Марат первым нарушил тягостное молчание: у Виктора умерла мама и он срочно уехал в Латакию. Павлов взорвался: ну ты, Станиславский, что паузу держал? Нельзя было по-человечески сказать сразу? Марат не оправдывался: Виктор просил не сообщать, зная нас, иначе мы бы поехали с ним, а этого делать никак нельзя. Дороги опасны, контролируются бандами всех цветов, тонов и полутонов, а одному ему легче проскочить.
Он был прав, конечно, это если по закону больших чисел и на трезвый ум, но душой и сердцем он ой как неправ. И Виктор был неправ. Нельзя было отпускать его одного. Мы должны были быть рядом.
Целый день мы маялись – перебирали ролики, что-то монтировали, записывали и перезаписывали, я разбирал, осматривал и вновь собирал ксерокс. Марату втемяшилось, что в нём должны быть «жучки», потому что утекала информация, но техника была «чистой». И вообще, прежде чем искать несуществующее, лучше бы прищемил свой язык.
Конечно, это я хватил лишку, не надо бы так, это уже нервы, это уже срыв. Примирительно обнял его за плечи, и он, готовый уже взорваться, вдруг обмяк. Он всё понимал, наш командир, и прощал.
Виктор появился ближе к полуночи. Молча поставил на стол бутылку виски, положил что-то из закуски.
– Давайте помянем мою маму. Сердце не выдержало. Отец один остался. Он привёз её из Ливана, когда там шла война и Сирия ввела войска, чтобы остановить враждующих. В принципе, это один народ – ливанцы и сирийцы, их когда-то разделили французы и англичане. Мама очень переживала за своих сыновей, вот и надорвала сердце.
Это было нарушение традиции – сухой закон соблюдался свято. Но здесь мы были просто обязаны нарушить его.
Мы молча выпили, как и положено, трижды, не чокаясь. Слава богу, наши мамы не знали, что мы здесь. У Павлова знала жена, у меня сын, а что касается Марата, то знали все родные, близкие и не очень, друзья и приятели, недруги и откровенные враги о его сирийском сафари – социальные сети давно сделали его фигурой медийной и узнаваемой.
В этот год своих матерей потеряли и мы с Маратом. И не високосный ведь год, обычный, а махнул косой.
Капрал
Капрал был вежлив, даже услужлив и молчалив. Высокий и сутуловатый, он был начальником нашей охраны и мог входить без стука в наши покои. Точнее, в общий зал, где мы собирались по утрам и вечерам, ужинали-завтракали и решали вопросы насущные. Он был тёмен лицом и печален. Всегда.
Он никогда ничего не просил и ни о чём не спрашивал, но никогда не отказывался угоститься сигареткой или пропустить стаканчик-другой араки, припасённой для этого случая Маратом. Виктор сердился и говорил, что не стоит этого делать, что капрал чужой нам человек и нечего его приваживать.
Был ли он чужой – не знаю, и то, что его брат был полевым командиром у какой-то шайки местных басмачей, лично для меня не было показателем. Гражданская война, брат на брата, отец на сына и наоборот, так при чём здесь капрал, если брат взялся за оружие и перешёл к мятежникам. У них тоже своя правда.
Не знаю почему, но мухабарат взял капрала, когда война уже шла почти два года. Конечно, местное чека – не институт благородных девиц и политесу их вряд ли учили, так что капрал вернулся через два месяца кожа да кости, потеряв два десятка кило и приобретя страх в ожидании повторения.
Мы не то чтобы с ним дружили, но испытывали к нему какую-то жалость, как жалеют потерявших себя людей. При встрече он сначала пытался произносить «здравствуй», смешно коверкая слово, но когда заменили его на «привет», дело сдвинулось с места и он впервые улыбнулся не просяще-извиняющейся улыбкой, а открытой, хотя всё ещё робкой. Я давал ему пачку «Gitanes», и он говорил «спасибо» и опять улыбался оттого, что выучил ещё одно русское слово. А потом ещё одно, и ещё, и я сказал ему, что теперь он может смело расстаться со своей формой, надеть цивильное и идти работать переводчиком в турфирму.
Иногда он приносил гранат – огромный, сочный и сладкий, каких вообще не бывает, или апельсин – тоже огромный, ароматный и сладкий. Они были настоящие, каких никогда прежде мне не доводилось пробовать и не довелось потом.
Однажды я припозднился, сидя в операторской у компьютера, – сон давно прошёл, и никто не мешал просматривать отснятое за последние дни. Тишина автоматически прослушивалась, и любой посторонний звук мгновенно цеплялся, процеживался и определялся на предмет опасности, но звуков вообще не было, тем более посторонних.
Нет, дверь не скрипнула – звука не было, но, видимо, было какое-то едва уловимое движение воздуха. Я неслышно выскользнул из-за стола, мельком зафиксировал время на настенных часах: два часа пятьдесят семь минут, снял пистолет с предохранителя и затаился у стены. Я не слышал ничего и тем более не видел, но ощущал присутствие постороннего в соседней комнате. Не случайно Виктор требовал всегда закрывать все двери во все комнаты изнутри на ключ и оставлять его в замочной скважине, если есть желание проснуться поутру и не обнаружить свою голову на прикроватной тумбочке.
Дверь бесшумно приоткрылась, и тотчас же я ударил в филёнку ногой, распахивая дверь настежь и делая шаг навстречу. В коридоре стоял капрал, потирая ушибленный лоб, и в живот ему упирался ствол моего пистолета. Я не улыбался приветливо, как он уже успел привыкнуть, и по его лицу растекалась бледность. Он и я. Коридорчик, напротив дверь в комнату Марата, налево широкий проем в общий зал. Дверь из зала в другой коридор прикрыта, в скважине нет ключа. Почему? Кто последний уходил спать?
Капрал разлепил губы и выдавил: «Gitanes». Во как, приспичило закурить, что не поленился прокрасться к нам. И это из-за сигареты? Я хлопнул его по оттопыривающемуся карману на боку – высунулась пачка сигарет. Достал её двумя пальцами, протянул капралу – кури, родимый, набирай вес. Я смотрел ему в глаза, и он совсем растерялся, взял сигареты и попятился. Иди, иди, отпускаю с Богом. В следующий раз захочешь выпить, закурить или душа общения потребует – заходи, не стесняйся.
Капрал наткнулся на притолоку, развернулся и быстро вышел. Что ему было нужно? Зачем он приходил? И где же этот чёртов ключ? Ключа я не нашел, ножку стула просунул в ручку двери, прочно зафиксировав её. Ну что ж, это понадёжнее всяких замков.
Наутро Вася своим стуком и возмущением поднял на ноги Марата и Виктора. Я вставать не спешил, зная причину, поэтому не спеша умылся, оделся и вышел к столу. Вася всё ещё шумел, что его заставили топтаться в коридоре, Марат недовольно бурчал, что ему пришлось вставать и вытаскивать стул из дверей, и лишь Виктор взглянул пронизывающе и только спросил:
– Капрал?
Пришлось рассказать о ночном происшествии и попросить, чтобы не докладывали ни армейским товарищам, ни в мухабарат. Не надо, сами разберёмся.
До моего отъезда капрал не попадался на глаза, так что попрощаться мы с ним не смогли, а жаль. Мне очень хотелось узнать, что за чертовщина крутила и корёжила его в ту ночь. Может, просто хотел найти припрятанную Маратом араку? А двери не закрыл наш командир – забыл.
Две недели спустя капрал исчез. Нет, он не подался к брату или в какую иную компашку «бармалеев». Он перебрался в Турцию и вроде бы наладил какой-то крохотный бизнес, чтобы хватало на сигареты и араку.
Шашлычок
Марат заблажил: вынь да положь баранинки для шашлыка. Виктор отбивался: мясо можно было бы достать на рынке, только это рядом с Думой или Восточной Гутой, а туда соваться не стоит, а то самих нашинкуют. Но Марат сатанел от одной мысли, что останется без шашлыка.
Я вообще не мог понять эту блажь, тем более он был равнодушен к любым гастрономическим и кулинарным изыскам и вполне мог сутками довольствоваться кружной воды и коркой черствого хлеба. Или вообще обходиться без них. Не иначе звезды встали не так, как надо, или фаза луны сказывается. А может, это признак старости, когда характер становится капризным и даже невыносимым.
Абу-Вали поехать с нами не мог, поэтому отправились втроём, не считая бессменного Фарука. Тот отчасти от того, что не придётся опять лезть под пули, то ли от разнообразия, но изобразил готовность в поиске свежей баранины. Правда, ему не приходилось бывать в тех местах, о которых говорил Виктор, ну да и вы же в Москве не везде бывали.
Минут через сорок мы съехали с объездной, запетляли по нешироким улицам. Виктор говорил, куда, собственно, ехать, Фарук рулил, мурлыча себе под нос песенку, Марат сиял, что его мечта вот-вот исполнится. Вдоль домов тянулись палатки, магазинчики, лотки уличных торговцев. Около какой-то лавки Виктор велел остановиться, проворно выскользнул и скрылся за дверью. Вернулся он довольно быстро со свертком в руках, плюхнулся на заднее сиденье рядом со мной, отдышался и приказал трогаться. Чтобы развернуться, надо было проехать до перекрестка.
До этого суетливая и гомонящая улица вдруг замолчала и опустела в одно мгновение. В сотне метров дорогу перебегала цепочка людей с автоматами. Я резко обернулся – сзади и тоже метрах в ста проезжую часть занимали вооруженные люди. Фарук перестал мурлыкать и нажал на тормоз, Виктор чуть побледнел, и лишь Марат оставался невозмутимым.
Вот тебе и шашлычок под коньячок. Я готов был убить Марата прежде, чем это сделают «бармалеи», но тот в привычном стиле бодро бросил: «Не дрейфь, Серёга» – и распорядился Фаруку двигаться на прорыв. Тот сделал всё с точностью до наоборот: резко крутанув руль, он сбил пару выносных столов и рванул назад, только, не доезжая уже занявших позиции игиловцев, нырнул в какой-то переулок.
Было бы неприятно, если бы он оказался тупиковым, но пронесло. Фарук выделывал виражи, кладя машину то на левый бок, то на правый, петляя по улочкам, пока впереди не показалась бетонная эстакада объездной дороги. Но надо было еще на неё взобраться! Машина неслась вдоль окружной до ближайшего виадука, взлетела на него, с креном развернулась и понеслась обратно. Всё, окружная – это уже безопасно, она еще под контролем армии.