Роджер посмотрел на меня искоса; глаза его казались сейчас необыкновенно ясными, почти прозрачными.
– Предположил, – согласился он легко. – Но Эллис разбил его теории в пух и прах. Не нашлось ни единого доказательства, зато медальон затем обнаружился у скупщика краденого. В Управлении сочли, что этого достаточно – мертвец не мог бы ничего продать, – нервно улыбнулся Роджер.
– О, действительно, оспорить трудно, – заметила я, приметив про себя ещё одну несуразицу.
Эллис рассказывал, что именно в двадцать лет он стал опекать Лайзо. И не исключено, что молодой детектив знал уже семейство Маноле, когда случилась кража у Шелли. Но вот помогли бы гипси, у которых лживость и недоверчивость в крови, отыскать медальон? И тем более – передать в руки «гусей» своего знакомого из Смоки Халоу, ведь за скупку краденого тоже полагалось весьма суровое наказание…
Впрочем, Зельда вполне способна таким образом отомстить кому-нибудь, так что ни одну версию отбрасывать не стоит. А с другой стороны… Что, если я сейчас выдумываю лишнего? Познания в сыске у меня крайне скудные, особенно что касается теневой стороны Бромли. Но откуда тогда неприятный привкус лжи, который пропитал и розы, и воздух, и сам дом?
– Мы были очень благодарны, – продолжил тем временем Роджер. – И отец настаивал на том, чтобы оказывать Эллису покровительство. Приглашал его настойчиво, позволил мне подарить ему свои перчатки и каррик виконта Клиффорда, который тот позабыл у нас однажды… Я уже воображал, что стану другом Эллиса и буду вместе с ним ловить преступников. Но после одного случая он перестал к нам приходить и сделал исключение лишь через шесть лет, когда умер отец.
И вновь затянулась пауза. В стеклянную крышу розария застучал дождь – тяжёлые, крупные капли, похожие на растаявший снег. Паола замерла у куста дикой горной розы, пока ещё не расцветшей. Но среди колючих лоз виднелись уже блеклые, маленькие бутоны.
Когда они распустятся, здешний воздух будет пахнуть свободой.
– Случая? – повторила я негромко, когда молчание затянулось. И Роджер точно очнулся:
– Да. Точнее, разговора. Эллис пришёл к моему отцу и задал ему четыре вопроса. Я подслушивал у замочной скважины, и потому прекрасно их слышал. Жаль, что отец отвечал слишком тихо…. Догадываюсь, однако, что он говорил. Интересно, догадаетесь ли вы? – Роджер беззвучно рассмеялся, глядя на меня. В смятении я обхватила пальцами розовый бутон, словно могла за него удержаться, когда мир станет раскачиваться. – Первый вопрос был: «Знала ваша супруга человека, который украл медальон?». Второй: «Сколько точно лет не выходила Миранда Клиффорд из дома?». Третий: «Когда родился Роджер?»
Голова у меня кружилась всё сильнее. Кажется, я механически сжала руку, и резкая боль отрезвила; перчатка стала горячей и мокрой. Роджер встревоженно нахмурился.
– Продолжайте, – попросила я твёрдо, отпуская наконец розу и поворачиваясь к нему.
– Четвёртый вопрос был: «В медальоне детские волосы?», – произнёс Роджер с запинкой, и внезапно зрачки у него расширились. – Леди Виржиния, – пролепетал он слабым, как у девицы, голосом. – Что у вас с рукой?
Я в недоумении уставилась на собственную ладонь. Она слегка пульсировала; на перчатке расплывалось красное пятно. Роджер глядел на него, не отрываясь, и дышал поверхностно и часто.
– Укололась о шип. Не стоит беспокойства, мистер Шелли, с недавних пор подобные мелочи меня не пугают. Я даже перестала носить с собой нюхательные соли, – шутливо добавила я.
У Роджера закатились глаза, и он рухнул как подкошенный.
Паола возникла у меня за плечом, словно мудрый призрак:
– Досадная оплошность, леди Виржиния. Нюхательные соли нам бы сейчас не помешали.
Я опустилась рядом с Роджером и коснулась его щеки. Удивительно, однако он вправду лишился сознания – либо притворялся много искуснее любой светской жеманницы, а их мне довелось увидеть немало.
– Что ж, выхода у нас два. Либо позвать строптивую мисс Грунинг, либо привести мистера Шелли в чувство самостоятельно, – заметила Паола, заглянув Роджеру в лицо. – С вашего позволения, я бы рекомендовала второе. Мисс Грунинг и так готова подсыпать яду в чай любой особе, которая имела смелость приблизиться к её возлюбленному господину.
Меня, признаться, посещали подобные мысли, но услышать подтверждение из уст самой спокойной и уравновешенной женщины во всём Бромли – пожалуй, немного слишком.
– Вы полагаете, что горничная ослеплена ревностью? – Я не удержалась и передёрнула плечами. Очень хотелось вымыть руки, и вовсе не из-за глупой царапины. – Какая распущенная девица!
Паола ответила улыбкой мудрой химеры, повидавшей и не такое с крыши старинного собора:
– О женщине благородного происхождения вы сказали бы «страстная», леди Виржиния. Даже вам приходится иногда напоминать о том, что слуги – тоже люди. Своим протеже вы не отказываете ни в праве на ошибку, ни в праве на сильное чувство.
– Если вы говорите о Мадлен, то…
– Я говорю лишь о себе самой, – мягко прервала меня Паола и снова повернулась к Роджеру. – Я приведу его в чувство, не стоит утруждаться. А вам пока стоило бы избавиться от перчатки: этикет, конечно, предписывает леди прятать руки от нескромных взоров и прикосновений, но всё это, по моему мнению, не относится к грязным перчаткам и пораненным рукам.
– Пораненным? – удивилась я и рассеянно посмотрела на собственную ладонь. – Ах, да, шип… Досадно. Я успела уже позабыть. Боюсь, нам всё же придётся воспользоваться помощью мисс Грунинг.
– Разумеется, – кивнула Паола, заняв моё место рядом с Роджером. – Но советую вам снять перчатки до того, как очнётся мистер Шелли, иначе, боюсь, он лишится чувств ещё раз. Не думаю, что это пойдёт на пользу его хрупкому душевному здоровью.
Не знаю, отчего, но последние слова показались мне дурным предзнаменованием. Я поспешила стянуть испачканную перчатку, хотя расстегнуть мелкие пуговицы без крючка было весьма непросто. Шип вошёл очень глубоко; ранка выглядела небольшой, но чем дальше, тем болезненней она ощущалась. Место прокола неприятно пульсировало, словно кровь продолжала толчками выливаться – незримая, но столь же горячая, как в первую секунду.
Голову повело.
– Я вдруг вспомнила одну забавную историю. – Мой голос ничуть не изменился, но в то же время звучал как чужой. – Примерно столетней давности. Некий джентльмен по фамилии Арчер решил проучить своих суеверных друзей. Он подговорил конюха завернуться в простыню и в назначенный час войти в гостиную. – Перед лицом повис сизый дым; я слабо махнула рукой, пытаясь его отогнать, и ощутила лишь привкус вишнёвого табака. – После ужина, когда джентльмен с друзьями отдыхал у камина, бесшумно отворилась дверь, и на пороге появилась таинственная фигура, укутанная в белую ткань. Приятели бросились врассыпную. Джентльмен подошёл к привидению и похлопал его по плечу со словами: «Славная вышла шутка, Том, а теперь сними-ка эти тряпки». И тут дверь снова открылась, и показался конюх с накинутой на плечи простынёй. «Звали, сэр?» – спросил он.
Я умолкла. Голову вело уже невыносимо. Паола тревожно обернулась ко мне, позабыв о несчастном Роджере:
– Не совсем понимаю, к чему вы клоните, леди Виржиния.
– Тот джентльмен посмеялся над приятелями, но тут же сам лишился чувств, – через силу улыбнулась я. И заключила: – Поучительно, неправда ли? – а затем потеряла сознание.
…Ветер перебирает сухие розовые лепестки с азартным шелестом, точно карты тасует. Мёртвый сад замер в вечном ожидании; он пахнет гербарием из альбома провинциальной девицы – сухие листья и цветы, пожелтевшая бумага, растрескавшаяся обложка из кожи, капля вульгарных духов.
Я облачена в старинное платье невесты, но подол у него измазан застарелой кровью. Он шелестит, как бумажный; каждый шаг даётся с трудом. В глубине помертвелого розового сада видна ажурная беседка. Над ней поднимается дымок.
Мне нужно туда.
Движение отнимает столько сил, что невозможно глядеть по сторонам. Но всё же я замечаю кое-что: корсет с разорванной шнуровкой на пожелтевшей лужайке, висельную петлю на ветке старой ивы, пустую колыбель под кустом шиповника… Они жаждут рассказать свою историю, но ещё не время.
Беседка действительно не пустует: леди в изысканном трауре курит трубку, разглядывая письмо. Она шагает вбок, становится вполоборота, и я вздрагиваю: вместо лица у неё сгусток тьмы.
К этому привыкнуть нельзя.
– Леди Милдред! Я… я так скучала.
Она улыбается, не оглядываясь на меня.
– В том, чтобы скучать о ком-то, есть особое удовольствие, милая Гинни. Не все люди должны возвращаться; не все тайны должны быть раскрыты.
Под ногами у меня что-то шуршит. Я опускаю взгляд: у босых ступней в сухих розовых лепестках ползают пустые змеиные шкуры. Яда у них нет…
Но если есть шкура – значит, была где-то и змея?
– Не понимаю… Это предупреждение?
– Это всего лишь опыт. – Она без улыбки бросает письмо наземь, и оно тут же исчезает – под ворохом розовых лепестков и змеиных шкур. – Некоторым тайнам лучше позволить умереть.
Поднимается ветер – и вздымает тучи пыли. За грязным облаком почти не видно сада; но сквозь шелест и вой начинает постепенно пробиваться странный размеренный звук.
…Он мне хорошо знаком – так падает земля на крышку гроба.
Очнулась я в глубоком кресле. Вокруг царил полумрак, из которого книжные шкафы выглядывали робко, точно запуганные приютские дети… Впрочем, глупость несусветная: уж скорее, мальчики и девочки из приюта имени святого Кира Эйвонского могли кого угодно запугать.
Я слабо рассмеялась; звук этот слишком напоминал стон, и вселил страх в меня саму.
– В последнее время, леди Виржиния, остроумие вам не изменяет, – послышался усталый голос Паолы. – Но, с прискорбием признаюсь, не все ваши шутки мне нравятся.
– Скажу откровенно,