– Леди, автомобиль к двери подан, как велено было. Изволите пройти?
Весёлый, обволакивающе-приятный голос Лайзо прозвучал для меня сейчас похоронным колоколом.
Маркиз Рокпорт, уже распрощавшийся было, медленно развернулся и уставился на Лайзо тяжёлым взглядом поверх очков. Губы сложились в тонкую презрительную линию.
– Кто это, Виржиния? Ваш новый… водитель, о котором бродит столько интересных… слухов?
Кажется, спина у меня в ту же секунду покрылась холодной испариной.
«Что делать? – метались лихорадочно мысли. – Возмутиться снова – как вы можете верить слухам, ах! Нет, не пойдёт… Упасть в обморок? Нет, это только возбудит подозрения… Накричать на него? Что делать, что?»
Решить я ничего так и не успела. Обернулась на Лайзо – и застыла, пораженная.
От головокружительной красоты Лайзо, от его опасного шарма, от колдовской притягательности не осталось ровным счетом ничего. На месте обаятельного гипси теперь стоял сущий идиот. Нижняя губа у него была слегка оттопырена, как у капризного ребенка; брови чуть-чуть задраны в совершенно естественном выражении глуповатого удивления; глаза немного косили; щёки, кажется, стали круглее – ума не приложу, как он этого добился! Да и вся фигура Лайзо как-то перекосилась: ссутуленные плечи, одно выше другого, горбатая спина…
Лайзо тихо шмыгнул носом и, опасливо покосившись на Рокпорта, спросил бесхитростно:
– Ежели, это, леди сейчас автомобиль не нужон, я, это, на улице обожду. Не серчайте, я ж по дурости вперся, а тута господа… Прощеньица прошу.
Рокпорт моргнул, потер переносицу, оглянулся на меня недоуменно – и поинтересовался:
– Этот человек – Лайзо Маноле? Ваш водитель?
То, что минуту назад я притворялась взволнованной и заплаканной, сейчас вышло мне на руку. По крайней мере, дрогнувший голос вряд ли выглядел подозрительно.
– Да, он.
– Мне его описывали иначе. – Взгляд у Рокпорта стал задумчивым.
– И как же? – удивление и интерес даже изображать не пришлось, само вышло.
– Более, гм, впечатляюще, – искренне – какая редкость! – признался маркиз.
Лайзо тем временем неловко переминался с ноги на ногу, посматривая то на меня – глазами побитой за дело собаки, то на Рокпорта – испуганно.
Я с трудом сдержала смешок.
– Что вы, мистер Маноле всегда был таков, сколько я его знаю. Зато лучше водителя не найти, да и чинить автомобили он умеет. Его порекомендовал мне один весьма надежный человек… Лорд Рокпорт, сожалею, но сейчас я действительно не могу с вами разговаривать. День был ужасный. Ещё после того происшествия на выставке у меня страшно разболелась голова. Так, что я даже не смогла поехать в театр – пришлось остаться в кофейне… Прошу меня извинить.
Выражение лица у Рокпорта смягчилось.
– Так во всём виновато ваше самочувствие… Да, я помню, Иден тоже страдал от головных болей. В таком случае, прошу извинить меня за настойчивость, Виржиния. Может, поговорим завтра? Или послезавтра…
– Непременно, – слабо улыбнулась я. – Может, вы навестите меня… Нет, лучше я вас, – поддалась я иррациональному желанию не пускать маркиза на порог моего особняка. – Расскажете мне о вашем путешествии в Алманию. Наверное, это было очень интересно.
– Непременно расскажу. – Рокпорт кинул последний взгляд на пялящегося в пол Лайзо и, что-то решив для себя, шагнул к двери. – Доброй ночи, юная леди. Как бы то ни было, я очень рад увидеть вас.
И, тепло улыбнувшись на прощание, он покинул кофейню.
На сей раз я лично закрыла дверь – заодно и убедилась, что снаружи никто не подслушивает. Обошла зал, задёрнула шторы – и обернулась к Лайзо. Тот, к счастью, не стал терзать мой измученный ум и вновь стал самим собою.
– Что это было, мистер Маноле? – нахмурилась я и подпустила в голос суровости.
Лайзо улыбнулся – беспечно и широко:
– Да так, шутка одна, леди. Пусть кое-кто голову поломает.
Мы смотрели друг на друга некоторое время – а потом вдруг расхохотались одновременно и, право, я не веселилась так уже лет пять. Грудь стало колоть от недостатка воздуха, щеки разгорелись, в затылке появилась странная легкость, а смех всё не кончался и не кончался. И когда я уже испугалась, что мне станет дурно, Лайзо вдруг протянул руку и коснулся моих волос. Легонько, самыми кончиками пальцев – по растрепавшимся вихрам.
А ощущение было такое, будто меня окатили холодной водой.
– Что?..
– Перышко запуталось, – странно улыбаясь, Лайзо отступил на шаг, в полутень от бумажной ширмы. – Если вы и впрямь плохо себя чувствуете, леди, не лучше ли нам поехать домой?
– Да, пожалуй, – растерянно согласилась я. Нет, самочувствие у меня было хорошим – и даже слишком. Но оставаться в кофейне дольше я просто боялась. Вдруг ещё что-нибудь случится? И так впечатлений уже довольно для одного вечера.
Мэдди, похоже, давно уже стояла в дверях зала, взволнованно тиская мокрую тряпку, и даже не пыталась сделать вид, что занята работой – смотрела на нас и слушала разговор, не скрываясь. Мне следовало бы рассказать хоть что-то о Рокпорте сейчас, да и Лайзо не повредило бы чуть больше услышать о моём женихе… Но я чувствовала, что в таком состоянии могу наговорить больше, чем нужно, а потом пожалеть об этом.
Лайзо был прав – пора возвращаться домой.
Когда мы проходили через кухню, Георг перед тем, как попрощаться, спросил:
– Маркиз Рокпорт не говорил, зачем он вернулся?
Я покачала головой.
– И о помолвке пока не заговаривал?
– Нет.
– Тогда зачем… – начал было Георг, а потом нахмурился и отвернулся. – Впрочем, это не моё дело. Доброй ночи, леди Виржиния.
– Доброй ночи, Георг.
Мэдди проводила меня до самого автомобиля. Я сначала хотела предложить ей поехать ко мне и ночевать сегодня в особняке – просто так, в порыве заботливости, но потом вспомнила, что нынче в кофейне оставалась миссис Хат, которая уже час как мирно спала на втором этаже и пропустила всё веселье.
…Наверное, в автомобиле я задремала. Просто на мгновение прикрыла глаза, давая себе отдых от впечатлений, затылок коснулся мягкого подголовника… И тяжёлый, беспокойный полусон-полузабытье слетел с меня лишь тогда, когда машина дернулась, попав колесом в яму на дороге.
Потом, кажется, меня осторожно вели по лестницам наверх, поддерживая под локоть. В спальне пахло вербеной и немного дымом – камин топили. Магда помогла мне умыться розовой водой, ополоснуть гудящие от усталости ступни, переодеться в ночную сорочку – и уложила спать, заботливо, по-матерински подоткнув одеяло.
«Надо было мне взять какую-нибудь книгу о Нингене или хотя бы подборку газетных статей», – успела я подумать уже сквозь дрему.
Наверное, поэтому сны этой ночью были такими странными.
…Жара на острове делает воздух густым, как карамель, царапающим горло. Не спасает даже влажный ветер с океана, да и слаб он – в час тишины и безмолвия.
Жара.
Вдоль полосы прибоя бредут двое. Длинные пологие волны омывают их босые ноги, горькие брызги оседают на подвернутых штанинах. У того, что идет справа, кожа цвета выбеленной временем кости – мертвенная, слегка желтоватая; у его льняной рубахи длинные рукава, полностью скрывающие руки, и высокий зашнурованный ворот. На голове – широкополая чёрная шляпа, настолько нелепо-чуждая здесь, под ослепительным солнцем, у голубой воды и золотого тонкого песка, что это даже смешно.
Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы – намозоленные, широкие ногти – в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него чёрные в красноту и прямые, как у островитян.
Я – призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.
–… Мне кажется, что я болен, Сэран, – говорит смуглый. – Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а всё равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей… Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работой, и едва не погубил картину.
Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы – до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шёлка – так и льнут к ветру, ласкаются…
– Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.
– Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.
– Сестра здесь ни при чём. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем – хотя бы отдохни от неё. Год, два… Она тебя убивает.
– Нет.
– Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде – ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину – это не просто слова.
Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на неё, очерчивает пальцем край – а потом сжимает в кулаке.
Хруст – и белая крошка высыпается из кулака на песок.
– Может, это просто старость? Всё изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я…
Тот, кого зовут Сэран, берёт руки Ноэля в свои – резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро – и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.
– Оставь свои картины, Ноэль. – Сэран смотрит в песок. – Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.
Ноэль смеётся, но смех у него ненастоящий – колкий, царапающий, испуганный.
– Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?
И он отвечает без улыбки:
– Да. Конечно, нарочно… Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?
Ноэль щурится, глядя вдаль.