– Не ссы, Серёга, если бы была серьёзная заварушка, то они бы свалили отсюда первыми. – Марат хлопнул меня по плечу. – А это так, конфетки-бараночки, чаепитие в Мытищах.
Марат перевоплотился как минимум в стратега, в голове которого родилась сногсшибательная идея и которую надо незамедлительно реализовать. Он отдавал распоряжение коротко, резко, безапелляционно и звенящим металлом голосом, отнюдь не располагающим к дискуссии. Впрочем, он и так был нашим главкомом. Приказал Виктору, чтобы тот передал самому старшему из офицеров пожелание обеспечить сопровождением, иначе отправимся сами, что не одобрят в Минобороны. Молодчина, профессор, банальный шантаж даёт мгновенный результат.
Пока Фарук открывал багажник, а Павлов выгружал аппаратуру, откуда-то из завалов появилось два молодца с автоматами. Это ж надо, персональная охрана, точнее, по одной второй части на каждую персону, значит, полуперсональная. Я пошутил, что теперь поиграем в «Зарницу», но никто не поддержал, лишь Василий мельком зацепил недобрым взглядом. Он понимал, что я просто еще не понял, на своей шкуре не ощутил, что война настоящая и что подобные шуточки на ней не совсем уместны. Они вообще глупы и не к месту: не ровен час, и беду накликать недолго. Фарук вздохнул с облегчением и помахал нам рукой, мысленно вознося хвалу Аллаху, что этот сумасшедший русский не заставил топать с собою.
Подъехал черный полицейский броневичок, угловатый и несуразный, словно слепил его из железных листов какой-нибудь умелец в домашнем гараже. Это чудо конструкторской мысли я тут же в шутку окрестил катафалком. И только загрузившись в его нутро, охота шутить отпала: продырявленный насквозь пулемётной очередью, он красноречиво свидетельствовал и об эфемерности брони, и о бренности жизни находящихся внутри. Да и какие тут шутки: дуршлаг на колёсах. Их приобрел лет сорок назад еще отец Башара Асада в бытность президентом для разгона мятежников в Хаме. Его «противобулыжной» брони по тем временам вполне хватало, и никому в голову не приходило, что дожившие до преклонного возраста эти старички будут сожжены и добиты на улицах Дарайи, Думы, Восточной Гуты, Алеппо или Дейр-эз-Зора. Из этой братской могилы вытащил себя – не вышел, не вылез, не выбрался, а именно вытащил себя нескладный и тощий, словно пересушенная таранка, рыжий сержант (сплошная Рязань!) под два метра ростом. И рожа наша, славянская! Просто немыслимо, как он мог сюда втиснуться. Он улыбался! Эдакое рыжее солнышко неожиданно выкатилось из этого грохота разрывов, бесконечного треска очередей, рёва двигателей танков и бээмпэ, забивающего лязг их гусениц, из расстрелянного города с пустыми глазницами окон, монотонного пепельно-дымчатого неба, плотного с горчинкой от сгоревшего тротила микса, густо замешанного на тянущемся из развалин домов трупном запахе. А он улыбался! Да и рыжина волос была особенная, яркая, оранжево-золотистая, как цвет подсолнуха. Солнечный цвет, солнечный сириец, солнечный… Нет, день солнечным не был. И вообще за всё пребывания в Сирии солнце было плотно закрашено белёсо-серым, и лишь иногда тусклое размытое пятно подтверждало, что оно еще живо на этой сошедшей с ума планете. Лишь в день отъезда с утра небо окрасилось в лазурь и подзабытый солнечный свет щедро выплеснули на улицы города. И целый день нас сопровождало ослепительное и согревающее солнышко, словно Сирия благодарила нас.
Заношенная, потерявшая первозданность, хэбэшка, но удивительно чистая, словно только что из прачечной, свисала с узковатых плеч, форменные брюки на коленях парусились шароварами, на поясном ремне болталась кобура непомерных размеров – не иначе под какую-нибудь мортиру приспособил. Вешалка вешалкой, но ему было по фиг на свой не совсем бравый вид. Он был симпатичен – эдакий сирийский Швейк, и широкая улыбка блуждала на его лице от уха до уха. Он крепко пожал нам руки, с шиком распахнул дверцу, жестом приглашая в железное чрево своего «Боливара». Расселись на узких скамеечках вдоль бортов – тесновато, конечно, комфорт сюда и не заглядывал, но зато защита. Теперь никакой снайпер нам не страшен. «Солнышко», повернувшись к переводчику, посмеиваясь, быстро затараторил, не глядя на дорогу и небрежно вращая рулём, мастерски объезжая бесчисленные колдобины, тут и там валяющиеся кирпичи, куски железа, арматуры и даже несколько неразорвавшихся снарядов. Виктор грустно вздохнул и перевел, что вчера его машину насквозь прошил очередью из крупнокалиберного пулемёта «бармалей», уложив троих солдат, но чтобы мы не беспокоились, потому что он уже всё внутри вымыл. Утешил, блин. А вымыл хреново: вон под скамейкой вдоль борта затёк тёмно-карминового цвета. И на стенке разводы. Видно, от души хлестанула солдатская кровушка, всё залила – и пол, и стены. И вообще, эта броня от ветра, а не от пуль.
Через неделю «Боливара» и солнечного сержанта сожгут – всадят в борт из РПГ, когда он прикроет собою попавших в засаду спецназовцев. Так и остался он в памяти – весёлый рыжий сириец, солнышко, имени которого я так и не узнал. Тогда, в суете, было не до душевных бесед, а потом оказалось поздно. А насчёт его вечной улыбки просветил Виктор – это была контузия мышц лица. Как только нос нашего «железного коня» высунулся из-за угла, тотчас по броне словно горох сыпанули. Славненько так, дробненько, будто чечётку выбили. Водитель, не прекращая что-то весело балагурить, даванул на тормоз так, что все дружно сорвались с мест и сунулись вперед, сбиваясь в кучу, потом включил заднюю и резко газанул, перемещая нас всё так же дружно к заднему борту. Вася проворчал, мол, не картошку везёшь, можно бы и поаккуратнее, но Марат засмеялся. Броневичок замер, потом уже осторожно попятился и притулился к уцелевшей стене. Да, явно не радовалась Дарайя нашему появлению. Разобрав аппаратуру, дальше двинулись цепочкой и короткими перебежками. Впереди Марат и боец из группы прикрытия, потом Павлов, вперемежку мы с Виктором-Джихадом, замыкает второй боец. Всё громче оружейные выстрелы и миномётные взрывы, перебиваемые автоматными и пулемётными очередями.
Бригада спецназа пыталась остановить прорвавшихся «бармалеев» и выручить своих окруженных ребят. Комбриг, коренастый, крепко сбитый, с аккуратной коротко подстриженной бородой, с черной чалмой на голове и в полевой форме с генеральскими погонами и умным пронзительным взглядом не выказал ни удивления нашему появлению, ни сожаления, ни тем более радости. Ну, пришли так пришли, лишь бы не мешали. Он чем-то напоминал сикха: и чёрной чалмой, и темным лицом, не грубо вытесанным из камня, а тонко точёным, и бесстрастными чёрными глазами, умными, проницательными, подчиняющими внутренней уверенностью в своей силе. В нём ощущался прирождённый воин.
Стоящий рядом молодой лейтенант с двумя портативными рациями в руках и еще двумя в нагрудных карманах попеременно прикладывал их к уху, минуту-другую слушал, после чего сообщал о перехваченных переговорах. Виктор пояснил, что этот «слухач» – лингвист, который по диалектам определяет, откуда прибыли «борцы за веру». Лейтенант что-то негромко говорил генералу, Виктор вполголоса переводил: «Ливия, Катар, саудит, Египет…» В эфир врывается русская речь: наши, земляки, бывшие братья по Союзу. У себя на родине русский язык не в почёте – язык кяфиров, неверных, а здесь, поди ж ты, связующая нить общения.
Кривая усмешка и брошенный на нас взгляд генерала красноречивы. Потом он скажет, что если бы мы не уничтожили своими руками – он так и сказал «не уничтожили» – Союз, не было бы войны в Сирии. И эта затаённая обида выплескивалась на нас подсознательно. Да прав он, чего уж там, сытости захотелось, будто с голодухи пухли. Предали не только вот таких сирийцев или немцев – своих отцов и дедов предали, факт. И ещё он сказал, что они не Ирак и не Ливия, они никогда не сдадутся. Генерал – суннит. Игиловцы – сунниты. Но суннит против суннита? Марат потом скажет, что нельзя так примитивно, а Виктор ещё раз напомнил, что Восток – дело тонкое, как говорил незабвенный красноармеец Сухов.
«Слухач», не отрывая рацию от уха, говорит, что «духи» готовятся к прорыву на соседней улице – прошли по подземке и теперь накапливаются в подвале многоэтажки. Генерал поворачивает к подполковнику, все это время тенью стоявшему у него за спиной. Он без каски, широкий лоб перечеркивает багровый шрам, левый глаз неподвижен и какой-то неживой, взгляд правого усталый и даже отрешённый. И вообще на лице печать вселенской боли, печали, тоски и усталости. Через плечо переброшен ремень автомата. Из-под полы куртки виднеется кобура. Комбриг что-то ему отрывисто говорит, и тот, молча кивая головой, в сопровождении нескольких солдат быстро скрывается за выступом здания.
Через три-четыре минуты совсем рядом раздаются взрывы гранат и яростная автоматная стрельба. Я было напрягся, но ни один мускул не дрогнул на лицах сирийцев. Вася Павлов о чём-то говорил с танкистом из экипажа стоявшей неподалёку «семьдесят второй»[20] на только им понятном языке, не обращая внимания на близкую схватку. Эдакие два приятеля встретились погутарить, как давеча вечерок провели. Марат сучил ногами и тихо матерился, порываясь умчаться туда, на соседнюю улицу, где сейчас мог произойти перелом в ту или иную сторону, но комбриг незаметно повёл взглядом, и тотчас же несколько солдат как бы невзначай блокировали неистового профессора. Виктор с каменным лицом слушал генерала, отдававшего распоряжения, и ровным счётом ничего не делал и не порывался делать, а тем более совершать подвиги. Мне стало как-то неуютно от ощущения непричастности к происходящему и даже какой-то ненужности.
Началась работа – привычная для ребят и в новинку для меня. Кем только не был на войне – и бродягой, и художником, и туристом, но фоторепортёром ещё не доводилось. Павлов и Марат снимали на камеры, я щелкал фотоаппаратом – ничего существенного, так, фон на всякий случай, Джихад подсказывал ненавязчиво снять то или иное, что, по его мнению, было важным. Из-за угла работала бээмпэшка – высунется, короткая очередь из автоматической пушки, и обратно за угол, не дожидаясь «ответки». Вдоль стены на корточках сидело с десяток бойцов из бригады спецназа. Лица нечитаемые – без эмоций, сосредоточенно-серьёзные. Вася пояснил, что это штурмовая группа – ждут, пока «бэха» отработает по снайперу. Маловато «штурмовиков», всего отделение, а там, небось, как минимум раза в три-четыре больше. Видя, что я навел на них свой «никон», Виктор жестом остановил: лица солдат снимать нельзя, только со спины, или то, что впереди их. Блин, но впереди снайпер и «бармалеи»! На бээмпэшке приоткрылся люк и кто-то на стволе автомата высунул шлем. На живца ловят. А что, издалека, может, и сойдёт эта нехитрая уловка. Машина рывком вылетела из-за угла, коротко саданула очередью, пробитый пулей шлем свалился в башню и люк захлопнулся. «Бэха» чуть медленнее, чем прежде, попятилась и опять вернулась к нам. Из люка показался танкист, держа простреленный шлем в руке, и с досадой сообщил, что снайпера засечь не удалось. До того, как БМП в очередной раз проделал по-детски наивную процедуру с вы