Лицо у него перекосило.
– Дорогая племянница, вы бредите… Как я могу отказать вам в помощи? Вы в своём уме? А вы, милочка, – обернулся он к дверному проёму, за которым послышался испуганный писк Мэдди, – если уж всё равно подслушиваете, то принесите хотя бы кофе для начала… А вы рассказывайте, что это за человек. Есть у меня, разумеется, кое-какие догадки…
Я с трудом удержалась от улыбки. Клэр был неисправим – прекрасно, изумительно, чарующе неисправим.
Мы, пожалуй, друг друга стоили.
А снаружи, вдалеке, уже слышался гомон множества голосов. Мадлен, Эллис, Юджиния, мальчики – все вместе, Паола, мои добрые подруги – Глэдис, Абигейл и Эмбер, Дагвортские Близнецы… Давно этот дом не видел столько гостей!
– Они все пришли из-за меня? – прошептала я недоверчиво.
Клэр закатил глаза.
– А вы, похоже, недооцениваете собственную значимость, дорогая племянница. Где же фамильная гордость Черри? Есть много людей, которым вы дороги – извольте хотя бы помнить о них.
…Снаружи, из полуоткрытого окна, доносилось благоухание жасмина. Из-за двери тянуло терпким ароматом кофе… а ещё чудился запах пороха и стали, очень-очень далеко. И вспомнилось вдруг, как Эллис говорил: «С прошлого нужно не спускать глаз, только зазеваешься – и оно тяпнет тебя за ногу, как оголодавший волк». Но будущее тоже зловеще щёлкает зубами вдали, а вся наша жизнь – узкая тропинка, что пролегает между двумя хищниками.
Но когда это Валтеры боялись диких зверей?
– Не страшно, – произнесла я едва слышно, как зачарованная, глядя на солнечный свет, пробивавшийся через ставни. – Не страшно…
– Так-то лучше, дорогая племянница, – чопорно кивнул Клэр.
В конце концов от самой себя и впрямь никуда не деться – от силы и слабости; от врагов и друзей; от собственных решений; от надежд и чаяний.
И это, право, очень обнадёживает.
Кофейные рассказы
1 То, что не чаешь найти (история Лайзо)
Он ждёт Маргарет на холме, за верещатником – красивый мальчик, ослепительно красивый, ах, и такой юный!
«Сколько ему, – думает она. – Восемнадцать, девятнадцать? Вряд ли больше. Что он о жизни-то знает, такой… Этакий…»
Солнце разрумянило его бледный лоб и щёки, ветер запутался в смоляных волосах; глаза – точно буковый лист на просвет, точно болотная вода, если смотреть с самого-самого дна. Он улыбается, поглядывает искоса, прикусывает травинку; ворот алой рубахи распущен, амулеты на кожаных и конопляных шнурках издали похожи на женские бусы.
От вереска в цвету тянет сладостью; в горле першит; жарко.
«Зря я сюда пришла».
– И не торопишься же ты, – улыбается вдруг он. – Птицы ещё с утра мне про тебя напели. Ну, рассказывай, что у тебя за беда.
И – смотрит. Вот просто смотрит, а ясный полдень будто меркнет, и холодеет, и оборачивается январской ночью, и за плечами у этого, зеленоглазого, чудится Маргарет густая, страшная тень. И как-то сразу делается спокойно: если уж он не справится с её горем, то кто?
– Я Лайзо, – добавляет он. – Лайзо Маноле.
Говорить с ним легко, как пустым очагом – вылетают слова в дымоход, и ищи их потом… Маргарет рассказывает о своём доме, небогатом, но уж какой есть; о муже, за которого вышла не по любви, да как-то пообвыклась, притерпелась; о старшей дочери, что прошлой весной овдовела, и о младшей, которой о женихах и думать рано. А ещё – о земле, и пусть её немного, зато вся своя; о железной дороге, что хотят пустить мимо холма, по верещатнику; о том, что много за участок не дают – по правде сказать, совсем мало дают, спасибо, что не бьют пока.
О том, что кто-то пристрелил овцу прямо на пастбище.
О том, что муж ходит мрачнее тучи, после того как в пабе к нему подсел городской франт с мерзкими крысиными глазками и посоветовал не упрямиться.
– Дочка у вас красивая, – говорит Маргарет, и сердце у неё сжимается. – Дочка красивая, а за землю всё равно никто больше не даст. Так и сказал.
Лайзо Маноле прикусывает травинку, ведёт стеблем по губе.
– Крысиные глазки, значит… Ну, с крысами управляться я мастер. За три дня твою беду отведу.
Маргарет в чудеса не верит – и всё-таки спрашивает:
– Сколько возьмёшь?
Он улыбается, и болотная зелень в глазах делается темнее.
– Не бойся, последнего не отниму. Отдашь мне то, что не чаешь найти в своей земле.
…в себя она приходит уже у подножья холма; оборачивается, ищет взглядом алую рубаху среди разнотравья – и не может отыскать. В кулаке, сжатом до боли – глиняная птичка на конопляном шнурке. И вот тогда Маргарет наконец-то верит: и впрямь колдун, не соврала ведь Хильда-швея, даром, что рыжая! Не соврала!
День проходит как в тумане, всё валится из рук. Похлёбка подгорает, шитьё не ладится – игла колет пальцы, и так маетно на душе… Когда муж возвращается домой, то сразу замечает новую подвеску, но верит простецкому вранью – мол, на дороге нашла, когда к колодцу ходила. Садится к столу; ест, не чувствуя, кажется, вкуса; рассказывает, что услышал за день.
– Снова этот хлыщ приходил, – добавляет в конце, словно между прочим. Ложка стучит по дну, царапает миску. – Сроку мне подумать давал три дня – а что тут думать-то… Слушай, может, мы Молли к родичам отошлём? На месяц-другой, покуда всё не уладится.
Маргарет кивает, не вслушиваясь. Мысли её далеко. Глиняная птичка тёплая, трепещет на груди, как живая – и страшно её держать при себе, и снимать не хочется. Ночь проходит почти без сна, и следующая тоже; чудятся вдали звуки пастушьей дудочки, но странные, будто надрывные – хоть вставай да иди за ними босиком… И чудится ей, что вырастают у неё крылья, и она летит сквозь крышу, в тёмное небо, и оттуда, с высоты, видит железные коробки на колёсах, а в коробках – людей, а дорога их ведёт к верещатнику. Последним плетётся тот, с крысиными глазками; Маргарет садится ему на голову да крепким птичьим клювом стучит по лбу.
– Сильней бей, сильнее, – слышится смех Лайзо. – Он заслужил.
Маргарет пугается и летит прочь, а колдун хохочет, машет ей одной рукой, а другой связывает дороги в узел, путает, как простую пеньковую верёвку.
Какой уж отдых, если такие сны!..
На третий день Маргарет устаёт маяться – вытаскивает из-под матраса тряпицу, вытряхает из неё горстку рейнов, своих собственных, припрятанных на чёрный день, и собирается в город, к доктору – авось лекарство для сна присоветует, от дурной головы.
А скоро праздник – улицы перед лавками подметают, площадь украшают, перед церковью полно попрошаек, и мелькает между ними то и дело рыжая Хильдина коса. По дороге то один кэб пронесётся, то другой; «гуси» мечутся по улицам и переулкам, нет-нет, да и выхватит глаз знакомый мундир. Маргарет идёт медленно – голова кружится, и городской шум и смрад кажется ещё невыносимее, чем обычно.
«Вот бы домой, – думается ей. – Там вереском пахнет, и прохладно так…»
Землицы – хоть и плохонькой, а своей – жалко до слёз.
– Тётушка, а тётушка! Глянь, уронила!
Маргарет оборачивается; нищий, маленький облезлый галчонок, протягивает ей шнурок с птичкой. Ничего не просит, но смотрит жалостно, и рука сама тянется к кошельку за мелкой монеткой.
– Вот спасибо, помог, – вздыхает Маргарет, плечом приваливаясь к фонарному столбу. И спрашивает, чтоб только потянуть время, чтоб немножко отдохнуть: – А что это нынче так шумно? Не случилось ли чего?
Нищий галчонок хватает монетку, улыбается щербатым ртом.
– А то ж! Из Бромли важные люди ехали, да по дороге заплутали, едва в болото не угодили! У одного, вон… лектрамабиль потонула! А другого до сих пор ищут!
На птичке – трещина, поперёк, от крыла до крыла, и видно на разломе тонкие косточки и пёстрое перо.
Маргарет гладит её загрубелым пальцем и отчего-то думает, что больше тот, похожий на крысу, к ним не подойдёт и про Молли ничего не скажет. Да и железную дорогу авось пустят кругом, по той стороне холма, вдали от верещатника…
До доктора она так и не добирается, а залежавшиеся под постелью монетки тратит – на кружку чая у разносчицы на рыночной улице, на яблоко в карамели, на красную ленту, на серебряную булавку – дочке в приданое. Дурнота постепенно сходит. К вечеру клонит в сон – саму по себе, без лечебных микстур, и никакие флейты-дудочки не мерещатся, а мужнины жалобы похожи сквозь дрёму на сказку. Ишь, чего выдумал – мол, откопал сегодня на огороде чудную шкатулку, понёс домой, чтоб открыть, да по дороге встретил паренька-гипси и продал ему находку за бесценок – за два гнутых рейна и чёрствую лепёшку.
– Как заворожил меня, ей-ей, – сокрушается муж. – Может, того, к «гусям»? Вдруг там клад был?
Мерещится ей почему-то впотьмах тот, зеленоглазый; смеётся беззвучно, сверкает зубами… как его бишь звали?
– Да ну их, – сонно мотает головой Маргарет. – Что из-за старья-то утруждаться? Тебя только на смех поднимут. Забудь. Легко пришло, легко и ушло.
– И то верно…
…Нынче улов небогат – медный браслет, два кольца, горсть монет. Но Лайзо доволен – работы было всего ничего, да и женщина, которая его попросила, славная оказалась, такой помочь – одно удовольствие.
– Хотя мать всё равно меня ругать будет, – бормочет он. – Может, домой пока не заглядывать? Да я ведь Илоро обещался…
Пальцы сами тянутся к мешочку на поясе; в мешочке – птичьи кости, камешки, комки глины. Для другого – мусор, для Лайзо – буквы, из которых складываются слова, видимые только ему. Он зачерпывает наугад, спрашивает, что его ждёт, и бросает на землю перед собой; потом вчитывается в узор.
Выходит бессмыслица.
«В высоком доме на ледяном троне найдёшь то, что не чаешь найти».
Облака голубовато-серые, холодные, точно сталью блещут – к дождю. Лайзо улыбается, смотрит в небо.
– Жду не дождусь.
2 Уроки терпения (история Эллиса)
Констебль в Чиддинге оказался премерзкий. Видят Небеса, Эллису не раз и не два приходилось срываться из столицы, чтобы подсобить провинциальным «гусям», и далеко не все ценили помощь со стороны, а кое-кто, случалось, и откровенно противился ей… Но такого манерного, слащавого, ехидного и притом глупого человека он встречал впервые.