– Нет, – качнула я головой рассеянно. – Вы… ты помнишь, я как-то рассказывала об особняке моих родителей, где случился пожар? Хочу взглянуть на то, что осталось от дома. Прямо сейчас.
Он открыл рот, точно собираясь меня урезонить, успокоить… но промолчал, только взгляд у него вспыхнул колдовской зеленью.
Или, возможно, мне так просто показалось от усталости.
Погода нынче была пасмурная, хмурая; наверное, поэтому город пока спал, окутанный пышным, густым туманом, приглушающим звуки и делающим сизые рассветные сумерки ещё темнее. Проснулись только те, кто вынужден был любыми силами зарабатывать себе на пропитание: рабочие с фабрик, прачки, прислуга-на-все-руки, мальчишки-газетчики, разносчики молока… Но мало кого из этой братии можно было встретить в респектабельном районе Вест-хилл, разве что ближе к краю «бромлинского блюдца». А дом моих родителей располагался в самом сердце благополучных кварталов, среди таких же аккуратных особняков… точнее, то, что от него осталось.
На месте, где он стоял, до сих пор ничего не построили. Земля оставалась чёрной, выжженной, точно выгорело там не только здание с пристройками, но и сама жизнь; ни единая травинка не проклюнулась на пепелище. Деревья – вишни, в основном, – которые находились ближе к огню, чернели обугленными остовами: их никто так и не спилил. Те, что были чуть подальше, тоже засохли, и лишь у самой ограды бушевал живой бурьян – чертополох вперемешку с крапивой.
– Виржиния? – Лайзо осторожно коснулся моего плеча.
В тумане его голос прозвучал приглушённо, почти неслышно, точно само это место, где случилось большое горе, впитывало все звуки.
– Не стоит беспокойства, – качнула я головой, чувствуя себя странно отстранённой; сказывалась ночь, проведённая без сна. – Просто вдруг захотелось сюда приехать… Мы немного постоим здесь и вернёмся.
– Скорей уж похоже на просьбу, чем на указания, – тихо произнёс он. – Ты бледная что-то.
Я собиралась ответить, но так и не успела – на короткое мгновение накатила дурнота, и нужные слова начисто стёрлись из памяти. А когда недомогание прошло, то туман вокруг закипел, забурлил, приходя в движение; как заворожённая, я наблюдала за тем, как он облизывает каменный скелет особняка, рваными клочьями повисает на обгорелых ветвях вишен, фонтанами взмывает над выжженной землёй… И среди этого жуткого, болезненного движения померещилась мне вдруг фигура женщины, прежде незнакомой – однако не узнать её было невозможно.
Нащупав в ридикюле кружевную салфетку, я стиснула её и наполовину бессознательно позвала:
– Элси?
Призрачный силуэт замер, почти сливаясь с туманом. А потом женщина, точно разглядев меня, прижала к лицу дрожащие ладони и разразилась плачем, захлёбывающимся, отчаянным, от которого замирало сердце; звук доносился глухо – точно бы издали, из-за каменной стены… или из-под земли.
– Это не я, – повторяла женщина сквозь слёзы. – Он меня заставил… не я…
– Кто заставил? – спросила я, но собственного голоса не услышала, только ощутила, как напрягаются лёгкие и гортань. – Что ты сделала?
– Он заставил, – снова прорыдала женщина, и плечи у неё затряслись, как желе; чёрная шаль вздыбилась, смешиваясь с туманом, подобно дыму от пожарища. – Я взяла своё лекарство и… и… я не виновата! Это не я! Я не могла спать, и он…
Речь у неё стала совсем неразборчивой. Несколько раз я повторила вопросы, но теперь женщина теперь словно бы и не слышала меня. Её облик размывался и отдалялся; туман вспухал, подобном закипающему молоку, перетекал по обгорелым камням, по остовам стен и с каждым мгновением укрывал пепелище плотнее и плотнее. Тогда, точно по наитию, я достала из ридикюля кружевную салфетку и протянула на вытянутой руке, крикнув:
– Это твоё?
Женщина застыла подобно мраморной статуе… а потом вдруг улыбнулась, и жутко было видеть эту улыбку, повисшую в серой пустоте, на месте лица.
– Да, да, – прошептала она. – Это моё. Это я сделала. Красиво, правда?
Одним длинным скользящим шагом женщина пересекла пепелище, потянулась через бурьян – и попыталась схватить салфетку.
Меня точно огнём обожгло; я резко отшатнулась – и очутилась в объятиях Лайзо.
– Виржиния? – позвал он меня странным голосом… неужели испуганным? – Виржиния, что ты сделала? И что ты видела?
– Женщину в чёрном, – растерянно ответила я, чувствуя сильное головокружение. – И туман. А ты?
– Только пожарище, – откликнулся он задумчиво, глядя на меня как-то по-новому. – Нужно вернуться домой, – добавил он таким голосом, что спорить не захотелось.
Накатила страшная слабость. До автомобиля Лайзо вёл меня под руку, и в последнюю очередь я думала о том, что кто-то нас может увидеть и донести дяде Рэйвену или, скажем, нажаловаться Клэру. Кошмарные образы – рыдающая безликая незнакомка, закипающий туман, обгорелые остатки здания – так и стояли перед глазами; стоило только сомкнуть веки, и видения становились ярче. Уже на полпути я вспомнила про злосчастную салфетку, достала из ридикюля – и едва подавила дрожь.
На ярко-белом кружеве чётко проступил обугленный отпечаток аккуратной женской ладони.
Весь следующий день прошёл как в тумане. В кофейне я передвигалась, точно сомнамбула, и отвечала невпопад; на кухне зачем-то взяла чужую, для гостя приготовленную чашку кофе и едва не опрокинула на себя – и тут уж забеспокоился даже беспечный Рене Мерей. С удивительной заботливостью – и настойчивостью – он отправил меня в тёмную комнату отдыхать.
– Нет, нет и нет, возражения не принимаются, – строго сказал он. От человека, у которого левая щека была изрядно перемазана в шоколаде, это звучало забавно. – У меня четыре младшие сестры, и, поверьте, мон ами, я знаю, как выглядит измождённая юная особа на грани обморока! Вот так, как вы сейчас, да, да и да.
– Но… – нахмурилась я, собираясь напомнить, кто его нанял на работу и, соответственно, кто имеет сейчас право принимать окончательные решения…
…и заметила, что Мэдди стоит в дверях кухни, сурово скрестив руки на груди, а Георг уж больно многозначительно посматривает на меня исподлобья, не отвлекаясь, впрочем, от приготовления очередной порции кофе.
Что ж, пришлось отступить перед подавляющей силой противника – то есть, конечно, прислушаться к голосу разума, да.
В тёмной комнате меня быстро сморил сон. К счастью, не вещий и не кошмарный, просто забытьё, изменчивый туман иллюзий, в котором образы изменяются и исчезают едва ли не быстрее, чем успевают принять форму. Гости приходили и уходили; шум голосов, отдельные восклицания, смех, звон посуды – всё сливалось в монолитный фон, удивительно успокаивающий, подобно звуку набегающих волн или потрескиванию углей в камине дождливой ночью. Дважды в комнату заходила Мэдди, чтобы удостовериться, что со мною всё в порядке; один раз тихо заглянул Лайзо – шагов не было слышно, однако слабый аромат вербены выдал его с головой… Но окончательно очнулась я лишь поздним вечером, перед самым закрытием.
– Вот, это определённо поможет вам проснуться. Мой новый рецепт – кофейный десерт к десертному кофе! – с гордостью произнёс Рене Мирей, водружая на столик перед моим креслом новое своё творение; кажется, он больше гордился тем, что уговорил-таки меня отдохнуть немного, а не пирожным. – Жду ваших комплиментов, уи, да!
– Именно комплиментов? – ответила я с показной строгостью, но Мирея было этим не смутить:
– Разумеется! Восхищения, восторгов! Даже мсье Белкрафт был в изумлении и сделал так, – и он потешно округлил глаза. Самое смешное, что в исполнении Георга такая реакция могла означать что угодно, вплоть до крайнего неодобрения. – Как вы себя чувствуете? – добавил Мирей уже без шутовских замашек.
– Гораздо лучше, благодарю. Как дела в кофейне?
– О, превосходно! – откликнулся он живо. – Ваши друзья из Марсовии, как это говорят… заимели сердца публики?
– Завоевали.
– Уи, уи, завоевали, – закивал Мирей. – А сегодня Клод рассказал презабавный анекдот, которого я не знаю, вот послушайте…
Десерт представлял собой сливочный мусс, облитый шоколадом, на бисквите с пропиткой из кофейного ликёра – приятное сочетание, но, скорее, усыпляющее, чем бодрящее. Тем не менее, оно показалось мне безупречным – после бессонной ночи, тревожных видений и утра, наполненного беспокойством. Размышления об Элси и её судьбе отошли на второй план; зато детали, которые прежде виделись неважными, предстали теперь в новом свете.
«Я взяла своё лекарство и… и… я не виновата!»
Какое лекарство она имела в виду – и почему это могло принести вред? Недолгие раздумья привели к выводу, от которого по спине пробежали мурашки: лауданум, настойка, которую ещё недавно назначали едва ли не чаще, чем любое другое лечение. При болях, истощении, кровотечениях, от уныния или излишне возбуждённого воображения, от беспокойства и даже от желудочных колик… И, разумеется, при бессоннице и изматывающей тревоге без лауданума не обходилось.
Элизабет Тиллер с угрозой для собственной жизни бежала от супруга и затем долго скрывалась от него. Печаль, волнение, страх, возможно, что и боли от побоев в прошлом – она наверняка страдала; логично предположить, что врач прописал ей лауданум.
Могла ли она подлить его в еду или питьё?
Эта настойка очень горькая, с заметным красно-коричневым цветом. Её вкус невозможно не заметить, скажем, в вине или в чае. А в кофе? Или пересолёной пище? Или в перчёной?
Дядя Рэйвен упоминал, что мой отец очень любил острое…
Сердце у меня сжалось, но довести размышления до логического конца я не успела, потому что услышала на улице крик – и узнала голос Мэдди.
Посторонних в кофейне к тому времени уже не осталось. Зал опустел; со всех столов до единого было уже убрано, а увядшие цветы, которые следовало заменить свежими, неаккуратным пучком торчали из ведра. Но главные двери, по вечерам обыкновенно запертые изнутри на засов, сейчас поскрипывали на ветру, распахнутые настежь. Очевидно, что Мадлен успела отправить домой дневных помощ