– О, да, вполне здорова, – произнёс он наконец, когда пауза неприлично затянулась. – А молчит, верно, потому что об имени для девочки думает.
Признаться, сначала я совершенно растерялась. А когда осознала сказанное – смутилась ещё сильнее, чем после поцелуя.
– Какой девочки? О, святая Генриетта Милостивая, ты же не хочешь сказать… Откуда ты узнал?
– Увидел, – коротко ответил он и пояснять ничего не стал.
Весь остаток дороги до кофейни я пребывала в смятённых чувствах. Эмбер в положении, подумать только! Какое счастье для неё… Или нет? Всё же история с кузеном Джервисом не просто глубоко ранила её чувства, но и, похоже, наложила отпечаток на здоровье. Пусть худшее позади, и рядом с нею теперь любящий супруг, есть вещи, которые просто невозможно выбросить из головы. Но сегодня, как никогда, мне хотелось верить в лучшее будущее – и для Эмбер, и для себя.
В «Старое гнездо» Мадлен вернулась намного раньше меня. Выглядела она изрядно расстроенной, настолько, что даже миссис Скаровски проявила возмутительную – и смутительную для себя самой – бестактность и спросила громким шёпотом:
– Здорова ли мисс Рич? Она так бледна… И кофе мне достался не тот, что я заказывала. Мускатный орех и перец – хорошее сочетание для зимы, право, но мне хотелось чего-то сладкого.
– Тогда, полагаю, вы не откажетесь от черничного пирожного в качестве извинения за это досадное недоразумение, – улыбнулась я в ответ. – Что же до мисс Рич, то она вполне здорова, благодарю за беспокойство.
– О, отрадно слышать! Черничное пирожное – звучит изумительно! У сэра Гордона Шенстона есть стихотворение, посвящённое чернике…
Поэзия позапрошлого века выгодно отличалась от современной. Во-первых, тогда, на счастье потомков, в моду вошли лаконичные формы – к примеру, сонет. А во-вторых, строки, выдержавшие испытание временем, можно было слушать и изображать восторг, не боясь прослыть человеком с плохим вкусом – так я и поступила. Причина болезненной рассеянности Мэдди была мне, увы, хорошо известна; она лежала, запертая на ключ, в ящике бюро, в тёмной комнате между кухней и крыльцом чёрного хода – коротенькая записка от Эллиса с предложением навестить дом Шелли десятого февраля, в первой половине дня. Детектив явился в кофейню в моё отсутствие, но не стал дожидаться, пока я вернусь, и вместо десерта попросил принести лист бумаги и прибор для письма.
Мадлен досталась одна вежливая улыбка, формальное приветствие – и ни словом больше.
«Ему сейчас тяжело, – хотела сказать я. – Он отгораживается от семейства Шелли стеной, а Роджер снова и снова разбирает её по камешку».
– Что со мною не так?.. – пробормотала Мэдди, замерев на мгновение в тёмной арке с полупустым подносом.
Я осеклась – не на полуслове ещё, а на полувздохе. А что теперь говорить? Как убеждать?
Но Мадлен почти сразу же встряхнула кудряшками, упрямо поджала губы и шагнула глубже в полумрак коридора.
– Ничего, ничего, – долетел до меня едва слышный шёпот. – Он ведь носит мой шарф. Даже сегодня. Даже сегодня…
Я отвернулась, скрывая улыбку от Георга. Пожалуй, это мне следовало бы поучиться стойкости и упорству у Мэдди, а не наоборот.
Записка Эллиса вместе с частью деловой корреспонденции перекочевала в особняк на Спэрроу-плейс – сперва в кабинет, затем в спальню. Перед сном рука сама потянулась к сложенному вчетверо листку, где наискосок, от уголка к уголку, протянулись несколько строчек:
«Знаю, театр вы не любите, но от этого представления точно не откажетесь. Итак, впервые на сцене, увлекательная драма о любви, о зависти – и о глупости, потрясающей воображение.
Святой Кир, пошли мне терпения (зачёркнуто).
Единственное выступление состоится десятого февраля в особняке Шелли, примерно в первой половине дня. Без вас обещаю не начинать, вечером рассчитываю на чашку кофе с бренди и пирог.
Или бренди без кофе (зачёркнуто).
Спешите видеть и ужасаться.
Навсегда ваш,
уставший уже невыносимо,
когда же всё это кончится (зачёркнуто),
Эллис»
Приглашение заинтриговало меня, но ещё сильнее – едкие интонации детектива, почти на грани приличия, явное свидетельство крайнего утомления. И я догадывалась, что стало тому причиной. Нервные болезни недаром считаются чрезвычайно тяжёлыми и опасными; целый день работы, напряжённой и грязной, скажем, у прачки или горничной-на-все-руки, не принесёт столько вреда здоровью, сколько один час безобразного скандала. Только на моей памяти Эллису уже прежде случалось и проводить ночи без сна, и распутывать два сложнейших дела одновременно, но никогда прежде он не был вовлечён настолько лично. Роджер Шелли душил его – своим вниманием, уверенностью, что детектив накрепко привязан к этому странному семейству, и потому должен стать его частью – как друг ли, как незримый хранитель… как кто?
И какая безжалостная судьба вообще свела Эллиса с безумной миссис Шелли и её сыном, таким обаятельным, но пребывающим в плену навязчивых идей?
– Хочу знать, – пробормотала я, погружаясь всё глубже в сон. – Хочу… видеть.
Пустые глаза Валха; кладбище, по которому блуждают люди с фонарями; искажённое страданием лицо Абени; лопнувшие нити в ловце снов; запах вербены… Образы пронеслись перед внутренним взором – причудливые, гротескные, подобные ярмарочному балагану.
– И всё же, и всё же… – Шёпот доносился точно из противоположно угла комнаты, почти беззвучный, больше похожий на выдох. – Хочу знать.
Неразумное желание.
Я понимаю это, когда открываю глаза высоко над городом – узнаваемым и в то же время чужим, сшитым из лоскутов улиц и лет, дней, ночей, покатых крыш, из обезлюдевших зимних парков и тесных трущоб Смоки Халоу, выдыхающих смрад в июльский зной, из воспоминаний, из бездомных котов и детей, из смерти и снов.
…Впрочем, сны мне вполне подходят.
Мимо проносится незнакомка – юная, стройная, лёгкая, с непокорными каштановыми локонами, летящими по ветру. Петелька из её рукава цепляется за моё кольцо – розовый шёлк на серебряной розе; девушка исчезает в тумане хмурого осеннего Бромли, и нить натягивается, тихонько вызванивая: «Миранда, Миранда, только не оставайся с ним наедине». Потом раздаётся женский крик и почти одновременно – надрывный младенческий плач; они вторят друг другу, сплетаясь в одну мелодию неизбывного горя. Но только я собираюсь нырнуть следом за незнакомкой, как вдруг слышу знакомый голос с совершенно противоположной стороны.
– Мне тоже хотелось бы в это верить! Но сроки не сходятся. Куда подевался год?
Я выпускаю нить и без сил падаю на землю.
Здесь царит душное лето. В тени, за старой церковью на поваленном дереве сидят двое. Эллис совсем юный, неприлично худой; в его чёрных волосах – две асимметричные серебристые пряди, одна низко, над самым ухом, другая почти у макушки, и оттого он кажется ещё более легкомысленным, чем обычно. Отец Александр похож на себя нынешнего, лишь чуть моложе, и даже молоток в его руках – тот же, видно, опять церковные скамьи требуют починки.
– В приюте не осталось записей о том, когда точно тебя принесли, – говорит отец Александр, прищурившись на безмятежное летнее небо. – Да и Шелли мог ошибиться на полгода.
Лицо Эллиса становится ожесточённым; я холодею от страха и отступаю.
– Мне не нужна другая семья.
Он продолжает говорить, глядя сквозь меня. Я пячусь, пока не упираюсь спиной в стену, холодную и влажную, как в склепе. Место другое, и время тоже; за окном – проливной дождь, вокруг – цвета коричневые и зеленоватые, натёртый паркет блестит, массивный письменный стол внушает трепет, а низкие потолки готовы вот-вот рухнуть на плечи. Странный дом; отчего-то мне кажется, что я видела его иным, светлым.
И здесь – тоже Эллис, по-прежнему юный, одетый в великоватую форму «гуся». Неизменное кепи он комкает в кулаке. Напротив сидит за столом дородный мужчина, тёмный лицом и мыслями.
– Я хочу задать вам четыре вопроса, мистер Шелли, – говорит Эллис отстранённо и опускает взгляд. – Думаю, это справедливая плата за то, что я скрыл преступление и уберёг вашу супругу от виселицы.
На висках у мужчины напрягаются жилы, под кожей играют желваки.
– Спрашивайте.
– Знала ли ваша супруга человека, который украл медальон?
Мужчина хватается за собственный воротник; из глаз и ушей хлещет боль – алая, густая, как кровь.
– Знала очень близко. Но они не виделись почти двадцать лет.
Эллис медленно выдыхает. Седина ползёт по его волосам, пятнает их, как иней – окна в ночь на Сошествие.
– Сколько точно лет не выходила Миранда Клиффорд из дома?
– Около двух, по словам её отца. Я не расспрашивал, как вы понимаете. Я полюбил её такой, какая она есть.
Перед третьим вопросом Эллис прикусывает губу, чтобы совладать с чувствами. Темнота в комнате сгущается.
– Когда родился Роджер?
– Ему пятнадцать.
– Конечно, – бормочет Эллис. – Конечно, глупый вопрос. Значит, пятнадцать лет назад, и ещё год в положении, и ещё год на помолвку, и два года взаперти, итого – не хватает года… Простите, мистер Шелли. Последний вопрос: в медальоне были детские волосы?
Мужчина резко перегибается через стол, и я зажмуриваюсь в испуге, но уши зажать не успеваю, а потому слышу и звук оплеухи, и яростное «Да, да, и убирайтесь отсюда!».
Стены раздвигаются, за ними – туман, переплетение розовых шёлковых нитей, снова женский крик и детский плач. По правую руку – кабинет, залитый кровью, и Роджер, мальчишка пятнадцати лет; он сжался в комок и поскуливает. По левую руку – Миранда Клиффорд, раскачивающая пустую колыбель, Миранда Клиффорд, баюкающая медальон.
Летняя жара накрывает меня, как стеклянный колпак.
Эллис привалился плечом к отцу Александру; небо над ними выцветшее, белёсое, и тень от ветхой церкви не даёт ни прохлады, ни покоя.