И она торжественно замолчала.
Эллис смущенно кашлянул, оглянулся на меня и только потом заговорил.
– Что ж, мисс Дюмон, полагаю, у нас нет оснований не верить вам. Но теперь, пожалуй, перейдём к делу… Думаю, что именно с помощью этого свистка вы оглушили собаку в галерее Уэста в ту роковую ночь. Насмерть перепуганное животное не выдало вас лаем – ни когда вы прошли в здание, ни когда сняли картину с положенного места, ни когда тихо вышли через черный ход. Следом за вами в галерею проник кое-кто ещё. Он не обнаружил картину, зато нарвался на сторожа – и убил его. А Лоренс, не раз видевший ваше грозное «оружие», сразу узнал его действие, когда увидел дрожащую собаку – и решил, что убийцей были вы. Поэтому он молчал о своих подозрениях, даже когда по ложному обвинению был арестован его отец. Но в конце концов муки совести сломили беднягу Лоренса, – с притворной жалостью вздохнул Эллис. – И он решил взять вину за все на себя. Подписал признание и в краже, и в убийстве, и в мошенничестве с целью получения страховки. С учетом отягчающих обстоятельств и дачи ложных показаний в самом начале следственных действий Лоренс Уэст мог схлопотать в лучшем случае двадцатилетнее заключение в тюрьме Кроу-Рок, но скорее всего его приговорили бы к смертной казни.
Джулия прерывисто вздохнула и побелела, как покойница.
– Лоренс солгал, клянусь вам. Картину взяла я. Если хотите, сию секунду подпишу признание, только дайте мне ручку и лист бумаги, – отрывисто и торопливо заговорила она. – Лоренс просто не мог никого убить! Он же крови боится больше, чем я всех собак вместе взятых! И мистер Уэст тоже не виновен ни в чём, клянусь, детектив Норманн, эта семья никогда бы…
– Я знаю, – перебил её Эллис, беспечно покачивая ногой. Вид у него был на редкость довольный. – Мне и самому, понимаете ли, претит мысль о том, что придется отправить за решетку невиновного человека. Признание вы непременно напишете, мисс Дюмон, но позже. А пока – расскажите нам, зачем вы вообще затеяли эту аферу с картиной. Мне любопытно, – невинно улыбнулся детектив, опустив ресницы. – Впрочем, погодите начинать. Сначала пригласим-ка за стол ещё одного человека, который имеет право знать всё. Эй, Прайм! – гаркнул вдруг Эллис, и от неожиданности я дернулась и едва не разлила кофе. – Веди сюда нашего прелестного юношу, хватит ему под дверью слушать.
Усатый «гусь» подобострастно поклонился и шмыгнул в коридор, чтобы через секунду буквально за шкирку втащить в гостиную бледного молодого человека с растрепанными волосами и отчетливыми тёмными кругами у глаз, как от долгой бессонницы.
Мисс Дюмон вскочила с дивана, будто под ним костер вспыхнул:
– Лоренс!
– О, Джулия!
– Лоренс, я…
– Джулия, ты…
– Оба, вы, – хмыкнул Эллис, обрывая бессвязный лепет молодых людей. – Ох, уж эти влюблённые… Потом наговоритесь. Мистер Уэст, присаживайтесь – вон туда, рядом с леди Виржинией, и без глупостей. А вы, мисс Дюмон, оставьте пока чувства. Нам всем крайне интересен ваш рассказ. И помните – от того, насколько он будет искренен, зависит и то, насколько сочувственно, скажем так, я отнесусь к бедственному положению Уэстов.
Джулия Дюмон последний раз посмотрела на Лоренса, вглядывающегося в неё так жадно, как будто они виделись в последний раз в жизни – и опустила глаза, стискивая кулаки.
– Хорошо. Я сделаю всё, что угодно, и… Лоренс, я тебя люблю! – прошептала мисс Дюмон отчаянно – и вдруг расплакалась. Слезы беззвучно катились по её щекам, она открывала и закрывала рот, как будто силясь что-то сказать – но не могла выдавить из себя и слова.
Эллис тяжко вздохнул и потянулся наконец к остывающему кофе.
– Женщины, – проворчал детектив еле слышно и отхлебнул из чашки. – Хуже женщин могут быть только влюблённые женщины. Они сумасшедшие, все, поголовно, и работать с ними невозможно – сам с ума сойдёшь быстрее, чем добьёшься нужного. – Он мрачно расправился с пирожным в два укуса, отряхнул руки и продолжил: – Что ж, вы пока успокаивайтесь, мисс Дюмон, а я начну вместо вас.
С этими словами Эллис полез во внутренний карман пальто… и достал измятый, весьма объёмистый конверт из дорогой бумаги. Из него на свет божий были извлечены исписанные крупным почерком листы, при одном взгляде на которые мисс Дюмон перестала всхлипывать, а лицо её приобрело испуганное выражение.
– Узнаёте почерк вашей кузины, мисс? Я тут написал ей письмецо с одной просьбой… от вашего имени разумеется. И она не преминула её исполнить, – весело подмигнул Джулии Эллис и, отбросив с лица мешающие пряди волос, принялся перебирать листочки, вглядываясь в почерк. – Так, это не то… Это тоже… Это опять на марсо… Ага, а вот и перевод, сделанный одним моим талантливым другом, – удовлетворенно кивнул Эллис через некоторое время. – Итак, слушайте. «Милая Жюли! Я так рада, что ты написала мне до праздников – ведь потом мы с мужем собирались ехать в круиз в Романию, тра-та-та…» Так, пропускаем, это все про семью, совершенно не интересно никому, кроме, пожалуй, вас, мисс Дюмон. Так… Ага, вот отсюда. «Что же касается твоей просьбы, то выполняю её незамедлительно и высылаю тебе копии последних писем моего отца – да покоится он в мире! Даже до нашей шумной столицы долетают через пролив новости о найденной «Островитянке», а потому я прекрасно понимаю твое желание ещё раз убедиться в том, что эта картина… не может быть настоящей». Конец цитаты.
Глаза у Лоренса сделались круглыми от изумления. Он облизнул пересохшие губы и растерянно обернулся к мисс Дюмон.
– Джулия… Это всё же подделка? Но как же…
– Я солгала, – тихо сказала мисс Дюмон, не глядя на юношу. – Прости меня. Но мне так хотелось, чтобы это было правдой…
Она умолкла и закрыла лицо руками. Эллис подождал немного, а потом заговорил, тихо и серьезно:
– Не буду сейчас цитировать предсмертные письма Эммануэля Нингена. В них слишком много личного. Ностальгия, ставшая уже привычной; жалобы на сводящую с ума головную боль, приступы которой случались все чаще; нежные слова, обращённые к жене и детям; наконец, злость на самого себя, на свои руки, ослабевшие, дрожащие, неловкие. Письма эти пронизаны чувством обречённости, близости смерти… Или пророческим предчувствием? – Эллис вздохнул и прикрыл глаза. – Пожалуй, что так. Нинген ведь не сумел закончить двенадцатую свою «Островитянку» – последнюю в цикле, посвященном человеческим чувствам. В одном из этих писем, – детектив легко прикоснулся кончиками полусогнутых пальцев к вороху смятых листочков бумаги, – Нинген рассказывает, какой должна стать эта ненаписанная ещё картина. Рассвет у океана, цвета неба – розоватые, голубые и золотые; белая пена прибоя, перевёрнутая лодка – а на ней сидит, поджав под себя ноги, молодая женщина в синем платье и держит за руку дитя, стоящее перед ней. Это дитя не похоже на неё: его кожа слишком светлая для островитян, глаза – слишком яркие. Такому ребенку трудно придётся на острове, где он всегда будет чужаком… Но несмотря на это, мать глядит на него с любовью и нежностью, с уверенностью, что прекрасней на целом свете никого нет… Да, с любовью. Это чувство Нинген считал главным из всех, самым драгоценным и нужным любому человеку, как вода или воздух. Именно Любви, всепрощающей и созидательной, он хотел посвятить последнюю свою работу. А на той, пропавшей «Островитянке», судя по свидетельству Уэстов, была изображена молодая веселая женщина, сталкивающая каноэ в океан, – буднично и просто закончил Эллис, и в его голосе мне почудились нотки сарказма. – Уж кто-кто, а вы, мисс Дюмон, не могли не знать, что картина – подделка. Вы ведь читали письма Нингена раньше?
И молчание в ответ.
– Джулия… – недоверчиво прошептал Лоренс, широко-широко распахивая глаза. – Джулия… Джулия…
Он повторял это снова и снова, с каждым разом всё тише, как будто голос у него постепенно истощался. И в один момент мисс Дюмон не выдержала этого и не заговорила, торопливо и сбивчиво:
– Конечно, я знала. Как только увидела – сразу поняла, что это подделка. Точнее, стилизация под работу Эммануэля Нингена, написанная ещё при его жизни весьма талантливым художником. Но если не знать, какой должна быть настоящая картина, то никто не докажет, что автором был не Нинген! – Она говорила громче и громче, так, что к концу уже почти кричала. – Никто и никогда! И Эстер бы не опубликовала те письма, если б я попросила её – она всё для меня сделает. Она знает, что я чувствую… – Джулия вдруг разом охрипла, и щеки у неё вспыхнули жарким румянцем – …что я чувствую к Лоренсу. Прости, – обернулась она к нему и опустила глаза. – Это я виновата. Я слишком хотела, чтобы наши мечты о свадьбе… сбылись. Если б ты продал ту картину, то получил бы достаточно денег, и даже мой отец не посмел бы сказать, что ко мне посватался нищий.
Последние слова Джулия произнесла с такой горечью и злобой, что меня бросило в холодный пот.
– Мы могли бы просто сбежать, – тихо произнёс Лоренс и поднял глаза на Джулию. В них не было ни осуждения, ни обиды – только странное чувство, уютное, как запах корицы, от которого на языке появлялась горечь, а в груди разливалось тепло.
Джулия покачала головой.
– Только не ты. Ты бы не бросил отца. И мне не позволил бы оставить мастерскую.
Лоренс думал всего секунду:
– Мы могли бы сбежать и обвенчаться, а потом вернуться. С этим даже твой отец ничего не смог бы сделать. Он – добрый прихожанин и чтит узы, скреплённые в церкви.
Лицо Джулии исказилось от боли.
– Я сейчас жалею только об одном – что испугалась скандала и не пошла против воли отца. А сейчас уже поздно.
– Ничего подобного.
Холодный голос произвел эффект схожий с ударом грома посреди ясного неба. Все, кто находился в комнате, начиная с «гусей» и заканчивая Лоренсом, уставились на меня, и только тогда я осознала, что этот голос – мой.
Эллис кашлянул с намёком и глянул искоса:
– Леди Виржиния, боюсь показаться неотесанной дубиной, но не поясните ли вы, что имеете в виду? – поинтересовался он с непередаваемой интонацией – нечто среднее между угрозой, издёвкой и восхищением.