Он не знал, что жить ему отпущено всего сутки и что снайпер застрелит его на пороге лавки потому, что он продавал хлеб неверным. Если бы только продавал – он давал его им бесплатно, когда им нечем было расплатиться. Мусульманин помогал христианам, а это недопустимо по понятиям «бармалеев».
Едва вернулись в юго-западный район города, контролируемый правительственными войсками, как Марату до зарезу потребовалось в штаб. Зачем? Нам бы выбираться скорее за город на аэродром, где нас ждёт «борт», а он не нагулялся ещё. Разобраться в этой чересполосице трудно, а порою просто невозможно: час назад этот квартал занимала армия, а теперь боевики, и наоборот.
Проходим в какой-то офис, где расположился штаб. Сидящий полковник с красными воспалёнными от бессонницы глазами тупо смотрит на вошедших, потом улыбка растягивает рот и он встаёт, протягивая руки:
– Доктор Мурад!
Боже мой, его и здесь знают! У меня сложилось впечатление, что он второе лицо по популярности после президента. Кстати, пленные боевики говорили, что когда идёт выпуск «ANNA-NEWS» по сирийским каналам, то даже война прекращается. Все уважают этих корреспондентов, и захват их или уничтожение – дело чести.
Марат был польщён его словами и поднимал палец вверх, торжественно изрекая, что услышать такое – это выше всяких званий и наград.
Полковник сказал, что в канале на границе с районом Бустан аль-Каср найдены тела погибших. Около сотни, но, скорее всего, их убили в другом месте, а сюда их сбросили либо течением реки принесло. Все погибшие – молодые парни и даже дети.
Он говорит, что Бустан аль-Каср – район, занятый мятежниками. Сейчас за него завязались упорные бои. Кто эти казнённые и какой группировкой – трудно сказать, надо ещё разбираться. На съемки он не пустит – хватит и того, что там уже работали ребята из SANA. Они успели заснять погибших, но потом началась атака и они отступили. Теперь район опять под контролем «бармалеев». Вечером попытаются контратаковать, сейчас ждут танки. Жаль только, что не успели вывезти тела погибших, – боевики обвинят в этом армию.
Вечером мы улетели обратно в Дамаск. На следующий день по арабским каналам показали эти обнаруженные тела, сказав, что их убила армия.
Эпилог
Завтра вылет, завтра буду в Москве, если не задержат рейс, а я так и не увидел по-настоящему ни страну, ни даже Дамаск, самый древний город планеты. Марат улетает со мною, но через неделю-другую вернётся. Я по-хорошему завидовал остающимся Виктору и Васе Павлову. Хотя бы потому, что они остаются сами, а я оставляю частичку своего сердца. Это же надо: всего ничего и пробыл здесь, а прикипел на всю оставшуюся…
Ирреальность, сюр, иной мир, о котором мы уже успели забыть. Совсем рядом шла война, а здесь какая-то отрешённость от действительности, уличные торговцы, снующие машины, люди без тревоги на лицах. И вообще нет нищих, этого непременного лакмуса войны. Бездомных полно – разрушены целые города, а вот нищих и попрошаек нет. Гордые сирийцы, просить милостыню не в чести у них.
Мы шли с Виктором узкими улочками старого Дамаска от церкви Святого Павла к Большой мечети Омейядов. Православный грешник, не знающий многих канонов, которого однажды привела дорога с войны в храм для покаяния, да так и оставшийся душою в нем, и мусульманин, который сутки назад с упоением рассказывал мне историю христианства, а сегодня с раннего утра потащил меня в храм, чтобы помолиться за души наших сирийских друзей, погибших накануне в Дарайе.
Уже после возвращения домой как-то в разговоре со священником обмолвился об этой нашей молитве и споткнулся на осуждающем взгляде. Как ты мог вместе с мусульманином быть в одном храме, да еще молиться? Я смотрел на него с недоумением: а почему нельзя? Ведь ещё вчера смерть могла быть одна на всех, так почему же сегодня молитва не может быть тоже одна на всех? Мне было жаль батюшку в его непонимании, что Господь примет молитву от праведника и грешника, от иудея и мусульманина, от христианина и буддиста – да неважно, какого ты цвета и веры, была бы только молитва твоя искренняя, от сердца. Да и на войне не спрашивают, какой ты веры, когда делят один окоп, один кусок хлеба, один глоток воды и подрывают себя одной гранатой.
Виктор вместе со мною стоял на коленях перед иконами, молился по-своему, что-то шепча, в поклонах касался лбом каменных плит, за века истертых ногами верующих, ставил свечу и с надеждой устремлял взгляд вверх в надежде, что Господь услышит, примет души погибших и даст мир этой земле.
Нет, не прав батюшка, совсем не грех молиться вместе с мусульманином за души иноверцев, павших в бою за Сирию: суннита и шиита, друза и алавита, и за брата своего по вере христианина Павла, совсем юного, с русым волнистым чубом и пронзительной синевы глазами. Конечно же, он и не Павел вовсе, да только сам же, смеясь, просил называть его именно так:
– Ты русский, тебе не запомнить имя моё, так что зови, как звали первого христианина на земле сирийской. Я же ведь здесь, среди них, – он взмахом руки с улыбкой на устах обводил рукой тесно толпящихся бойцов, – тоже вроде как первый из христиан апостол Павел. А теперь вот и вы пришли, овцы заблудшие, – и шутливо кивнул на нас.
Всего за несколько дней роднее родни стали сирийские ребята из штурмовой группы армейского спецназа, и не мог отпустить теперь души их без молитвы.
А потом была мечеть Омейядов. Сюда нельзя входить обутым, и мы оставляем туфли у входа. Нельзя входить с дурными помыслами, но у нас их нет – только грусть от предстоящего расставания с Дамаском, с Сирией, с Виктором и Васей, с бойцами бригады, со всеми, с кем свела судьба. Тем более нельзя входить с оружием. Но с пистолетом я не могу и не хочу расставаться, потому задвигаю кобуру подальше под пиджак. Служитель мечети у входа внимательно смотрит на нас: всё-таки появление здесь и сейчас европейца если не в диковину, то необычно, тем более русского. Он узнал меня – двухчасовое интервью со мною всю неделю крутили по всем каналам, и моя физиономия с повязкой на челюсти преследовала правоверных и не очень несколько дней кряду повсюду, где был установлен экран – в кафе, в торговых центрах, в офисах. Он делает вид, что не видит движения моей руки под полу пиджака, хотя жест достаточно красноречив, склоняет голову в полупоклоне и взмахом руки приглашает следовать за ним.
Молящихся почти нет, всего несколько человек в отдалении. Служитель ведет нас по палате, степенно рассказывает и показывает, где находится молитвенное помещение, что такое михраб и где он, показывает на минбар[80], а Виктор переводит. Подводит к усыпальнице с головой Иоанна Предтечи. Боже мой, какой же я невежда! Ну хоть это мог бы знать, христианином всё-таки считаюсь. А изображение Звезды Давида и вовсе повергает в ступор. Как всё переплелось! Я, кажется, начинаю понимать взаимную терпимость сирийцев, которую стали разрушать чёрные силы, позавидовавшие им. Вот она, вселенская печаль о благополучии ближнего!
– «Воистину, Аллах – с теми, кто богобоязнен и кто творит добро»[81], – произносит служитель на прощание и грустно смотрит на нас. – Вы творите добро, и да хранит вас Аллах.
Потом мы шли по улочке вдоль стены мечети, и Виктор рассказывал историю древнего Дамаска, показывал, где располагался прежде храм Юпитера, на месте которого была воздвигнута сначала синагога, затем христианская церковь, которая служила и христианам, и мусульманам одновременно, а уж потом на её месте возвели мечеть.
Мощенную древними камнями улочку теснили многочисленные лавочки и магазинчики, но совсем не такие, какими полнится старый Дамаск. В них было какое-то дыхание старины, завораживающая притягательность, они жили своей жизнью, как триста, пятьсот, тысячу лет назад. И словно не было войны. Вообще. Напрочь.
Где бы ни бывал, куда бы ни заносила судьба, но всегда старался начать знакомиться с незнакомым городом со встречи с местным музеем – краеведческим, историческим, художественным… Но чтобы напоследок, в виде сувенира на память – впервые. Я упросил Виктора показать мне Музей истории Сирии. Хоть издали, хоть замок на дверях, хоть рядышком постоять, но ощутить эту притягательность хранимой таинственности, этого космоса, опрокинутого в прошлое. В Национальном музее Дамаска война поселилась, но еще не обжилась. Кованая вязь ворот перехвачена цепью и украшена массивным замком.
– Суббота, выходной. – Я с сожалением прильнул к решетке, стараясь проникнуть взглядом в святое святых.
– Война, – грустно поправил Виктор и вздохнул.
Рядом на проходной дежурит охрана. Молодые ребята, приветливые лица, улыбаются. Оказываются, нас уже ждут: Виктор договорился с руководством еще накануне. Я поднимаю руку, провожу ладонью по пыльным камням – дурацкая привычка всё пробовать на ощупь и на вкус. Да нет, совсем нет тепла в них, хотя и солнечные на вид. Один из солдат скользит взглядом по моему боку и что-то говорит напарнику. Чёрт, задралась пола пиджака и обнажилась рукоять пистолета. Им же сказали, что будет археолог из России, эдакий ботан в очочках с запредельными диоптриями, а тут Джеймс Бонд в защитных очках с девятнадцатизарядным «Глок-17» четвёртого поколения и запасным магазином на тридцать три патрона на поясном кармашке и перевязанной физиономией, прикрытой арафаткой. Созданный в глазах этих парней имидж хилого интеллигентика разлетелся вдребезги, и его осколки погребли под собою Виктора с его тщательно выстраиваемой легендой о том, что он тоже из мира археологических черепков и архивной пыли. Теперь ясно как день: каков поп, таков и приход. Поп – это я, ну а приход, понятно, Виктор. Раз поп шарится по Дамаску чуть ли не с базукой, то и приход в лице Виктора под стать ему. Это плохо, это прокол, и бросаю виноватые взгляды на Виктора, полные раскаяния.
Во дворе теснились огромные ящики с экспонатами, подготовленных к эвакуации. Куда? В пылающей Сирии не было более безопасного места, чем этот крохотный островок надежды. Мощные каменные стены, но по виду древние, как сам мир. Может, помнят еще эллинов и римские когорты, финикийцев и всадников Саладина. Чуть желтоватого цвета, потому кажутся теплыми даже в этот февральский день.