плохая навсегда, и сделать ничего нельзя, хоть убейся.
Словом, они странные, эти взрослые, даже свои, даже семья… Чего уж ждать от какой-то монахини?
Засыпать на новом месте нелегко. Тревожно, зябко – гуляют сквозняки, шарят растопыренными лапами по одеялу, подвывают над окном; пялится сквозь ставни глупая жёлтая луна, и никуда от неё не скрыться. И чем дальше, тем холоднее, кажется, и грелка остыла давным-давно, только мешается теперь.
Дверь скрипит.
Гинни привстаёт на постели с интересом: кто там, призрак? Можно с ним поговорить? Не испугается, не уйдёт?..
…но это всего лишь девочка. Обычная, живая – сам собой срывается с губ разочарованный вздох. Девочка стоит, завернувшись в одеяло, переминается с ноги на ногу – ни туда, ни сюда; лунный луч выхватывает из-под спутанных светлых локонов сверкающую голубоватую искру – огранённый камешек: у гостьи серьги, настоящие, как у взрослой, только крохотные.
– Ты чего? – почти беззвучно шепчет Гинни, памятуя о том, что у монахинь отменный слух. – Испугалась? Так это ветер, он тебе ничего не сделает, а призраков тут нет, я искала, честно.
Девчонка слушает, смешно вытянув шею, а потом вдруг утыкается лицом в своё одеяло и глухо чихает.
– Замёрзла, – поясняет она, нисколько не смутившись. – К тебе можно?
Гинни, подражая отцу, дёргает плечом, не говоря ни да, ни нет, но гостье этого довольно – наконец она делает шаг вглубь комнаты, прикрывая за собою дверь. Забирается на постель, ворочается, точно гнездо вьёт; от неё пахнет цветами – не бледными, кислыми монастырскими розами, а яркими, пропитанными солнцем и мёдом. Но совсем-совсем слабо – такой аромат к утру источает бабушкин веер, сбрызнутый духами, если спрятать его под подушку.
– Я Лили-Роуз, – шепчет гостья. – А ты?
– Виржиния.
Под двумя одеялами правда теплее.
Неделя проходит тихо, от одной воскресной службы до другой. И не до игр уже – дел не перечесть; Гинни глядит на стопки книг, которые надо прочитать, и понимает наконец, почему бабушка Милдред отправила её сюда, и почему папа не возражал. Тут учат, и не только смирению и кротости, как наказывала святая Генриетта, чистописанию и музыке, что подобает леди. Но и тому, к примеру, как считать налог, и что за Декреты приняла Катарина Четвёртая, и как истолковать вторую главу из «Права дворянина» пера какого-то зануды из свиты Генриха Педантичного, и почему у короля на картине «Падение Руан-су-Видора» такое испуганное лицо.
– Я бы тоже перетрусила, если б меня собрались казнить, – шепчет Лили-Роуз громко, и Гинни смеётся, уткнувшись в ладони.
Тощая монахиня грозит им пальцем, не прерывая рассказ.
А вечером, перед ужином, воцаряется сущий бедлам. Где-то слышны крики, зовут доктора; сестра Агнесса вылавливает Гинни в саду и отводит в сторону, к беседке, а потом долго и настырно выспрашивает всякую чепуху про кастрюли, кухни и башмаки. И так складно вопросы идут один за другим, что выходит, будто бы какая-то одна монахиня нарочно обварила другую из-за пары хорошей обуви.
Нет, всё же взрослые очень глупые.
– Понимаете, – объясняет Гинни терпеливо, – эта кастрюля просто криво стояла. Я ведь видела. Никто её не трогал.
Монахиня хмурится, заправляет под платок выбившиеся седые прядки.
– Нет, дитя, послушай, ты должна сказать правду. Может, сестра Мартина говорила, что поквитается? Или ты видела, как она ходила на кухню? Или как она подбила повариху совершить недоброе?
– Нет, нет, – мотает Гинни головой, оборачивается через плечо, выискивает взглядом подружку: не она ли крадётся вокруг беседки, перебирая плети дикого винограда? Или это ветер? – Кастрюля плохо стояла, и точка. Я сама видела.
Скучно; хочется закончить скорее тягостные расспросы и вернуться в сад, коли ужину вовремя не бывать.
Сестра Агнесса сердится, и голос у неё скрипит как тележное колесо:
– Что за упрямое дитя! Что ты могла видеть, если на кухне и не бывала?
– Но я видела! И кастрюлю, и воду, и ноги страшные, и доктора с двумя бородами!
– Вот же ты… – начинает монахиня, но сама себя прерывает – и уходит, сердитая.
Гинни замирает, озадаченная: она – кто?
Потом они с Лили-Роуз нарочно подбираются к воротам, смотрят, как отъезжает кэб. Рядом с возницей сидит доктор из города, и бородка у него впрямь раздвоённая, как во сне.
А ночью, стоит только закрыть глаза и позабыть о каменных стенах, о сквозняках и отсыревших одеялах, вокруг вырастает сад. Над ним никогда не видно солнца, но зато небо прозрачное, бездонное, сияющее, взбитое в лиловую пену к горизонту и яркое, как бирюза, посередине. Вокруг цветут мальвы, снуют лисы, кружатся мотыльки – на хрупких крыльях проступают глаза, почти что человечьи – и течёт где-то река; от неё пахнет сыростью, вода звенит, дробится на камнях, но близко к ней не подойти, как ни шныряй по зарослям. Из-под ног разбегаются тысячи тропинок – которую выберешь нынче?
Надо спешить; не надо думать.
Они вертятся, меняются друг с другом, словно карты в руках у маминого гостя, который приходит очень-очень редко – красивого гостя со светлыми волосами. Слуги его боятся, папа его страшно не любит, а вот бабушка Милдред позволила ему поцеловать руку и улыбнулась, и выглядела она в эту минуту совсем не старой. Каждая карта что-то да значит, и с тропинками так же – ступишь на неправильную и попадёшь в кошмар, добро бы в свой… Одни пути уводят в давние времена, другие – далеко вперёд; и там, и там поджидают опасности.
Гинни осторожная, она сторонится их, да и не нравится ей заглядывать вперёд. Куда интереснее вернуться домой, посмотреть, как там живут без неё, или навестить бабушкин дом, полный диковинных вещей, или улететь к горизонту – к белым льдам, под которыми ходят большие рыбы, к высоким горам в снежных коронах, к грозному морю, к лесам, источающим смолистый запах… Бабушка Милдред, говорят, повидала целый свет – то плыла на корабле, то ехала на поезде, и несколько лет её не было дома.
А тут целый мир распахивается, как книга – и не надо вылезать из постели.
Наутро Гинни выбирает чудеса позаковыристее и хвастается перед Лили-Роуз.
– За морем, там, где всегда лето, растёт цветок. Белая звезда в пурпурный горошек, – шепчет Гинни на уроке ботаники, листая скучный гербарий. – Он во-от такой! – и она раскидывает руки.
Глаза у Лили-Роуз распахиваются, щёки вспыхивают румянцем; это подстёгивает – ведь так получается, что немного восхищения диковинками из дальних стран перепадает и рассказчице.
– …а ещё есть цветок, который похож на человеческий рот, на красный-красный рот, как у той красивой леди, которая приходит на воскресную службу позже всех.
– …а в пустыне есть цветок, который похож на распахнутую зубастую пасть. Во-от такую, с ладошку, нет, с две ладошки! Он прячется под песком и пьёт соки других цветов, а потом набирается сил и раз – распускается!
– …а на болоте, там, к северу, есть липкий цветок-мухоловка! Что? Нет, не страшный, красивый, розовый! И он шевелится! А далеко-далеко на юге растёт живой цветок-кувшинчик, который ловит мышей!
– Вот это глупости уже, – вмешивается добродушная немолодая монахиня, Анхела. Глаза у неё голубые и всегда будто смеются. – Кто тебе такое рассказал, милое дитя? Леди Милдред?
– Сама видела! – гордо вздёргивает нос Гинни. – Честно-честно!
Монахиня смеётся, но взгляд у неё делается неприятным, приторным и вязким, как патока.
– Вот ведь маленькая лгунья! – говорит она словно в шутку, но это же слово эхом прокатывается по рядам скромных, призрачно хихикающих, безупречно причёсанных воспитанниц. – Ну, не страшно, впрочем, отчего бы не повоображать, пока ты ещё малютка.
И забыть бы всё, выбросить из головы, но слово приклеивается к Гинни, как мерзкая, жирная муха к красивому болотному цветку с розовой сердцевиной.
Ночь наступает слишком рано и не приносит облегчения. Впервые сны тяготят; волшебный сад кажется сумрачным, на каждой тропинке мерещится угроза… Тяжёлая, как свинец, Гинни бредёт прямо через заросли наугад и натыкается то на пожарище, то на погост, и чудится ей, что вот-вот земля не выдержит её веса, разверзнется, проглотит без остатка. И позвать бы бабушку, попросить, чтоб указала выход, но стыдно, так стыдно, потому что звучат до сих пор в ушах слова монахини.
Плакать хочется.
И тут – верно, потому что вспомнилась бабушка Милдред – откуда-то тянет сливочным теплом и запахом кофе, таким горьким, что слёзы высыхают в уголках глаз, а голова становится ясной. Гинни идёт на аромат сквозь лабиринт из колючих лоз, по ковру из клевера о четырёх лепестках, по каменным оградам и черепичным крышам… И вдруг замирает, потому что видит женщину в ночной сорочке, очень похожую на папу, только ещё взрослее – и красивее, красивее в десять раз. У незнакомки серые глаза, как дождливое небо, и строгий взгляд, короткие волосы, которые слегка вьются, и неуловимая улыбка.
Сразу становится спокойней.
Женщина замечает её; брови изгибаются от удивления.
– Надо же, я совсем позабыла, что бывало и так, – усмехается она, и тут же становится понятно: уж ей-то никакие обзывательства нипочём. – Что бы тебе посоветовать… А, это ты? – оборачивается она внезапно к кому-то невидимому и будто вспыхивает, вся, целиком, а облик её смягчается, теплеет. – Уже возвращаюсь, погоди…
И исчезает.
Гинни разочарованно вздыхает; ей, конечно, хотелось бы поболтать с этой незнакомкой, посидеть на кромке крыши, где пахнет кофе. Но таковы сны – изменчивы и обманчивы, на них рассчитывать толку нет. От досады она просыпается, а когда возвращается в свой сад – уже под утро – то тропинки больше не рассыпаются под ногами, а небо снова прозрачное и сияющее. Оттолкнувшись от земли, Гинни взмывает над садом и там, с высоты, видит весь пансион, от кухонь до заброшенного чердака в башне. В одной из комнат монахиня читает письма – и, право, совсем не сложно заглянуть к ней через плечо.
…Очнувшись, Гинни знает, что делать – надо немедленно подняться, накинуть одеяло на плечи и быстро-быстро, чтоб не замёрзнуть, перебежать в соседнюю спальню.