– Да кто смотреть-то станет, – невозмутимо ответил Лайзо, проследовав через всю комнату. И – о, чудо! – сам закрыл окно, без всяких просьб. – И, значит, ночью к тебе приходить можно?
Запоздало ощутив смущение, я опустила взгляд.
– Можно подумать, ты когда-то спрашивал у меня разрешения. Неужели я… – меня пронзила пугающая догадка – … неужели я кричала во сне?
Кулаки у него сжались.
– Нет, криков я не слышал. Но только что у меня в изголовье сам собой разомкнулся ловец снов, а нитки полопались. – Лайзо бесстыдно присел на край моей постели и прикоснулся к щеке ладонью, сухой и обжигающе горячей. – Мне сразу стало за тебя тревожно, решил проверить… И не зря, – голос у него дрогнул. – Ты же совсем в ледяную статую превратилась, Виржиния. И в другой раз ты б уже как маков цвет полыхала, если бы я так тебя коснулся, а у тебя щёки, как восковые. Что случилось?
Надо бы отвести его руку, но не хотелось. Да и сил, по правде признаться, не было; однако они постепенно прибавлялись – от его голоса, от жара, источаемого кожей…
– Абени, – произнесла я коротко и, словно в забывчивости, накрыла ладонь Лайзо своей, прижимая к щеке сильнее. – Ничего дурного она не сделала, наоборот, предупредила. Но у меня отчего-то скверные предчувствия. Ну почему все сны, все до одного, которые я вижу сейчас, сулят только беды? – вырвалось у меня.
Не знаю, чего я ждала… Но точно не того, что он придвинется вдруг, обнимая меня крепко – моя тонкая сорочка, его рубашка, две зыбких, почти неощутимых преграды – и скажет, медленно проводя пальцами по спине вниз:
– В этом твоей вины нет точно. А беды… с бедами мы справимся.
И стало вдруг так спокойно, и так легко было поверить, что действительно любое горе можно осушить, зло – предотвратить, надо лишь держаться вместе и точно знать, что всё будет хорошо. Но в то же время я знала, что это иллюзия.
Мои родители погибли вместе, в одном доме, в одну ночь.
Эвани умерла, когда была любима и влюблена.
Циркачей убивал кто-то вхожий в их круг, кто-то из своих же, из друзей…
– Виржиния?..
Только услышав собственное имя, я осознала, что безжалостно стискиваю пальцы на плече у Лайзо, да так, что следов от ногтей не миновать.
Но всё же он не отстранился.
– Прости, – спрятала я улыбку, наклоняя голову. Тепло постепенно возвращалось ко мне; кровь приливала к лицу, и в губах, искусанных в тягостном беспамятстве, начинало ощущаться слабое биение. Онемевшие от холода ладони снова ощущали шершавость ткани, жар кожи, удары сердца в чужой груди. – После этих снов голова кругом, видения путаются с явью. Там нет ни запретов, ни преград, но и ставки выше, и опасность, словно… словно на войне. А здесь…
– А здесь, – неожиданно перебил меня Лайзо тихим, точно охрипшим голосом, – я, кажется, тоже путаю сны и явь.
Краем глаза я уловила странный силуэт, отражённый в полированном изголовье кровати, сдвоенную фигуру – то были мы, до сих пор не разомкнувшие объятий. Неужели со стороны это выглядит так… так…
– О… я… мне…
Я подняла голову, но сделала только хуже – теперь мы смотрели друг другу в глаза, и я ясно видела своё отражение с пунцовыми щеками и непристойно разметавшимися волосами. Руки Лайзо были на моей пояснице и на плече, и мозолистые, загрубевшие от работы с машиной подушечки пальцев пугающе явственно чувствовались сквозь батист сорочки.
…а ещё у него были разомкнуты губы.
«Он меня сейчас поцелует, – подумала я в блаженном оцепенении. – Поцелует, а я даже его не оттолкну. Потому что не хочу… Значит, это случается именно так? Даже со мной?»
Последнее удивляло, наверное, больше всего.
Стук в дверь показался мне громом небесным, обрушивающимся на грешников.
«Юджиния», – второй раз за утро решила я – и снова ошиблась.
– Дражайшая племянница, вы не спите? – послышался вкрадчивый, приторный вопрос Клэра. – Ответьте, прошу вас покорнейше, иначе я войду.
Взгляд, который я устремила на Лайзо, клянусь, был самым-самым холодным из обширного арсенала Валтеров.
– Ты говорил, – шепнула я почти беззвучно, – что тебя никто не видел. Что некому смотреть. И что?
А Лайзо, этот нахал из нахалов, не только не ответил мне с достоинством. Он имел наглость рассмеяться, прикрывая глаза одной рукой, а другой опираясь на мои перины. Воистину – нельзя доверять мужскому слову, особенно сказанному для бахвальства!
– Дорогая племянница, я…
– Погодите, дядя, – откликнулась я сонным голосом. – Я ещё спала и не вполне готова… что-то случилось?
Одновременно я стукнула Лайзо – надеюсь, пребольно – кулаком по плечу и указала на дверь, как бы спрашивая, что делать теперь. К счастью, он наконец перестал веселиться и с деланно серьёзным лицом поднял ладони вверх, а затем легко и бесшумно поднялся с кровати. Цепочка невесомых шагов – и он оказался около окна, вновь распахивая его.
– Случилось, случилось, – ворчливо откликнулся Клэр. – Прошу прощения, племянница, но мне всё же необходимо войти.
Дверь приоткрылась.
Качнулась створка окна… Святая Генриетта Милостивая, хоть бы никто в этот момент не смотрел в сторону моего дома! Час, конечно, ранний, но…
– Так и знал, – произнёс между тем Клэр, замерев на пороге моей комнаты. Тон его колебался между настороженностью и досадой. – И здесь тоже. Около часа назад, видите ли, в доме распахнулись все окна, и я забеспокоился. Дети изрядно напуганы.
– Я вижу, что вы немного не вовремя проявляете беспокойство, – ледяным тоном ответила я, опираясь на подушки. – Дядя, при всём уважении, не изволите ли вы…
– Да-да, разумеется, – ответил он и посмотрел на меня искоса. – К слову, мне померещилось… Впрочем, потом.
И, снова извинившись, Клэр вышел.
А я в тот момент, думаю, поняла, почему рассмеялся Лайзо – но, право, обошлась бы вполне и без этого знания.
До чего же всё это было… нелепо!
Короткая вспышка дурного веселья подействовала на меня, как чашка крепкого кофе: обострила чувства и придала сил. Ощущение скорой беды не исчезло, но отступило – так лёгкая дурнота ещё надолго остаётся после мигрени; ожидая худшего, я весь день пребывала в некотором напряжении, казалась самой себе… уязвимой, пожалуй.
Взять хотя бы эти злосчастные окна, так перепугавшие не только прислугу, но даже и Клэра. Уже второй раз за последние месяцы сон влиял на действительность – в самом прямом смысле. Сперва появление букета из искусственных цветов, затем распахнувшиеся створки… Нет, разумеется, и прежде я знала, что существа, повелевающие снами, как Валх и Абени, могут вмешиваться и в простую жизнь, но то была жизнь… как бы сказать… нематериальная. Умереть от ужаса, не просыпаясь, лишиться рассудка во сне, раскрыть тайну прошлого или даже прозреть будущее – всё это события одного порядка, затрагивающие только разум и душу человека.
А вот окно – совсем иное дело. Вот оно, твёрдое, прочное, ладно сработанное из стекла, дерева и железа… Как простой сон в состоянии заставить его распахнуться?
Сновидец способен поместить на подушку к другому человеку букет восковых цветов – а, к примеру, зажжённую свечу?
Если можно заразить жертву безумием или даже убить, то что насчёт болезней?
Что на самом деле убило моих родителей? Как действительно начался пожар, был ли это поджог, как говорили? И леди Милдред… какая хворь её подкосила?
И что грозит мне?
Я точно шла по льду, не зная, насколько он прочен; играла в игру, не удосужившись расспросить о правилах. И если раньше желание встретиться с Абени было смутным, скорее, инстинктивным, чем продуманным, то теперь у меня накопилось множество по-настоящему важных вопросов. Но от мистера Монка по-прежнему не приходило никаких вестей, и оставалось только ждать.
И – заниматься иными делами, не менее важными и опасными.
– Вы уже уходите, леди Виржиния?
Паола, надо признаться, застигла меня врасплох. Мы встретились у самых дверей; она возвращалась с прогулки вместе с мальчиками, а я собиралась спуститься к автомобилю.
– Да. И вернусь, боюсь, поздно… Что-то срочное?
– Не имею представления, – честно ответила она. На лице у неё появилось растерянное выражение. – Но после завтрака моя мать упомянула, что хотела бы поговорить с вами.
О, снова «милая Клотильда»! И как раз в тот момент, когда терпеть экзальтированные выходки нет ни малейшего желания.
– Передайте ей, пожалуйста, что я рассмотрю возможность побеседовать, но на ближайшую неделю у меня крайне плотное расписание, – ответила я твёрдо. – Если за это время в доме не разобьётся ни одна ваза – возможно, свободная минутка появится у меня чуть раньше.
У Паолы вырвался вздох – небывалая уступка чувствам.
– Я передам, – пообещала она покорно. – Однако терпеливость, к сожалению, никогда не входила в список добродетелей моей матери.
– Никогда не поздно научиться чему-нибудь хорошему, – улыбнулась я. И добавила: – Но я и правда очень занята, и не только своей кофейней. Это, разумеется, должно остаться между нами.
На сей заговорщической ноте мы простились; а слова, между тем, оказались пророческими.
В «Старом гнезде» нынче было… тревожно. Дурной знак, ведь сюда люди приходят в первую очередь за успокоением и уютом. Я, как могла, старалась вернуть прежнюю непринуждённость беседам, смелость – взглядам, тепло – улыбкам, но сама, пожалуй, чувствовала себя слишком напряжённой, слишком уязвимой, а потому претерпела полный крах. Если пламя свечи дрожит и жмётся к фитилю, то какие тени оно может разогнать?..
– Это всё погода, – воинственно заявила миссис Скаровски, поглядывая поверх роговой оправы в окно. – Это она, злодейка, лишает силы духа.
Судя по упрямому выражению лица поэтессы, уж она-то далека была от всяких слабостей. Но ведь и правда: небо во второй половине дня помрачнело, нахмурилось, и это уж точно никому не прибавляло бодрости. Воздух сделался спёртым, словно бы плотным; всё шло к грозе. Гости больше помалкивали – атмосфера давила и на них, и только Луи ла Рон с неприкрытым злорадством рассказывал о погроме в кабинете своего соперника, мистера Пека: