Звякает колокольчик – пора спускаться к завтраку.
Элси долго кутается в шаль, хотя в доме совсем не холодно; прибирает кружево – славно выходит, как изморозь на окне, как взаправдашний иней. Не-Артур за стеклом исчезает. Он никогда не показывается в присутствии Ноэми или её красивого, ласкового мужа. Наверно, боится их.
Хотела бы Элси быть рядом с ними всегда – хоть кружевной шалью на плечах у подруги, хоть тонкой вышивкой на манжетах у её супруга…
– Стать бы белой кошкой и качать бы колыбель… – напевает Элси, складывая крючки, и бездумно прижимает руки к животу.
Нет, про колыбель думать нельзя. Если ли б только тогда, хоть один раз, Артур бил не так сильно...
Колокольчик звенит второй раз, поторапливает. Элси спускается вниз, стараясь не видеть, не замечать, как следует за ней от окна, по стыку между стеной и потолком, серая тень.
…так страшно; так ненадёжна защита.
Завтракать вместе с Ноэми и её мужем – это не привилегия, а лечение. От страха, от слабости, от дурных мыслей.
Опаздывать нельзя.
Двери прикрыты; через узкую щель доносится островатый запах поджаренного бекона и сливочно-сладкий – каши. Вкусы у супругов разнятся; Ноэми вот обожает острое и солёное – не для леди пища, и её страшный братец не устаёт на это ворчать, если заглядывает в гости. Сладкая каша – для мужа, хотя он в присутствии гостей, в особенности строгой своей матушки, храбро уверяет, что тоже-де не прочь попробовать что-нибудь поострее.
А Элси честно любит всё.
У дверей она замирает; не затем, чтоб послушать, нет, просто мешать не хочет, если тем двоим хочется поворковать. Однажды ей случилось уже войти, когда муж целовал Ноэми в шею, за ухом… Ох, и стыдно было.
Артур её никогда так не целовал – и не спрашивал, хорошо ли.
– …и Гинни наконец вернём домой, а то она уже, верно, забыла твоё лицо, – щебечет Ноэми – шутит.
Видно, у неё хорошее настроение нынче.
Вот и славно.
– Не удивлюсь, если забыла, – так же весело откликается её муж. – Зато вот Рэйвена, готов спорить, прекрасно помнит. Может, им и правда пожениться? Будут вдвоём наводить ужас на врагов отечества: один – репутацией, другая – строгим взглядом… Или наоборот?
Ноэми смеётся, словно услышала невероятно смешную шутку. Элси переступает с ноги на ногу; не хочется портить им веселье; завтрак подождёт.
Славные, думает она. Какие славные, за что ж вы мне такие…
– Главное, чтобы всё получилось, – мрачнеет Ноэми вдруг.
– А если мне попробовать разузнать… по-своему?
После этих слов воцаряется особая, напряжённая тишина.
Элси делает шаг назад; колеблется облако мрака, нелепый туманный клок под потолком.
– Кыш, – тихо говорит она ему, этому не-Артуру.
– Не вздумай, – отвечает Ноэми супругу. И голос у неё ломкий, сбивчивый. – Он мертвец, а мертвецы – моя забота. Наберись терпения. Главное сейчас – найти его тело. Оно где-то неподалёку, иначе бы он не заполучил такую силу здесь, не смог бы натравливать на нас всех этих людей… Мы его найдём. Мертвецы тоже любят поболтать, я с ними каждую ночь разговариваю… Мы его найдём, точно. Ну же, Иден, миленький, улыбнись. Не пугай меня.
Элси думает, что, верно, не следует сейчас заходить; может, они поцелуются сейчас, а у неё наверху кружева лежат, так и просят их доделать. Она пятится, по шажочку, по полшажочка, а потом разворачивается – и оказывается нос к носу с не-Артуром.
С Артуром.
– Попалась, – обнажает он в улыбке кривые зубы.
Элси страшно. Очень страшно, но кричать не получается.
…особняк колеблется под порывами злого ветра, как ветхая хижина, как сухая трава.
Теперь он рядом всегда, её кошмар, её погибель. Почти всегда: когда Ноэми вместе с Элси, не-Артур исчезает, но подруга, даже самая лучшая, не может оставаться рядом всегда. Ночью она возвращается к себе, а именно по ночам-то и происходит самое скверное.
Не-Артур ложится на кровать; запах, руки, слова – всё как настоящее, и боль настоящая тоже.
Элси не может отвернуться, даже пошевелиться.
Он охватывает потными ладонями её шею и сжимает.
– Послушай меня хоть раз, паршивка. Ну? Мало тебе?
Иногда постель по утрам мокрая. Это стыдно.
Кружева больше вязать не получается – руки дрожат, путают нитки, рвут. Горькие лекарства не помогают, не дают спокойного сна. Да и не различить уже, где кошмарное наваждение, а где явь… В солнечном луче кружатся пылинки, опускаются на паркет; в тени, в углу стоит не-Артур и ухмыляется.
– Иди сюда, милая жёнушка, – скалит он кривые зубы. – Иди сюда. Хочешь, я тебя утешу? Ляжем вместе… Хочешь, я тебя поцелую?
Он стоит далеко, но Элси чувствует его руки на шее; щёки мокры от слёз.
Не могу, думает она, не могу.
Боль в груди становится резкой, невыносимой; Элси скрючивается на полу, чувствуя, как что-то ломается внутри.
Когда она снова встаёт, это уже другое существо… Нет, просто оболочка, кукла.
Сомнамбула.
Это существо спустится на кухню и скажет повару, что хозяйка просит нынче вечером положить побольше перца в жаркое – и хозяину тоже. Затем оно добавит прямо в тарелки лекарство – то самое, горькое, которое должно подарить беспробудный сон… А потом, когда одни слуги уйдут, а другие уснут, оно раскрутит газовые светильники и пройдёт по особняку со свечой.
Огонь распространяется быстро, жаркий и жадный.
Двое в спальне даже не успевают понять, что происходит – и умирают одновременно, рука об руку, голова к голове. Сомнамбула стоит в дверях, обугливаясь – боли она не чувствует – и скалится торжествующе.
…до тех пор пока Ноэми – мёртвая Ноэми – не приподнимается на супружеском ложе и не смотрит чёрными-чёрными глазами.
– Ты поплатишься за это.
Её голос не громкий, но перекрывает даже рёв пламени.
Сомнамбула – тот, кто управляет ею – перестаёт улыбаться.
– Я не боюсь твоих проклятий.
– Это не проклятие, – говорит Ноэми спокойно. – Это пророчество. Твоя погибель ближе, чем ты думаешь – птица с железными крыльями, моя кровь… его кровь, – и она бережно касается лица Идена. – А когда ты умрёшь окончательно, там, по ту сторону, я буду тебя ждать.
Она улыбается.
Сомнамбула делает шаг назад – а потом пол обрушивается, и всё тонет в огне.
Так странно, думает Элси. Теперь не страшно.
Совсем не страшно.
Когда я очнулась, была ещё кромешная ночь. На столе горели свечи – сразу с десяток; сильно пахло воском и ароматическими травами, резковато и пряно... И ещё вербеной, пусть и слабо, едва уловимо.
Губы отчего-то саднило.
Лайзо, кажется, не заметил моего пробуждения. Он сидел на краю постели, чуть сгорбившись; сомкнутые веки слегка подрагивали. Страх, безнадёжность, глухая тоска – все те подавляющие чувства, что наполняли мой сон, медленно отступали, рассеивались. Наверное, потому что Элси умерла без сожалений, и последним, что она ощущала, было облегчение, что им с Артуром уже никогда не встретиться.
– Ты узнала, что хотела? – спросил вдруг Лайзо.
– Да... и нет. Узнала совсем не то, что ожидала, – призналась я, присаживаясь.
Голова сильно кружилась; рука, которая сжимала салфетку с завёрнутыми в неё серьгами и кольцом, чуть саднила, слово заживающий ожог. Рассказ получился коротким – мне не хотелось раскрывать тайны Элизабет Тиллер даже близкому человеку… да и как облечь в слова столь непростые чужие чувства? То, что она переживала, когда видела Артура – пусть даже и зная, что перед нею подделка, иллюзия – ошеломляло настолько, что причиняло почти физическую боль. Сейчас, пожалуй, никто не мог бы обвинить Элси в том, что она поддалась наваждению, ибо врага, с которым ей пришлось столкнуться, было невозможно победить лишь с её собственными силами.
А ещё стало понятно наконец, что заставило Валха атаковать без оглядки на любые риски: его слабое место было раскрыто.
Он стал уязвим.
– Тело мертвеца, – задумчиво протянул Лайзо, так и не обернувшись ко мне. – Что ж, это действительно похоже на правду… Мать рассказывала один случай. Как-то давно беспокойный дух стал преследовать их табор и строить пакости. И никак не удавалось его прогнать, пока наконец некий умелец – это мой прадед был – не заставил каждого выложить на стол все вещи, полученные за последнее время. Среди тех вещей были очень красивые ботинки. «Откуда эти ботинки?» – спросил он девушку, которая их принесла. «Я нанялась работать к вдове башмачника, и она мне заплатила ботинками», – ответила та. Ботинки разрезали и внутри каблука нашли косточку из человеческого мизинца. Оказалось, что вдова своего мужа отравила, а чтоб мертвец не стал ей мстить, спрятала косточку в каблуке и отдала их девице-работнице с заговором: «Кто твой прах топчет, на того и злобу копи, а на меня не серчай». Косточку похоронили, и несчастья в таборе прекратились.
Одна из свечей на столе зачадила и погасла; стало темнее.
Я поёжилась.
– Какая занимательная история.
– Таких много, – пожал плечами Лайзо. – Но на всякого мертвеца своя управа. Кого-то надо с почестями предать земле, а кого-то разобрать по косточкам да раскидать на все четыре стороны.
В задумчивости я села, свесив ноги с края постели. Губы по-прежнему слегка пекло; аромат вербены окружал меня, точно облаком, кружил голову…
«Что-то не так, – пронеслось в голове. – Что произошло, пока я спала?»
– Сперва надо разыскать тело Валха, а после уже думать, как от него избавиться, – произнесла я рассеянно; мысли у меня крутились отнюдь не вокруг расследования. Вспыхнула чуть ярче, догорая, и погасла другая свеча. Темнота окутывала нас с Лайзо, ложилась на плечи одной шалью на двоих, словно подталкивая друг к другу… – Моя мать была уверена, что в этом и лежит ключ к победе над ним. И ещё: он должен прятаться где-то в Бромли, но где? Можно, пожалуй, проследить за Абени, но вряд ли он держит своё тело рядом с той, что его ненавидит и использует любую возможность, чтобы вырваться на волю и сбросить оковы рабства длиною в двести лет… Ты слушаешь меня?