– Добрый человек, ты братца-то нам отдай.
Клэр так и не смог понять, кто из двоих с ним заговорил. Голос звучал глухо и одновременно гулко, точно доносился из бочки, вкопанной под землю. За соседской оградой тоненько заскулила собака, склочная белая болонка, и тут же ей принялся басом вторить охотничий пёс, обитающий в особняке через две улицы.
– Может, вам он и братец, – произнёс Клэр сварливо, тасуя колоду. – Но вы его потеряли. А что я подобрал – то моё.
У белобрысого на скулах заиграли желваки, и он шагнул вперёд, но курчавый остановил его, хлопнув по груди. Воцарилась тишина; даже собаки притихли. А взгляды у обоих незваных гостей нет-нет да и возвращались к цветным картонкам, которые так и порхали у Клэра в руках.
– Вижу, вам интересно, – улыбнулся он, посматривая из-под ресниц, почти как Ноэми, только у неё, конечно, получалось это мило, а не вот так, гадко. Улыбнулся – а у самого ладони взмокли так, что карты начали прилипать, хотя с чего бы, казалось. – Сыграем партию? Можно даже… – он разложил карты веером и потом сложил резко, с хлопком. – Можно даже на вашего братца.
Бумажный шут вынырнул из колоды и разве что не подмигнул издевательски, а затем снова спрятался.
– Сыграть, значит…
И опять Клэр не понял, кто это сказал – хотя следил за ними, за изгибами грязных ртов, в которых мерещились то собачьи зубы, то змеиные языки.
Сердце в груди заходилось, как проклятое.
– Да полно, господа, – фыркнул он и спрятал колоду между ладонями. – Вы что, боитесь продуть?
– И без жульничества? – вопросом ответил белобрысый; губы у него почти не двигались, если не вглядываться пристально, подгадывая момент, можно вообще не заметить, что он заговорил.
«О, а прийти с угрозами в дом законопослушного джентльмена – не жульничество? Ну, разумеется», – подумал Клэр, но вслух сказал только:
– Естественно. Какой иначе интерес?
Незваные гости переглянулись – и присели на порог, один – поджав под себя ноги, другой – завернув их узлом. Раскидывая карты, Клэр приложился к бутылке вина и, словно бы неосознанно, передал её белобрысому. Тот, хищно впиваясь запавшими глазами в мельтешение цветных картонок, так же бездумно отхлебнул и передал чернявому «братцу».
Партия началась.
Почти всегда можно с самого начала определить, удачной будет игра или нет. Не по первой сдаче, не по реакции соперников, а по тому, как двигаются карты. Иной раз они из рук сыплются, как овсяная шелуха, и тогда сразу ясно – успеха не видать; в другое время – соскальзывают невесомо, как капля воды с намасленной сковородки. А бывает, что карты ластятся, как бездомные щенки, тычутся в ладони, точно просят хлеба.
Нынче они словно искали защиты.
– Ай-ай-ай, господа, – смеялся Клэр и лукаво грозил пальцем, когда белобрысый пытался снять колоду, а она рассыпалась, растекалась по порогу. – Нежнее надо, нежнее.
Мухи уже не вились над белобрысым, а ползали по его лицу.
Первый круг, начало партии – проба, чтоб понять, чем живёт противник. Второй – ложное отступление, чтоб он воодушевился и понёсся в атаку. Затем надо успехи и фиаско чередовать аккуратно, то подзадоривая других игроков, то расслабляя… Главное – не дать заскучать, чтоб не бросили тебе карты в лицо и не ушли посередине. В жизни, как считал Клэр, ровно то же самое, и потому никогда не понимал, отчего прочим людям выигрывать без жульничества представляется делом трудным.
А ещё важно было иметь убедительный аргумент, чтоб воззвать к совести противника, если его исход партии не устроит.
– …и так я бью вашу даму, а так – рыцаря. Сдаётся мне, господа, что вы проиграли. И, стало быть, ваш братец остаётся у меня… не то чтобы он был мне нужен, но я постыжусь отдавать мальчишку родственничкам, которые без раздумий поставили его на кон. Небеса, знаете ли, не одобрят, – закончил Клэр то ли ангельски, то ли издевательски.
Белобрысый, конечно же, не выдержал – подорвался, вскочил, и кто знает, что собирался сделать, но тут в челюсть снизу ему упёрся тот самый аргумент – изящный револьвер с серебряными вставками на рукояти.
– Не советую, – серьёзно ответил Клэр, стараясь сохранять достоинство. Непростое дело, учитывая, что ему приходилось вытянуться на мысках, чтобы угрожать этому долговязому чудовищу. – Слово чести, знаете ли, превыше всего. А мы договорились не жульничать.
Пауза тянулась долго, и рука даже успела занеметь. Белобрысый косил налитыми кровью глазами, но не двигался – видно, осталось ещё разумение. А потом кучерявый, бывший, вероятно, за старшего, наконец кивнул, но глядя отчего-то не на револьвер, а на початую бутылку вина.
– Уговор есть уговор. Забирай третьего.
Зеленоватая муха проползла у белобрысого по виску и скрылась в ушной раковине. Клэр невольно моргнул, сглотнул, преодолевая тошноту, а когда спустя мгновение пришёл в себя, ночные гости были уже у калитки. Через минуту и вовсе ничего не напоминало об их присутствии, кроме глубоких серповидных вмятин от каблуков на рассохшемся дереве порога да странной масляной вони, надолго задержавшейся в воздухе.
Он проверил калитку, выглянул наружу, убеждаясь, что оба, и кучерявый, и белобрысый, ушли, затем отставил под крыльцо пустую бутылку, чтоб Рози, не дай Небеса, не усмотрела лишнего, возвращаясь утром, и лишь потом прошмыгнул в дом, дрожа, как мокрая болонка. По лестнице вверх и по галерее было четыре десятка шагов, не больше, но этого хватило, чтобы взять себя в руки.
По крайней мере, Клэр надеялся, что взору зверёныша предстало нечто достойное, а вовсе не то, что он сам себе навоображал, опасаясь заглядывать в зеркала на дороге.
– …словом, они ушли. И не думаю, что вернутся, так что ты теперь в некотором роде моя собственность, – разглагольствовал Клэр, развалившись в кресле. Языком он трепал бездумно, лишь бы не останавливаться и не вспоминать, что случилось на самом деле. – Ты правильно сделал, что от них сбежал, я бы поступил так же. Они же омерзительные, как.. как крысы, что ли. Оскорбляют чувство изящного, само понятие вкуса. Говорят вообще, что вкус присущ только женщинам, но не соглашусь, отнюдь. К примеру, меня можно без лукавства назвать образцом хорошего вкуса. И что же? Я похож на женщину? Нет, кто-то так и говорит, кому языка не жалко. Но если спросить прямо – разве похож? Впрочем...
– …героя.
– Что?
– Похож на героя, – произнёс зверёныш, глядя на него во все глаза.
Клэр, надо признать, опешил. Это ему ещё никто не говорил.
Однако оправился он чрезвычайно быстро.
– Совершенно верно, – губы у него искривились в манерной улыбке, голос задребезжал омерзительнее прежнего. – Те невежды, возможно, подумали, что столкнулись со счастливчиком, к которому благоволит судьба. Ха! Глупость. Если кто здесь счастливчик, то это ты, потому что из всех людей встретил меня… Как, кстати, тебя зовут?
Мальчишка не ответил, только подобрал под себя нескладные длинные ноги да и уставился на Клэра, как на святой образ. Это было, право, неловко.
– Раз не хочешь говорить, я сам решу, – Клэр отвернулся к окну, к густой, ароматной июльской ночи, наполненной розами, влажным ветром с Эйвона и вишнёвым табаком. – Июль… июль… Значит, будешь Джулом. Возражений, надеюсь, нет?
Свежепоименованный Джул, конечно, не возражал.
Он спал – сидя и с раскрытыми глазами, как полагается очень, очень усталым счастливчикам.
4 Лгунья (история Виржинии)
Пансион святой Генриетты похож на тюрьму, увитую розами – алыми розами с дивным благоуханием, чтобы скрыть запах сырости, и с острыми шипами, чтоб ещё труднее было сбежать.
– Ваша спальня здесь, – говорит монахиня. Она толстая, над верхней губой у неё редкие седые волоски. – Возражений, надеюсь, нет?
Гинни хмурится, вспоминая, где могла её видеть, а потом широко улыбается: во сне; ну, конечно, во сне! В том, где было много-много горячей воды, крики и дым – и ноги, красные и страшные.
Монахиня хватает её за подбородок мозолистыми пальцами, больно трёт лоб и щёки.
– Леди не дóлжно хмуриться, леди не дóлжно гримасничать!
Больно; из глаз слёзы текут. Но всё-таки монахиню жалко, и Гинни решает рассказать.
– Ы-ы-ы, – получается невнятно, потому что жёсткие пальцы всё ещё мнут её лицо. – Тытышка, ны смытры в кыстрылу… – она уворачивается от прикосновения и повторяет яснее, как учил отец: – Тётушка, не смотри в кастрюлю, она с плиты упадёт.
От неожиданности монахиня отпускает её и хмурится, бормоча:
– Что за кастрюля, какая ещё кастрюля? Что за глупости! – добавляет уже уверенно: – Леди не дóлжно выдумывать нелепицы!
Гинни не хочет, чтобы снова терзали её лицо, и потому соглашается, кивает смиренно и торопливо: да-да-да, как скажете, тётушка. А сама думает: ну и странная же она.
Взрослые вообще странные.
Вот, например, бабушка Милдред. Во сне она всегда молодая, летает по небу, превращается в смех, в летний дождь, в дым и в блестящие каштаны, в прозрачную темноту – а наяву щурится, прихрамывает, ходит с тростью, будто на самом деле старая, ну! Не смешно ли? А папа? Папа такой серьёзный, говорит, что вовсе не видит снов, а ещё ворчит: брось эти глупости, юная леди, и поправь воротник. Но врёт, врёт же! И – подмигивает иногда, словно говорит: мы-то с тобой знаем правду, верно?
Из-за этого Гинни на него ужасно злится, и позавчера, за день до отъезда, даже обиделась на него, так ему и сказала: мол, если бы можно было выбирать себе папу, то она лучше выбрала бы не его, а дядю Рокпорта. А дядя Рокпорт погладил её по голове, а потом повернулся к папе и сказал: «А я бы выбрал тебя; я всегда выбираю тебя, впрочем». И мама вдруг стала грустная и вздохнула так, словно жалела его, а папа наоборот засмеялся и стал обзываться: «Ты неисправим, право, неисправим». И дядя Рокпорт почему-то не обиделся, а тоже засмеялся, и вид у него был довольный, точно его похвалили. Вот если бы Гинни назвали неисправимой, она бы страшно расстроилась – это ведь значит не просто плохая, а