Крепость была готова выбросить белый флаг. Крепость была покорена. Крепость уже внутренне пала. Зарделось лицо, полыхнули страстью глаза, испепеляя Василия, ещё мгновение, и остановится, вскинет руки – «сдаюсь!», но Василий, наш подполковник Василий Павлов позволил ей остаться непокорённой. Он, мужчина, русский офицер дарил ей право быть победительницей. На долю секунду он опередил её, опустился на колени и склонил голову – карай или милуй!
Она всё поняла, она оценила, она приняла этот дар величаво, как и подобает богине, подав ему руку для поцелуя. Сирийцы всё поняли. Они бросились к нему, обнимали, жали руки, что-то говорили, а он только улыбался.
– «Земная жизнь – всего лишь наслаждение обольщением»[64], – сказал Виктор и вздохнул.
Вернувшись к столу, Василий опрокинул стопку, невозмутимо внимая нашему восторгу и восхищению. Подошедшие сирийцы, перебивая друг друга, спросили, где он так научился танцевать.
– В сельском клубе. Учитель танцев я. – Павлов был сама серьёзность. – А это мои друзья из ансамбля. Тоже танцуют.
«Танцоры» дружно закивали головой, вызвав взрыв хохота. Сирийцы взглянули на экран телевизора, где с умным видом вещала моя физиономия, потом на меня, опять засмеялись:
– Что вы корреспонденты – мы знали. Что вы писатели – знает вся Сирия. Теперь узнали, что вы еще и хореографы. Хорошо бы увидеть выступление всего «ансамбля»…
«И творите добро…»[65]
Павлов на неделю улетел домой, группа скукожилась, и даже отсутствие всего лишь одного заметно сказывалось. Прилетевший на замену паренёк оказался не ко двору – слаженность и дух единения улетели вместе с Васей. Война – не забава для великовозрастных детишек, так и не выбравшихся из пелёнок, а заниматься перевоспитанием – не время и не место.
Третьи сутки мы работали, помимо интервью и обычных съёмок, по наёмникам. В то утро сначала заехали в мухабарат – требовалось заменить наш крепко «заболевший» «мерс» на более приличную машину. Во дворе маялись двое сирийцев – обыкновенные, среднего возраста, неброско одетые, мимо пройдёшь – взгляд не зацепится. Дверь открылась, вышел сотрудник, следом на одной ноге запрыгал молодой парень, небритый и худой. Вторую ногу каждый раз после касания с землёй он поджимал под себя и морщился.
Эти двое бросились к нему, подхватили под руки и замерли в ожидании. Сотрудник передал им какие-то бумаги, несколько купюр и что-то сказал. Все трое повернулись и пошли к шлагбауму – двое по бокам, поддерживая третьего, всё так же прыгающего колченогой цаплей на одной ноге.
Заметив мой интерес, Виктор пояснил, что это освобождённый иргаби. Их уже пятый раз Асад амнистирует. Впрочем, это не настоящий иргаби, так, подневольный. Их «Ан-Нусра» рекрутирует насильно под угрозой расправы с близкими. Что толку: явится домой, подлечится, придут «бармалеи» и либо голову отрежут, либо опять заставят брать в руки автомат.
До этого молча наблюдавший за происходящим Фираз задумчиво произносит:
– «И творите добро, ведь Аллах любит творящих добро»[66]. Асад борется за свой народ, прощает заблудших, потому и никак победить его не могут.
Подъехала машина, загрузили «броники», «сферы» и аппаратуру, с нами сел Фираз и опять поехали в Дарайю. Марат снимал и беседовал, Виктор переводил, а я работал дядюшкой Скруджем, по определению Марата, – перебирал деньги, найденные у убитых, считал, сортировал, записывал в блокнот. За трое суток набралась солидная коллекция из купюр и монет двух десятков стран. Попадались и казахские тенге, и наши рубли, и азербайджанские манаты, и узбекские сумы – собрала сирийская война под своё крылышко чуть ли не весь бывший Союз.
Было около двух пополудни, когда появился запыхавшийся солдат и сказал, что взяли снайперскую группу. Это был точный перевод неточного изложения факта. Группу не взяли – нашли снайперскую точку и обугленные тела. Понятно, что наёмники: сирийцы по возможности своих забирали, чтобы похоронить, а убитых наёмников всегда сжигали, чтобы нельзя было определить, из какой страны приехали на свою погибель, а тем более опознать. И раненых наёмников тоже добивали, если нельзя вытащить.
Все последние дни ребята Гафура вели охоту за той группой, что подстрелила меня, – дело чести наказать за ранение русского. Впрочем, они «нащелкали» и его бойцов предостаточно, так что месть за русского – это так, для красного словца. Но вслух об этом не говорю – зачем обижать ребят? Дом, в котором обосновалась снайперская засада, засекли сразу, а вот взяли только сейчас, через неделю после моей неудачной пробежки.
Через маленький внутренний дворик, чем-то напоминающий античный патио, прошли в квартиру. В прихожей темно – пришлось подсвечивать фонариком, проходим через зал в гостиную, за нею кухня с широким окном, закрытым металлическими жалюзи. Перед ними стол, кресло с подушками, несколько банок с водой, сетка с апельсинами. В стене два пролома – это для винтовок. На полу приличный слой гильз, апельсиновые корки, окурки, шприцы. Из соседнего коридора можно попасть в подсобку, оборудованную печкой-«буржуйкой», труба которой выведена на улицу. Окно закрыто жалюзи и москитной четкой. Вдали отчетливо видна кулиса, провешенная через дорогу. Знакомая кулиса, ни с какой другой не спутать.
В жалюзи сотни три отверстий – решето, даже сито. Снайперская позиция, с умом выбранная. Сидел какой-нибудь иргаби, жрал апельсины, покуривал сигареты и, пристроив в отверстии в стене винтовочку, постреливал перебегающих садыков, как перепёлок. Н-да-а-а, ну где ж эти шайтаны канасы?
Они были рядышком, за стенкой, на полу кладовой. Четыре обугленных головешки – всё, что осталось. Тёплые ещё, острый тошнотворный запах горелой плоти обжигал гортань. Спутанная проволока от корда – сжигали, подложив шины. Наёмники, их тела всегда сжигают. Мы уже не раз встречали сожжённые тела боевиков, и лишь по обрывкам и фрагментам купюр можно было догадаться, из какой страны забросила их судьба.
Салех, командир группы спецназа, рассказывает, что ещё во время боя услышали автоматные очереди, а потом дым повалил. Его ребят там не было – атака шла через соседний подъезд, и эта часть была вне зоны видимости. Когда начали «зачистку», то решили всё же посмотреть, кто стрелял и в кого, тем более доносился запах горелого мяса, а таких случайностей не бывает. Тем более по радиоперехвату поняли, что здесь, в доме, есть не сирийцы. По диалекту офицер-слухач определил, что среди них есть ливийка, причём из Киренаики. Когда сунулись сюда, то напоролись на иргаби – не успели уйти. Пришлось «уговорить» их прилечь отдохнуть от своих чёрных дел – они сейчас в соседней квартире и в коридоре лежат.
Салех говорит, как будто оправдывается, что не взяли их в плен, а уничтожили. Впрочем, это напускное, его ребята в плен никого не берут – они смертники. Он протягивает мне винтовку с оптикой. Машинально принимаю, рассматриваю: М-4, автоматический карабин «кольт» модели 720, калибра 5,56. Так себе игрушка, для забавы, с «калашниковым» не сравнить. Видал я их в Кодоре в 2008-м.
Возвращаю обратно Салеху, но он останавливает руку и говорит, что это карабин той самой снайперши, что подстрелила меня. Он ждёт мою реакцию, но у меня не было к ней ненависти и не было торжества от свершившейся кары, а была жалость. Ну, пришли они за чужими жизнями, а оставили свои…
Оглядываю комнату, подхожу к завалу из камней и щебня в углу и, присев, еще не отдавая себе отчёта, зачем и почему это делаю, штыком ворошу. Показывается рукав куртки, лямка заплечной сумки, а потом и она сама – густо покрытая серой пылью, но почти новая. Расстегнув змейку, опрокидываю её содержимое на пол: футболка, косметичка, бельё, ливийские динары, доллары, паспорт… Зелёная обложка, арабская вязь, по центру стилизация орла… Ливийский, Великой Джамахирии. Не напились кровушки у себя, так в Сирию потянуло?
Беру его в руки, но открывать не спешу: внутренне не хочу, чтобы он действительно принадлежал женщине. И всё же разворачиваю… Фото на первой странице. Цветное. Улыбающееся женское лицо. Боже, ну какая же она красивая! Даже на фотографии, а в жизни наверняка была ещё краше.
И какого чёрта тебя занесло сюда, красавица?! Чтобы вот сейчас лежать здесь куском обгорелого мяса? Всё может заканчиваться словом или взглядом. Чаще и словом и взглядом вместе, и всё же остаётся многоточие как надежда: «А вдруг?» Смотрела ты на меня, может быть, что-то сказала. Прищурила глаз, нажала на спуск, а точку поставить в чужой жизни не смогла. Думала, что поставила, а оказалось только многоточие.
Ну зачем ты приехала сюда? Чтобы быть испепелённой в огне этой страшной войны? «Испепелённой в огне войны…» Фигура речи, банальный штамп, а как на этот раз буквально – убили и сожгли.
Мне жаль её, эту красивую неизвестную ливийку.
– «Смерть, от которой вы убегаете, настигнет вас»[67], – задумчиво произносит Фираз.
Что-то последние дни он часто обращается к Корану. К чему бы это?
Сердце матери
Однажды мы вернулись затемно. Ещё на подъезде Виктору кто-то позвонил и он как-то напрягся, напружинился, сжался, но ничего не сказал. По обыкновению он прошёл в свою комнату, переоделся, отозвал Марата в сторону, что-то ему сказал и тут же куда-то ушёл. В общем-то у нас было непринято интересоваться проблемами других: захочет человек – сам скажет.
Ужинали практически в полной тишине, без привычных шуточек-прибауточек, и понимали, что случилось что-то, нарушающее привычный ритм. Марат покуривал кальян, Василий листал какой-то журнал, а я гонял телек по всем мыслимым каналам, пока не наткнулся на наш, российский, новостной. Диктор бодро поведал, что доблестные войска Асада разгромили крупную группировку игиловцев и успешно продвигаются. Интересно, куда это они продвигаются и кто их перед этим и куда-то задвинул. Послушаешь, так игиловцев разгромили еще год назад, а это материализовавшиеся души их, чёрные-пречёрные.