– Саш, ты, говорят, круто гадаешь. – Никита развеял фантазии, но, сам того не зная, сделал комплимент Сашкиной логике. – Мне очень надо!
– Сказала же, кофе мало, – это прозвучало сердито, а может, даже обиженно.
– А мне не надо прямо сейчас, – не смутился Никита, – мне надо очень сильно, но не очень срочно. И вообще, Фербер, чего ты такая злая? Не с той ноги встала, не с той буквы фамилию начала?
Саша затупила и совершенно не придумала, чего ответить. Вот ведь свалился на голову… не вовремя, не к месту, но к черту посылать не хочется. А Никита пошел рядом с ней, больше не загораживая скупое в восемь утра в октябре солнце. Зато сам сиял не хуже этого небесного светила, отвлекая от размышлений и раздражая невыспавшуюся Сашку еще больше.
Откровенно говоря, со сном в последнее время совсем не ладилось. Не потому что количество кофе зашкаливало и, соответственно, сказывалось. Просто болтаться по кофейной сети было интереснее, волшебнее и даже страшнее, чем смотреть сколь угодно интересные сны. Да и вообще жизнь пошла какая-то такая насыщенная, что на сон ее тратить – потом жалеть.
Серый куда-то испарился. Дед сказал, что «по делам». Думать о том, какие у мыкаря могут быть дела, не хотелось, но радовало, что они были где-то довольно далеко от Сашки. И от дедушки.
Сашка с Лизой два дня прогуливали школу, но отработали красивейшую фотосессию на берегу залива и у фонтана в парке Трехсотлетия города. Пили кофе и болтали. Тискали кота Диктофончика в Лизиной комнатке-пенале с окном во двор-колодец, мерили Сашкины платья, и Лиза визжала как ненормальная, когда дед через Сашку подарил ей кофточку-курточку из осеннее-зимней коллекции. А потом Лизка едва не снесла Сашку с ног, прыгая и вереща о том, что у нее после публикации фотографий в «Инстаграме» сразу пара тысяч подписчиков добавилась. И даже после того как она удалила магазинно-рекламные страницы, осталась еще целая тысчонка.
Дружить с Лизой в обычном мире оказалось легко, тепло и приятно. По кофейной сети же Сашке хотелось бродить одной. Это было нечто ее собственное, ни с кем не делимое. Разве что со Амарго. Правда, за неделю она встретила его лишь однажды. Зато в нужный момент.
Она бродила наугад, отважно зажмурившись. Правда, отвага эта была липовой. В случае чего феи не дали бы ей врезаться в стену или кого-нибудь встречного. Бесчисленные веяния плясали перед глазами. Больше всего они походили на искры-звезды-полосы, что пестрели на красном фоне внутренней стороны век. Действительно – когда закрываешь глаза, веки заслоняют от взора внешний мир, пространство, вещи, людей. Но не мир вообще. В кофейном коридоре этот самый «мир вообще» поворачивался к ведьме-зрителю той стороной, где жили чувства и ощущения. Самой нестойкой стороной, самой податливой, чутко отвечающей на любое слово или прикосновение. Людей, чьи чувства так или иначе зависели от чашки кофе, было много. И Сашка только диву давалась, насколько же сильной была порой эта зависимость.
Прямо перед ней вспыхнуло золотом очередное веяние. Оно походило на многогранник вроде футбольного мяча, только не такой круглый, более геометричный, с весьма острыми гранями. Саша не понимала, как связана форма и цвет веяния с той эмоцией, которой, собственно, «веет» в кофейном коридоре. Вот это золотилось, как фольга, поймавшая солнечный блик, и было таким же непостоянным, как блик на тончайшем металлическом листе. Саша протянула к веянию руку. Ох, броди вместе с нею Лиза, Сашке бы влетело, как маленькой. Но Лизы здесь не было. А веяние было. И стоило коснуться его, как каждая плоская грань «футбольного мяча» выпустила шип-луч. Многогранник превратился в звезду. А Сашу вмиг затопила чужая обида, горькая и горячая. Обида бурлила, как кипящая вода. И когда первые ее пузыри лопнули, то со дна поднялась едкая, как кислота, непреходящая боль потери. Боль, от которой внутри становится одновременно пусто и… и слишком по́лно. Боль, которая – действительно, как какая-то особо лютая кислота! – разъедает все, с чем соприкасается, заполняет собой все имеющееся пространство, разъедает его границы и распространяется дальше, чтобы во всем мире не осталось больше ничего.
Сашка всхлипнула. Не то чтобы ей были знакомы такие ощущения. Но что-то в ее душе отозвалось, и взяло на себя малую толику этой самой кислоты. И оказалось неразъедаемой границей, способной остановить разрастание боли, словно сама Саша стала маленьким пограничником между потерей и тем, кто, потеряв, отказывался смириться.
– Как во сне или в бреду, – горячо зашептала Сашка, не соображая, что делает, но гладя ощетиненную звезду-веяние по выпирающим ее золотым лучам, – по следам твоим бреду. Черной крови заварю, пеной силы одарю…
«Что я делаю? – мелькнуло в голове. – Сейчас ведь из коридора домой вывалюсь».
Но феи зависли над ее плечом, как три крошечных осы, – вроде летят, а вроде и не двигаются. Выжидают и словно целятся. И не собираются рисовать никакие круги на фоне кофейных потоков.
Эх, почему же этот несчастный любитель кофе пьет такую крепкую черную горечь? Ничего хорошего, что можно было бы усилить – ни сахарного ручейка, ни корицы… Сашка завертела головой.
По кофейному коридору тек, казалось, весь кофе планеты. Ну… никто же не говорит, что так нельзя, да? И она осторожно погрузила руку в тонкий бронзовый поток. Карамельный сироп. Пусть так. Подцепила его… Он повиновался, словно был не потоком, а, например, лентой, которую можно было вплести в косу или сплести с другими лентами. С черным кофе-то в самый раз соединится.
Получилось?
Кажется, да.
Луч болезненно полыхавшей под Сашиной рукой золотой звезды словно вздрогнул и на секунду стал чуть менее горячим. Непонятно, как она эту разницу почувствовала. Карамельный сироп подействовал или просто Сашкино вмешательство? Сейчас вся эта волшебная кофейная механика сама по себе не значила ровным счетом ничего. Просто… внутри самой Саши большую часть жизни зияла такая бездонная черная дыра одиночества, что немного чужой боли растворились в ней совершенно незаметно для обладательницы дыры. Но, наверное, заметно для обладателя боли.
– Пена кофе льнет к огню, – шмыгнула Сашка носом. Здрасьте-пожалуйста… откуда вдруг слезы? Эй, слезы, вас сюда не звали. – Пей. Не бойся. Я храню, – закончила она и с удивлением заметила, как звезда под рукой втягивает лучи-шипы, снова становясь многогранником.
Удивление ее чуть не переросло в панику, когда в ответ откуда-то из недр то ли веяния, то ли ее собственной головы раздался тихий голос… мальчишечий… вроде бы.
– Ты кто? Глюк, что ли?
Ни о чем подобном Саша пока не слыхала. Но она вообще о природе коридоров и о связях Кофейных ведьм и кофеманов знала позорно мало. Может, это в порядке вещей? Феи дружной троицей опустились на ее плечо и запрыгали, явно подсказывая – ни капельки не в порядке, из ряду вон, что-то не так.
Ну и что, если не так? Что ж теперь, молчать? В обычной жизни намолчалась уже. Того и гляди, скоро придется заново учиться собственным голосом управлять.
– Н-не глюк, – пискнула она. – Не знаю, как тебе объяснить, но я… Саша. И я… ох… ты, наверное, кофе пьешь?
«На том конце провода» повисло молчание. Сашка переступила с ноги на ногу. Левая – на темной клетке пола, правая – на светлой. Веяние стремительно остывало, даже форму меняло. Сашка не знала, как называется новый многогранник. Но на всякий случай руку убрала.
– Я уж думал, я шизанулся, – признался наконец невидимый собеседник, подтверждая заодно Сашину мысль о том, что это именно мальчишка. – Зачем ты со мной говоришь?
Сашин вопрос про кофе он проигнорировал.
– Не знаю, – растерялась та. Мальчишка был несчастный, но явно очень резкий и напористый. Такого не захочешь, а послушаешься. – Мне показалось, что тебе очень плохо. И я подумала, что немножечко смогу убрать… ну, вот этого, плохого. Не в смысле события из жизни, а в смысле то, что на душе.
Произносить слово «душа» в разговоре со сверстником было… странно. Непривычно. Почти ненормально. Но и ситуация была, прямо скажем, из ряду вон.
Мальчик молчал. То ли не знал, что сказать, то ли ждал продолжения Сашиного рассказа.
– Мне самой это ни за чем не надо, – поспешила объяснить она, – просто я более-менее могу тебе… настроение поднять, что ли. А раз могу сделать, значит, не могу не сделать.
Запуталась в собственном блеянии, как овца последняя, подумала вдруг она со злостью. Не на мальчишку разозлилась. На себя. Овца и есть. Не была бы такой кашей безкомковой, глядишь, просто любила бы кофе, а не пряталась бы за своими джезвами-термосами-взглядами в никуда, неземное создание…
– Спасибо, – сердито и решительно прервал ее мысли мальчишка, – ты… очень вовремя. Какую бы сверхъестественную фигню ты ни замутила, ты меня, наверное, спасла. Это из-за кофе? Я его в самом деле пью. Черный.
– Очень крепкий, горячий и без сахара, – высказала свою недавнюю догадку Саша. От благодарности собеседника ее злость тут же утекла, как черный кофе, пролитый на песок в жаровне. Черный, как верно сказал мальчишка. А не «черное», тоже мне, скидочка на дурачка… – Любишь его?
– Нет, – коротко признался тот. – Тупо спасаюсь. У меня тут такой кошмар… да ты и не поверишь, наверное.
Саша фыркнула.
– Ты вообще понимаешь, что с чашкой кофе говоришь? Ну, я вообще-то настоящая, конечно. Но сейчас такая, как ты сказал, «сверхъестественная фигня» творится, что я нахожусь в твоем кофе. Ты меня, конечно, не проглотишь, но все же… ой, да неважно. Можешь мне рассказать все, что надо.
– Я пью кофе, чтобы не спать, – резко сказал мальчик. – Потому что… это капец, как ужасно, но это правда. Моя маленькая сестра умерла во сне. А перед этим я услышал, что мама пела ей колыбельную чужим голосом.
– Чужим голосом?.. – Саша так оторопела, что сумела повторить только последние слова.
– Да, чужим голосом! – Обозлился вдруг мальчишка. Впрочем, обозлишься тут, когда собеседник так страшно тупит. – Я в тот вечер пришел домой, слышу, мама поет. «Придет серенький волчок» как обычно. А потом вдруг – хоп! – И как будто не она, а… не знаю… как будто пели дуэтом с ее потусторонним двойником. А потом мама замолчала, а двойник вступил: «тебе сделаем гробок из осиновых досок». И дальше другие слова. Не могу повторить. Не-не, не буду, не проси даже. Мотив обычный, слова другие. А утром крик. Мы с папой прибежали, а там…