ой» и тем ухудшать вкус последней. Однако голландцы, растившие «робусту» между плантациями каучуковых деревьев на Яве и Суматре, пристрастились к этому кофе, особенно во время войны, когда по уровню потребления в Голландии он превзошел бразильскую «арабику».
В 1912 году Нью-Йоркская кофейная биржа создала комитет из трех человек для изучения «робусты». В вердикте значилось, что даже по сравнению с низкосортным «сантусом» «робуста» – «совершенно никчемный продукт» и не должен присутствовать на бирже. Особенно беспокоила членов комитета возможность того, что яванскую «робусту» будут выдавать за сорт «ява», который традиционно считался самой лучшей «арабикой».
Несколько деревьев «робусты» быстро оказались в Бразилии, но ввоз тут же запретили, опасаясь, что с растениями проникнут споры ржи, которая пока не достигла Западного полушария. Однако в прочих регионах, прежде всего там, где hemileia vastatrix сделала выращивание традиционных сортов проблематичным, плантации «робусты» стремительно росли, поскольку голландцы обеспечивали спрос на этот сорт. В Индии, на Цейлоне и в Африке выносливая «робуста» отлично чувствовала себя на заброшенных чайных и кофейных плантациях, а также в жарких низменных местностях, где кофе раньше вообще не разводили.
Родина кофе, Эфиопия, экспортировала теперь ничтожную малость – в значительной мере из-за взяточничества и коррупции, которые распространялись от двора императора Менелика до таможенных чиновников. В Йемене дела обстояли не лучше. Харрар и Моха все еще производили некоторые высококлассные сорта кофе, но на качество зерен уже нельзя было полагаться. К этому времени прославился насыщенным букетом ямайский кофе «Blue Mountain». Англичане по-прежнему предпочитали чай, но по достоинству ценили лучшие мировые сорта кофе и закупали большую часть ямайского и высококачественного коста-риканского кофе. Американцы, а за ними и европейцы, начали отдавать должное приятному, богатому букету кофе, выращенного на Гавайях в районе Коны.
Постепенно кофе освоил другие горные районы по всему миру между тропиками Рака и Козерога. Англичане поощряли выращивание кофе в Британской Восточной Африке, которая впоследствии станет Кенией и Угандой. Так по иронии судьбы кофе совершил полный круг и вернулся в Африку. Хотя «арабика» происходила из соседней Эфиопии, ее семена в африканские колонии в 1901 году привезли миссионеры с острова Реюньон (прежде Бурбон); за «арабикой» последовал сорт «Blue Mountain» с Ямайки. Несмотря на появление ужасной ржи в 1912 году, экспорт кофе из Британской Восточной Африки каждый год удваивался вплоть до Первой мировой войны, приостановившей дальнейшее развитие колонии. После войны плантаторы Кении и Уганды, все белые, продолжали расширять посадки кофе, опираясь на построенные англичанами новые железные дороги.
Тем не менее Бразилия по-прежнему доминировала в кофейном мире. Несмотря ни на что, прогноз погоды для Сан-Паулу определял мировые цены на кофе. Мускулистые колумбийские пеоны, обирая кофейные деревья, распевали:
«Когда он зеленый – стоит сто; / Когда поспел – тысячу. / А когда мы начинаем собирать его, – / В Бразилии большой урожай». Иными словами, сколько бы ни работали колумбийцы и как бы хороши ни были их зерна, крупный урожай в Бразилии неизбежно опускал цены. Разочарованиям и опасениям колумбийцев вторило эхо на других языках мира кофе, от амхарского до хинди, а кофейные дельцы с тревогой ожидали, какой окажется послевоенная эпоха.
Глава пятаяВеликая депрессия кофе
Кофе – это наше национальное несчастье.
Крах тесно переплетенной системы мировой экономики в 1929 году поставил всех в тяжелое положение, и люди кофейного мира, в котором жизнь миллионов людей зависела от кофейного дерева и его ягод, не были исключением. Рассказ о том, как плантаторы, работники, импортеры и ростеры переживали Великую депрессию, может служить наглядной иллюстрацией разрушительного разгула экономического хаоса в отдельно взятом секторе экономики. Для одних кризис создавал новые возможности, для других обернулся банкротством, отчаянием и даже смертью. А для миллиардов бразильских кофейных зерен он означал холокост.
Всемирный экономический крах вверг производителей кофе в пучину бедствия. В Бразилии он положил конец Старой республике и безоговорочному владычеству кофейных олигархов. В октябре 1930 года, после того как в результате сфальсифицированных выборов президентом был объявлен Хулио Престес, в стране произошел военный переворот. Он привел к власти Жетулиу Варгаса, политика из Южной Бразилии. Даже кофейные короли Сан-Паулу приветствовали такой исход, поскольку прежнее слабое правительство оказалось неспособным любой ценой продолжать политику ревалоризации. Кофе, стоивший в 1929 году 22,5 цента за фунт, к 1931 году упал в цене до 8 центов. В 1930 году на складах скопилось 26 миллионов мешков – на миллион больше, чем потребил весь мир в предшествующем году. В столь отчаянной ситуации любая перемена казалась лучше бессмысленного топтания на месте.
Варгасу – невысокому, коренастому, сдержанному и прагматичному человеку, юристу по профессии – довелось править Бразилией беспрецедентно долгое время. Созерцательно пожевывая неизменную сигару, он играл роль спокойного, дружелюбного повелителя, готового выслушать всех и искренне озабоченного проблемами родной страны. В отличие от других латиноамериканских диктаторов, Варгас предпочитал террору умиротворение. Он тут же запретил разведение новых плантаций, однако этот указ явно был излишним, поскольку любой здравомыслящий фермер и так не стал бы сажать лишние деревья при низких ценах на кофе.
Варгас назначил в Сан-Паулу военного губернатора, который потребовал повысить зарплату на 5 %, выделил землю для ветеранов революции и тем восстановил против себя местную элиту. Варгас привел в ужас владельцев кафе, приказав вдвое снизить стоимость чашки кофе. Чтобы примирить плантаторов и экспортеров, он назначил министром финансов Хосе-Марию Уитакера, паулиста и кофейного банкира. «Совершенно необходимо отказаться от всяких ограничений в торговле, – провозгласил Уитакер. – И в первую очередь нужно избавиться от кошмарных запасов кофе». Правительство решило сжечь излишки исключительно с той благородной целью, чтобы «рынок вновь зажил по освященному веками закону спроса и предложения». В первый же год новой власти бразильцы уничтожили 7 миллионов мешков стоимостью около 30 миллионов долларов. Но в хранилищах все еще оставалось неизмеримо больше.
В самом начале 1930-х годов сожжение кофе заметил иностранный журналист Хайнрих Якоб, низко пролетавший над местом акции на аэроплане. «Ароматный, но резкий запах снизу наполнил кабину. Он притуплял чувства, но в то же время пробуждал какое-то болезненное ощущение… Потом запах стал совершенно невыносимым, и у меня зазвенело в ушах. Казалось, из меня ушли все силы». Позже журналист встретил обезумевшего от горя фермера-банкрота, который сказал ему: «Кофе – наше национальное несчастье». Он показал коробочку, где под стеклом лежал broca do café, кофейный сверлильщик, который стал досаждать плантациям лет за десять до этого. «Ни в коем случае нельзя мешать сверлильщику, – сказал фермер. – Если власти действительно хотят спасти страну, пусть нагрузят аэропланы личинками этого жука и разбросают над плантациями».
В мире, перевернутом с ног на голову, где у фермеров скупали кофе только для того, чтобы потом уничтожить, бразильцы чувствовали себя несчастными. Ученым и изобретателям поручили найти применение излишкам кофе. Министр общественных работ выступил с предложением формовать зерна в брикеты и использовать их как паровозное топливо. Другие умы изыскивали способы перерабатывать кофе в алкоголь, бензин, газ, кофеин и целлюлозу. Газета из Рио напечатала сообщение, что добавление зеленых зерен кофе позволит получать чрезвычайно питательный хлеб «прекрасного вкуса и внешнего вида». Виноделы сумели приготовить из мякоти кофейных ягод вполне сносное белое вино, а цветки дерева нашли применение в парфюмерии. Через несколько лет один изобретатель придумал, как делать из кофе пластмассу.
Одновременно Бразилия искала новых клиентов. Она признала Советскую Россию в надежде сбывать кофе за зерно или кожу. Она задумала открыть тысячи кафе по всей Азии и тем создать новый рынок для своего товара. Из всех этих замыслов мало что вышло, но начиная с 1931 года бразильцы обменивали кофе в США на местное зерно28. Хотя плодородные земли, terra rоха, вполне могли прокормить страну, производство продуктов питания составляло только восьмую часть от потребности – еще один результат близорукого предпочтения кофейной монокультуры.
Кофейно-зерновой бартер принес, однако, и неприятности. Американцы жаловались, что все перевозки достались бразильским пароходным компаниям. Аргентинцы, которые до этого поставляли зерно в Бразилию, тоже были недовольны. Американским кофейным дельцам не нравилось, что правительство вмешивается в торговлю, может выбросить на рынок дешевый кофе и обвалить цены. А американские производители муки с крайним неудовольствием узнали, что сделка запрещает поставки муки в Бразилию.
В июле 1932 года, когда Совет по зерновой стабилизации (Grain Stabilization Board) начал продавать кофе, полученный за зерно, разочарованные паулисты восстали против Варгаса, требуя возвращения конституционной власти. Порт Сантус закрылся. «Завтрак без чашки кофе становится реальностью», – предупреждала шапка «New York Times» в августе. Хотя порты Рио и Виктории поспешили увеличить экспорт, поставки более качественных зерен из Сан-Паулу резко прекратились. В США Совет по зерновой стабилизации накопил свыше миллиона мешков кофе, но по контракту не имел права продавать более 62 500 мешков в месяц. Возник искусственный кофейный дефицит. Правда, через три месяца бунт паулистов закончился и цены вновь пошли вниз.