучивал над Абу-Вали, а тот, опрокинув раз за разом три стопочки подряд, изрядно окосел и сидел с блаженной улыбкой на полном лице.
Я был белой вороной – рана не позволяла ни есть, ни пить, к тому же трезвый этой компании явно не помеха. Марат заказал сухого красного, Виктор только пригубил, но пить не стал, а чтобы споить Васю, надо было бочку и ведерко в придачу.
Как-то неожиданно ресторанчик быстро заполнился, заиграла музыка, включился телевизор с экраном в полстены как раз напротив нашего стола.
Большая компания гуляла за сдвинутыми столами – весело, шумно, с размахом. Праздновали возвращение солдата с фронта. Не насовсем – война не закончилась, пришёл по ранению, но зато живой. Был он в далеко не новой полевой форме, левая рука на перевязи, и каждый раз лицо заливало краской смущения, как только кто-то поднимал очередной тост за него.
На нас никто не обращал внимания, и это радовало, пока на экране телевизора не появилась моя физиономия. Это был шок. Я машинально втискивался в стул, втягивая голову в плечи, а на меня пялился весь ресторан. Оркестр поперхнулся, протяжно застонал саксофон и смолк. Для меня тягостная тишина показалась вечностью, для всех остальных – минутной паузой, после которой все дружно занялись своим делом: оркестр играл, молодёжь танцевала, плескалось вино в кувшинах и откупоривались бутылки с золотистой аракой[63].
Марат потешался над моей реакцией, говоря, что теперь я знаменитость, но могу стать и достопримечательностью, если меня хлопнут на темной улочке. Прибьют памятную доску, мол, здесь был убит мой друг Серёга, а может, даже и памятник поставят первому русскому, убитому на этой войне. Мне совсем не хотелось ни мемориальной доски, ни памятника, я хотел остаться в живых и вернуться домой, что с каждым днём и даже часом становилось всё более проблемным благодаря моему дорогому Марату.
Его дикие фантазии остановил Виктор, но тот ещё долго подтрунивал надо мною, а я сидел, перекатывая желваки и тиская незаметно рукоятку пистолета.
А в центре зала самозабвенно танцевала сирийка. Облегающая джинсовая юбка чуть выше колен, белая блузка, копна медно-каштановых волос, огромные черные глаза, броская красота, влекущая, чарующая и в то же время неприступная – она взорвала зал своим танцем. Нет, это был не просто танец красивой женщины, от одного только взгляда которой срывало крышу. Это был вызов.
То один сириец, то другой, что глухари на току, в круг хороводили, распушив хвосты и крылья, но она, прикрыв глаза, всё кружила, завораживая и зачаровывая, влекущая и неприступная.
Абу-Вали ринулся в круг танцующих. Его здорово «штормило», пол уходил из-под ног, но он, разведя руки, пытался лебедем вплыть в круг танцующих, хотя больше напоминал гусака с растопыренными крыльями. Распахнутые полы пиджака уже не скрывали прицепленные за скобу к ремню гранаты и пистолеты в наплечных кобурах. Блин, вырядился, тоже мне, альбатрос революции, не хватало только патронташа крест-накрест через грудь.
А она танцевала.
Сорвавшаяся с пояса граната с тупым звуком ударилась об пол и покатилась к ногам танцующей, но она даже не прервала танец. Солдат, тот самый, с рукой на перевязи, поднял гранату, мельком взглянул на неё и вернул Абу-Вали. Тот кивнул головой: «Шукран» – и вернулся к столу. Джентльмен, чёрт возьми, осталось только каблуками щёлкнуть.
А она танцевала.
– Вася, сделай класс, – подначивал Марат.
– Да легко.
Он ворвался в танец смерчем, торнадо, цунами. Русская удаль, помноженная на бесшабашность, взорвала зал сначала аплодисментами и криками, затем все замерли и с восхищением смотрели на поединок. Она шла павой, плавность сменяли дробь каблучков, затем покоряющая и завораживающая пластика и вновь яростный взрыв.
Василий танцевал самозабвенно. Всё вместе – лезгинка, гопак, русская плясовая и чёрт знает что ещё прерывались восторженным рёвом присутствующих. Кто-то вскочил, крича и аплодируя, кто-то цокал языком и восторженно поднимал руки, а она, раскрасневшись, не сдавалась, извиваясь в каком-то древнем ритуальном танце. Это была богиня, сирийская Терпсихора, и весь ресторан был брошен к её ногам. Кроме Василия. Взлетая и опускаясь на носочки, он то вприсядку вился вокруг неё, то проходил гоголем, до хруста выворачивая голову, то вдруг замирал, отступал и вновь надвигался на неё, выделывая такие па, что позавидовал бы весь мужской состав балета Мариинки. Он не танцевал – он летал, едва касаясь пола. Это была пружина, взведенная до упора и резко выпрямляющаяся.