Слева тянулась невысокая, метра в полтора, противоснайперская насыпь – сгорнули скреперами грунт в валок и на том успокоились. За валом начиналась мятежная провинция – сирийская Вандея, удавкой душившая столицу и всё ещё не покорённые «бармалеями» города, перекрывая поставки продуктов и вообще продукцию и сырьё, зато щедро вбрасывающая оппозицию и бандитов всех мастей, от уличных воришек до маститых уголовников, имеющих свои вооруженные отряды с идеологией в три слова: грабь, насилуй, убивай. С каждой неделей петля затягивалась всё туже и туже, и порой бои вспыхивали километрах в пяти от центра города.
Пару-тройку раз в вал вгрызались зарытые по самую башню танки с направленными стволами от дороги в сторону серой пустыни с редкими наполовину засохшими кустами. Для верности эти динозавры из уже подзабытой советской эпохи довольно преклонного по военным меркам возраста по бортам были обложены мешками с песком.
– Местная динамическая защита, сирийское ноу-хау. Тут такое можно увидеть, что Чубайс со своими нанотехнологиями от зависти удавился бы, – хмыкнул Марат.
Были они не первой свежести с облупившейся местами краской и расчехлёнными ДШКТ[10] на башне. На бруствере уныло повис красно-бело-чёрный сирийский флаг с двумя звёздами, а позади танка у перерезанной пополам бочки с горящей соляркой примостилось несколько солдат под натянутой на четырёх кривых палках то ли плащ-палаткой, то ли куском парусины.
«Пятьдесят пятые»[11], свидетельство незыблемости режима. Прямо скажем, грустноватый пейзажик.
– А ты, наверное, ожидал толпы радостных встречающих с цветами и флажками? Или с пальмовыми ветками? То же мне, въезд Христа в Иерусалим, – съехидничал Марат и тут же не преминул утешить. – Ничего, тут ещё будет парочка мест, где снайперы устроят приветственный салют.
– Три, – небрежно уточнил Маджид. – На прошлой неделе лучшего лётчика снайпер снял. Зачем? Гражданский ведь, на «боингах» летал, трое детишек осталось.
Местами вал внезапно обрывался, обнажая трассу и всё, что на ней находится, чтобы через сотню метров возникнуть вновь. Через эти «окна» виднелись сизые оливковые рощи, упирающиеся на горизонте в едва различимые невысокие коробки каких-то строений.
– Великая сирийская стена дала течь, – пробурчал Марат и от души зевнул. – Идеальная снайперская позиция, лови в прицел – не хочу. Думаешь, недоделали, земли не хватило? Ни фига – специально срезали. Пробашляли кому-то. Война – это всегда бизнес. Теперь ты на дороге, как голый в бане. Молись, чтобы снайперы резвиться не начали, а то будет парилка с веничком.
Маджид резко даванул на газ, и машина рванула вперёд, торопясь под прикрытие насыпи.
– Вчера здесь нашего сняли, – угрюмо пояснил он, втягивая голову в плечи. – Расслабился, медленно ехал, теперь перед Аллахом исповедуется.
Марат что-то мурлыкал под нос, демонстрируя пренебрежение к опасности. Он вообще не обращал внимания на такие мелочи, как снайперы, обстрелы, засады и всё то, что может легко отравить жизнь на войне или вообще лишить её. И Господь хранил его, поражаясь детской беспечности.
Пошли городские застройки. Движение оживилось, отовсюду стекались ручейки машин, переходящие в бурные потоки, которые разводили невозмутимые солдаты и ополченцы с обязательным предварительным досмотром.
Невзирая на возмущённый ропот, Маджид расталкивал длиннющую очередь и упрямо протискивал свой «мерс», цепляясь боками за машины, повозки, бетонные блоки.
– А мы здесь стояли, а мы здесь стояли, – скоморошничал Марат с глуповатым лицом сельского дурачка.
В лобовое стекло воткнулся автоматный ствол, и солдат повелительно поднял руку. На блокпостах подлежали проверке все машины: и гражданские, и «спецухи», и даже дипломатические, хотя они предпочитали без сопровождения не появляться. Внимательно изучив протянутое удостоверение, ощупав нас взглядом, солдат что-то сказал в висевшую на груди ниже плеча «токи-уоки» и взмахом руки разрешил ехать.
III. Резиденция и её малый гарнизон
Марат балагурил, словно ехал на пикничок, ёрничал, подначивал водителя. Спросил, кто поедет с нами в Дарайю, на что тот пожал плечами. Я не знал, что такое Дарайя, но всё равно полагал, что не стоило сообщать о своих планах Маджиду. Он, конечно, мухабаратчик, не в первый и, наверное, не в последний раз встречает и провожает этих странных русских, но зачем ему знать, куда и зачем мы отправимся сегодня?
– Меньше знаешь, крепче спишь, – проворчал я. – А то шансы поменять берцы на белые тапочки растут с геометрической прогрессией, особенно когда профессора всякие мнят из себя великих стратегов и мелют всякую чушь.
Маджид сделал вид, что сказанное к нему не имеет ни малейшего отношения, зато Марат придурошно хохотнул:
– Серёга, расслабься, всё одно твою рязанскую морду за версту с местной не спутаешь. Ты здесь у нас кто? Писатель! Тебе же сюжет нужен, острый, как нож, который, может статься, тебе в шею загонят.
Я вздохнул обречённо: ну что с него возьмёшь, кроме анализов.
Я тогда ещё не знал, что это было моё психологическое «введение в специальность» – Марат не хотел, чтобы сразу шандарахнуло по голове ощущением войны, которое сразу же проникало в сознание.
Через полчаса, пропетляв по узким улочкам Старого Дамаска, заставленных лотками и припаркованными машинами, мы нырнули в переулок и упёрлись в высоченные ворота с не менее высоченным бетонным забором. Створки распахнулись, выпустив одетого в кожаную куртку парня с автоматом наперевес. Он кинул быстрый взгляд вправо-влево, дождался, пока Маджид в два приёма загнал в тесный дворик машину, и закрыл ворота. Наш водитель открыл багажник, выставил сумки на асфальт, пожал нам руки, многозначительно пожелав успешной работы, сел за руль, и «мерс», пятясь, выехал. Ворота закрылись, и парень с автоматом молча скрылся в дверном проёме боковой пристройки. Всё. Точка. Добрались – и слава богу.
Внутренний дворик был довольно запущен. В неглубоком бассейне напрочь отсутствовала вода, пара довольно чахлых гранатов с крупными плодами и алыми цветами одновременно, невысокие апельсиновые и лимонные деревца, какая-то карабкающаяся лиана, наверняка обуреваемая манией величия, роскошная красная бугенвиллия – непременная визитка Магриба и Леванта, и жасмин с сиреневого цвета метёлками. Не хватало сановных павлинов и чарующей музыки. Впрочем, музыка была, только из инструментального сопровождения были лишь «ударники», рассыпая частую дробь вперемежку с глухими «бум, бум, бум» откуда-то с окраин города. Эдакий бластбит[12] в исполнении пулемётов и миномётов. Весело, однако, скучать не придётся.
Подхватив сумки, мы, отдуваясь и охая, потащили их к высоким резным дверям, ведущим в трёхэтажный дворец. Здесь нам предстояло обитать либо до окончания визы, либо столько, сколько Господь отпустит. Второе было бы нежелательно.
Несмотря на ощущение неуютности, столь характерной для нежилого либо холостяцкого жилья, всё-таки здесь было шикарно. Во всяком случае когда-то: резные двери, высоченные потолки, витражные окна, мраморные полы, огромные картины в тяжеленых золочёных рамах.
Недаром Марат говорил, что будем жить в бывшей то ли королевской, то ли президентской резиденции.
В большой комнате с портретом Асада горел свет, хотя окна были расшторены. Слева от входа треть помещения занимал массивный, с резными ножками, стол, на краю которого справа валом лежали пакеты с чаем, а слева дремал ноутбук. Свободное пространство было только условно свободным от хаотично стоящих чашек, тарелок, разбросанных листов бумаги и карандашей. Справа вокруг журнального столика углом расположились два дивана и пара огромных кожаных кресел. Весь угол занимал телевизор с экраном метра в полтора по диагонали, под ним, сваленные в кучу, отдыхали «броники», каски, пара штативов для камер, несколько ВОГов[13] и магазинов для «калашникова», вещмешок и какое-то, судя по цвету, армейское барахло. И хотя вроде бы было относительно чисто, но чувствовалось, что живут здесь мужики, совсем не озабоченные уютом и давно свыкшиеся с бивуачным бытом. Конечно, выдраить бы здесь всё не мешало, но со своим уставом пока ещё в чужой монастырь лезть не стоило.
Из комнаты широкий дверной проём вел в ещё одну проходную, но уже поменьше и поуже, зато на два окна и с роскошным диваном. Направо из неё можно было попасть в операторскую с небольшим столом, уместившем аппаратуру и компьютеры, парочкой стульев и с каким-то хламом на полу и по углам. Под стенкой сиротливо лежало несколько ВОГов, что нисколько не диссонировало с обстановкой.
Пока выкладывали из сумок всё, что не относилось к личным вещам, в комнату стали подтягиваться обитатели резиденции. Первым появился грустный сириец, высокий и плотный, тщательно выбритый, в чистой светлой рубашке и легком сером пиджаке, в начищенных туфлях – сама элегантность и даже сановность. Усталость жила в его печальных чёрных глазах, в уголках губ, в каждой чёрточке лица, в каждом движении. Причину его печали понял позже, когда ночами отбирали, анализировали и монтировали собранный за день материал под его неторопливые рассказы о прошлой жизни и настоящей. Он говорил с каким-то упоением и даже нежностью о своей Сирии, о её древней культуре, о людях, которым он вернул зрение, а они разграбили и сожгли его клинику. И при этом в его голосе не было осуждения, а жило какое-то вселенское прощение неразумных, расшалившихся детей. А пока он, крепко тиская руку, представился на прекрасном русском:
– Виктор.
– Сергей. Вот, прилетел… – более нелепой фразы трудно было придумать. Конечно, прилетел, не материализовался же из воздуха.
– Здравствуйте, я ваша тётя, приехала из Бразилии, – грустно улыбнулся Виктор, гася мою неловкость.