Исключительно формальная просьба, между прочим, потому что я и так примерно представляла, что случилось. Но, вынужденные говорить тихо и спокойно, спорщики несколько примирились друг с другом и устыдились своей запальчивости. На щеках у Луи ла Рона цвели багровые пятна, а миссис Скаровски то и дело принималась хлопать ресницами и трижды, кажется, сняла и снова надела тяжёлые очки в роговой оправе… По рассказу выходило, что поэтесса никак не желала признавать проигрыш, а журналист в конце концов потерял терпение. Слово за слово, и перепалка превратилась в безобразную ссору.
– Ну что же, – вздохнула я, когда история подошла к завершению. – Хотя никто и не наделял меня правом судить и выносить решения, по праву хозяйки этого места я выскажу своё мнение. Мистер ла Рон, сдаётся мне, что вы были не совсем правы, когда настаивали на том, что миссис Скаровски проиграла.
– Но как же! – возмутился он. – Слухи оказались не просто слухами! На представлении действительно разразилась катастрофа, я сам был там и видел своими собственными глазами!
– Тогда вы, без сомнения, видели и особ из «Общества благодетельных леди», – возразила я. – Их сложно было не заметить: они набросились на несчастного герцога Хэмпшайрского у самых ступеней, а потом ещё долго расхаживали с плакатами по площади. А миссис Скаровски, если мне не изменяет память, ставила на то, что поблизости непременно появятся, гм, ханжи из «Общества благодетельных леди». Так?
При всей своей запальчивости Луи ла Рон лжецом не был, и потому он тяжело вздохнул, фыркнул почти по-лошадиному, беспомощно обернулся по сторонам – и хлопнул ладонью по столу:
– Так, чтоб мне провалиться!
– Тогда получается, что выиграли и вы, и миссис Скаровски, – заключила я. – Можете смело воздать друг другу хвалу на соседних страницах в газете.
Разумеется, ни поэтесса, ни журналист такому исходу не обрадовались. Однако они смирились бы – о, благодарение авторитету, который леди Милдред передала мне по наследству, и тяжёлой трости! – если б не вкрадчивое предложение, высказанное с легчайшим марсовийским акцентом:
– Можно признать результаты… А можно и продолжить.
– Мистер Мирей! – вырвалось у меня.
И когда он сумел подобраться так близко! Как призрак, право слово – причём призрак бессовестный, пренебрегающий этикетом и правилами… и очень-очень азартный.
– Собственной персоной, – скромно отозвался он, прижимая к груди поварской колпак. – Так вот, почему бы вам не продолжить спор? Вряд ли дело завершится скоро. Насколько я сумел расслышать, и вы, мсье, и вы, мадам, – наградил Мирей их по очереди ослепительной улыбкой, – считаете, что над цирком всё же довлеет проклятие. Так попробуйте угадать, на кого оно обрушится следующим!
Почти на минуту шёпоты смолкли, и кофейню укутала душная, напряжённая тишина. Кажется, идея эта поразила всех: кого дерзостью, граничащей едва ли не с аморальностью, кого – заманчивыми перспективами. Миссис Скаровски, подобно рыбе, открывала и закрывала рот, в кои-то веки лишившаяся дара речи; полковник Арч мрачнел с каждой секундой; Эрвин Калле выглядел так, словно никак не мог решить, чего ему больше хочется – лишиться чувств, дабы продемонстрировать тонкость натуры, или дождаться обещанной вишнёвой наливки…
Словом, ситуация требовала незамедлительного вмешательства.
– Мистер Мирей, вам не кажется, что вы несколько выходите за рамки своей компетенции? – спросила я тихо, подражая тем особенным холодным интонациям дяди Рэйвена, от которых меня саму порой кидало в дрожь.
О, тщетно. Точнее, удалось запугать добрую половину гостей, но марсовиец и бровью не повёл. Видимо, для того чтоб произвести правильное впечатление, собеседник должен знать, что вы возглавляете Особую службу – или хотя бы приходитесь невестой тому, кто ею управляет. Невежество же придаёт храбрости.
– Прошу прощения, леди Виржиния, – неискренне повинился Рене Мирей, пряча свои огненно-рыжие вихры под поварским колпаком, словно шпагу в ножны вкладывая. – Я, как говорят по-аксонски… подожжён? Запалён?
– Загорелся? – слабым голосом подсказала миссис Скаровски, которая не вынесла надругательств над языком.
Мирей адресовал ей горячий, исполненный благодарности взгляд.
– Да-да, загорелся, услышав спор, и потому не сдержался. А привело сюда меня исключительно дело: я счастлив буду представить новый десерт, не побоюсь этого слова, шедевр, как только леди Виржиния одобрит его. Ещё раз прошу прощения, – добавил он и стремительно ретировался на кухню. Но язык свой удержать не сумел, добавив напоследок: – А о споре всё-таки подумайте. Это же безумно, безумно интересно!
…помнится, в прошлом году на летнем балу во дворце у леди Корнуэлл прямо во время танца откололась украшенная розами тесьма, которая крепилась вдоль выреза платья. Нисколько не смутившись, леди Корнуэлл накинула её на шею наподобие тонкого шарфа и сделала вид, что так и было задумано.
Похоже, что с выходкой повара мне надлежало поступить так же.
– Ах, эти темпераментные марсовийцы, – несколько скучающе произнесла я и улыбнулась. – Тем не менее, господа, кое-что меня не на шутку заинтересовало. Вы действительно считаете, что цирк проклят?
– А как же иначе! – нетерпеливо воскликнул Луи ла Рон, и глаза его лихорадочно блеснули. – Сперва целых два года «Сад Чудес» не мог добраться до Аксонии, хотя слава его гремела повсюду. Затем, полгода назад, когда о представлении уже объявили, в амфитеатре Эшли провалился пол, прямо на арене, представьте себе! И в довершение всего прямо на премьере медведица взбесилась и напала не на кого-то, а на герцога Хэмпшайрского! Теперь он при смерти и вот-вот оставит эту юдоль страданий – так мне шепнул по секрету в высшей степени надёжный человек. Что же это, если не проклятие? – риторически вопросил ла Рон.
Я подумала, что человек тот не очень-то и надёжен, раз не знает, что герцог уже скончался, но, разумеется, промолчала.
– Проклятие, без всяких сомнений, – согласилась миссис Скаровски. – И готова поспорить, что нападение было подстроено. Уж не дрессировщиком ли?
– Я бы поставил ровно на то же самое! – не замедлил ответить ла Рон. – Но позвольте, мэм, вы воруете мои идеи! Не могу же я спорить против себя самого!
– Ворую? Немедленно возьмите назад свои гадкие слова! – возмутилась поэтесса, и перебранка началась бы заново, если б мне не пришла в голову одна идея.
Если нельзя разогнать гостей, то можно хотя бы занять их делом.
Как раз явилась Мэдди с двумя чашками ледяного кофе, чтоб охладить пыл спорщиков, и с бокалом настойки для Эрвина Калле. Я попросила принести ещё два письменных прибора, бумагу, два конверта, сургуч и печать.
– Зачем это? – удивился ла Рон.
– Если вы намерены продолжить спор, то определим условия, как подобает людям вашего воспитания и положения, – ответила я. – Вы и миссис Скаровски изложите свои соображения о проклятии письменно, в десяти пунктах каждый, не больше и не меньше. Пишите коротко и ясно, например: «Нападение медведя – не случайность, а хитро подстроенное покушение».
– А это зачем? – не сдержалась на сей раз поэтесса.
В другое время я бы пощадила её, однако сейчас была слишком сердита из-за безобразной ссоры, которую они с журналистом устроили.
– Затем, что туманные строки вроде «Сгустится днесь туман злосчастий, на мрак бесчестия падёт, дождит ненастное ненастье, и тайна тайная грядёт» можно истолковать в свою пользу, что бы ни произошло… – Луи ла Рон раскашлялся, скрывая торжествующий смех, и я не удержалась: – Ровно как и газетные заголовки: «Страх и ужас во мраке зимы под куполом прибежища чудес». Так что пока отбросим красоту в угоду простоте. Все согласны?
Возражений не нашлось.
Поэтесса и журналист разошлись по разным углам кофейни и застрочили с такой скоростью, что бумага едва не начала дымиться. Затем они отдали мне свои эпистолярные шедевры, каждый на половину листа, которые я и разложила по конвертам, залив сургучом с оттиском личной печати.
Гости следили за этим действом с небывалым азартом; кажется, кто-то ещё и между собой заключал пари, пытаясь угадать победителя.
– Надеюсь, моего поручительства достаточно? – спросила я, отдавая Мэдди конверты. – Что ж, тогда вскроем их, когда дело будет завершено, и зачитаем вслух. Тот, чьи предположения окажутся ближе к истине, победит. И, разумеется, неподобающее поведение будет строго покарано – отлучением от «Старого гнезда» на веки вечные, – добавила я, стараясь преувеличенно торжественным, а потому смешным тоном и улыбкой смягчить угрозу.
Луи ла Рон перевёл дыхание и вдумчиво пожевал губу. А затем осведомился аккуратно:
– Простите, леди Виржиния, но что следует понимать под «неподобающим поведением»?
– О, ещё не думала. Пожалуй, решу, когда в этом возникнет необходимость.
Гости вежливо посмеялись. Однако в тот вечер никто больше не позволил себе даже голоса повысить – и это, не скрою, весьма польстило моему самолюбию.
Что же до Рене Мирея, я намеревалась строго отчитать его. Но, заглянув на кухню вечером, обнаружила, что он действительно придумал новый десерт: яблоко, разделённое на две половинки, запечённое в бисквите и сдобренное специями. Одна часть пирожного была украшена белым шоколадом, а другая – чёрным.
Называлось всё это «Яблоко раздора».
– Не знаю, что и думать, – мрачно вздохнул Георг, исподлобья глядя на пирожное. – Учитывая то, какая хорошая память у ваших гостей, леди Виржиния, это – крайне скандальная новинка. Но…
– Но?
– Действительно шедевр.
– Потому что я действительно гений, – скромно заметил Рене Мирей, выглядывая из-за двери.
Вид у него был совершенно пьяный.
Впрочем, вскоре даже спор между миссис Скаровски и Луи ла Роном померк перед вестью, что захватила умы всех бромлинцев: газеты раструбили, что герцог Хэмпшайрский скончался.
До сих пор мне и в голову не приходило, что он был настолько крупной фигурой. Но сейчас… Словно кто-то намеренно раздувал пожар вокруг его имени. Газеты пестрели заголовками, один другого нелепей. Одни называли нападение разъярённого зверя – это оказалась, к слову, медведица по кличке Девочка, а не медведь – карой небесной за разгульную жизнь, которую вёл герцог. Другие считали, что всё произошедшее – не что иное, как изощрённое покушение, точнее, убийство. Некоторые даже требовали сжечь цирк и повесить всех без исключения артистов, но такие голоса, к счастью, звучали недостаточно громко.