– Лили-Роуз, Лили-Роуз, – зовёт она, а потом забирается на чужую постель, хозяйка которой малодушно прячется в подушках. – Я видела письмо от твоего отца. Он пишет, что у тебя теперь есть братик! Здорово, да? Почему ты плачешь? Ты обиделась? Не вертись, пожалуйста…
Но Лили-Роуз только глубже зарывается в одеяла. Огорчённая и растерянная, Гинни возвращается к себе.
А перед обедом их обеих вызывает сестра Агнесса, и нынче она мрачнее тучи.
– Я на многое закрывала глаза, юная леди, уж поверьте мне, уж я-то лукавить не стану, – говорит монахиня сурово. – Но такого я от вас не ждала. Не в моих привычках лишать воспитанниц ужина или, да простит меня святая Генриетта, пороть, поэтому я прошу виновную сознаться и назначить самой себе наказание. Итак, кто украл письмо с моего стола?
Сперва Гинни честно-честно не понимает, о чём её спрашивают, по-взрослому насупливается, хмурится. А потом смотрит на Лили-Роуз – побледневшую, с покрасневшими, заплаканными глазами – и догадывается.
– А, то письмо, про братика! – простодушно улыбается она, радуясь, что додумалась. И честно отвечает: – Я не брала.
Губы у сестры Агнессы превращаются в тонкую-тонкую нитку.
– Тогда откуда ты о нём вообще знаешь, юная леди?
Гинни теряется, не зная, как объяснить, чтоб её ещё сильнее не отругали.
– Видела…
– Где видела? – наседает монахиня. Видно, что сдерживается, смягчает голос. – Ну же, скажи. Подумай хорошенько.
А сказать – что? Во сне? Невозможно, нет, совершенно невозможно. И Гинни молчит, молчит, пока хватает сил, а потом говорит, точно в ледяную воду бросаясь:
– Я не брала письмо. Это правда.
Сестра Агнесса тяжело вздыхает. Она успевает лишь наполовину повернуться, когда Лили-Роуз сжимает кулаки и выкрикивает:
– Лгунья! – и, повернувшись к Гинни, словно выплёвывает той в лицо, повторяя: – Лгунья, лгунья!
На мгновение становится трудно дышать. Воздух застывает в горле; в глазах резь, как на ветру. Гинни вцепляется в собственные юбки, стискивает ткань, комкает в кулаке – а потом опрометью бросается из комнаты.
Ужасно, нечестно… невыносимо.
Обед она пропускает. Ужин, конечно, тоже. А ночью почти не спит, ворочается с боку на бок – и не плачет, кажется, потому что просто не может. Ей вроде и больно, но никак не понять, где именно угнездилась эта боль, всё тело то ли зудит, то ли гудит, и слабость ужасная… Думать ни о чём не получается, мысли похожи на гладкие камни-голыши, вымазанные вдобавок маслом – набираешь в горсть, а они выскальзывают, падают, уходят на речное дно, оставляя на поверхности гадкие разводы, гадкое ощущение запачканности.
Наутро заглядывает сестра Агнесса, долго и непонятно говорит, старается выпутать её из одеял, но не преуспевает; исчезает, затем возвращается снова с миской бульона и красным яблоком, говорит и говорит – и отступает, так и не получив ответа.
Душно и тягостно, тягостно и душно…
Когда Гинни совсем невмоготу, она выползает из постели и долго пьёт из кувшина для умывания; потом пытается вновь взобраться на кровать, но не может и просто садится рядом, на пол, стянув одеяло вниз, дремлет без снов. Снова шуршат монашеские одеяния, кто-то плачет и говорит про доктора; душащее платье пропадает, влажная ткань касается лица и ключиц. Становится легче; снов никаких, по счастью, нет.
Просыпается она от запаха сладких яблок.
В изножье постели сидит монахиня – полузнакомая, Гинни часто видит её издали, но по имени не знает. У монахини две смешные седые косицы, зелёный платок съехал на один бок, на носу очки – стёклышки с цепочкой, а ловкие пальцы быстро-быстро вертят яблоко, и тонкая кожица-спиралька тянется из-под блестящего лезвия.
Алая, как кровь.
– Очнулась? – спрашивает женщина с полуулыбкой. – Ты хорошая девочка, Виржиния-Энн. Я тебе верю. Ты бы не солгала. Прости, пожалуйста, сестру Агнессу, она тебе не желала дурного – и она тоже поверила, только сказать не успела.
Гинни почему-то кажется, что вокруг неё лопается мыльный пузырь.
– Правда?
– Правда-правда.
…а может, просто приходит время – нельзя же горевать всю жизнь.
Она медленно ест яблоко – сладкие тонкие дольки, руки после них липкие и сладкие тоже. Незнакомая монахиня ни о чём не спрашивает, но рассказывает то одно, то другое, а потом уходит.
– Подружку ты тоже прости, – тихо добавляет она уже на пороге. – Ей тоже нелегко. Отец-то всегда мальчика хотел, наследника, дочку не баловал, спровадил вот подальше. А она думает, что коли братик родился, то она уже в отчем доме без надобности.
– Глупости, – фыркает Гинни.
Лили-Роуз становится жалко, и от этой жалости огромная, всё тело обнимающая боль отступает дальше и дальше.
– И то верно, – соглашается монахиня, прикрывая за собою дверь.
Постепенно жизнь налаживается. Еда снова приобретает вкус, и розы благоухают под окном – пусть бледные, но такие настоящие, такие правильные… Днём Гинни учится много и усердно – сестра Агнесса не устаёт её хвалить – а после заката снова оказывается в своём зачарованном саду, но теперь не гуляет бездумно по тропинкам.
Она строит стену – вокруг себя, каждую ночь выше и выше, пока скучные серые камни не заслоняют сияющее небо.
Без снов, конечно, скучнее, но только поначалу. После долгой болезни Гинни становится немножко знаменитой, и девочки помладше ходят за ней по пятам, а старшие пускают в свой кружок. Вечерами она часто берёт книги, самые-самые скучные, и читает в саду или на крыльце, чтобы потом снились только даты, цифры и длиннющие родословные.
«…женился на собственной кузине и был лишён права на престолонаследование, а потом…»
В один из таких вечеров к ней подходит незнакомец, наверное, чей-то гость – седой мужчина с узким и неприятным лицом. У него тёмные глаза, как колодцы зимой, а одет он с ног до головы в зелёное, но это не ясная, чистая зелень, как на монашеских платках, а грязноватая, как болотная водица.
– Как ты на неё похожа, – говорит он, и голос его точно звучит сразу внутри головы. – Расскажешь, что ты читаешь?
Гинни собирается вежливо ответить, но потом вдруг замечает, что незнакомец стоит с той стороны её мысленной стены. Замечает – и упрямо опускает глаза, заставляя себя вчитываться в занудные строчки.
Ну уж нет; если она решила, что больше никаких снов – так и будет, значит, и точка.
Незнакомец делает шаг и упирается в невидимую преграду, смеётся. Гинни монотонно бубнит себе под нос, а когда рискует оторвать взгляд от книжки, то седовласого гостя уже и след простыл.
– Вот и хорошо, – бормочет она. – Вот и хорошо.
Отчего-то хочется плакать.
Полная чушь, на самом деле, ведь и впрямь всё складывается замечательно. Монахини не нарадуются на неё. Лили-Роуз из дома прислали красивый мяч, и она зовёт всех поиграть, и Гинни тоже – кажется, они снова подруги. Ей и очень нравится Лили-Роуз, её блестящие волосы и цветочный запах, нравится хихикать вместе, выискивая несуразные картинки в книгах, и сейчас представляется ужасной глупостью тратить время на какие-то ссоры. Тем более что завтра будет последний раз, когда они сыграют в мяч. А потом пойдут дожди, и на улицу их выпускать перестанут. Зимой Лили-Роуз начнёт кашлять всё сильнее, и однажды просто исчезнет… Виржиния, конечно, может узнать, куда – но не станет.
В конце концов, это ведь просто сон.
5 Гость на пороге (история Рэйвена Рокпорта)
Когда дверь приоткрывается с шорохом, больше похожим на шелест сухих страниц, и паркет поскрипывает под лёгкими, почти невесомыми шагами, и стеклянно, морозно поскрипывает жёсткая парча юбок, волочащихся по ковру, Ричард Рэйвен Рокпорт, семнадцатый маркиз Рокпорт, даже взгляда не поднимает от книги.
В конце концов, это ведь просто сон.
– Вот ведь упрямый мальчишка, – вздыхает графиня Валтер. Веер плавно распахивается, затем складывается со щелчком. – Я даже не прошу уже рассказать, что у тебя на сердце. Но попробуй, будь так любезен, говорить, что у тебя на уме. Хотя бы иногда. Хотя бы тем, кто тебя любит.
Голос ворчливый, скрипучий, но не старческий; слова болью отзываются… нет, не в груди, нечему там болеть, конечно, зато голову словно охватывает раскалённый обруч – пока не отвратительная, изматывающая усталость, а только её преддверие, предчувствие.
Похоже, сегодня будет много гостей.
…он не помнит, когда это началось. Кажется, ещё в студенческие годы… или ученические? Рэйвен тогда постоянно мёрз – высокий, нескладный, мосластый мальчишка, которому всегда коротковаты штанины и рукава. Тогда ещё не наследник уважаемого рода – был жив брат, и ему доставалось и внимание, и уважение, и неподъёмный груз отцовских ожиданий; любимчик покойного деда, бельмо в глазу для остальных, любимая мишень для насмешек и спесивых дальних родственников, и таких же нелепых, ненужных своим же семьям мальчишек. Ему было четырнадцать; всем вокруг по шестнадцать, а то и больше. Многое, что происходило тогда, выветрилось потом из головы – и к лучшему… Но зато Идена он запомнил – элегантного и какого-то ослепительно взрослого: прямой взгляд, улыбчивый рот, блейзер, небрежно накинутый на одно плечо и удивительный талант двумя словами и одним взглядом ставить на место даже отъявленных буянов.
Иден, будущий граф Эверсан, обладал месмерическим обаянием и мистической проницательностью; весь кампус был его вотчиной, профессора звали его пить грог в каминный зал, а студиозусы бились за честь войти в свиту. И однажды, седьмого декабря – через три месяца после того, как Рэйвен попал в колледж и успел перессориться почти со всеми – этот некоронованный король вдруг подсел к нему на скамью и сказал:
– Тебя задирают, потому что у тебя взгляд смерти. Конечно, им страшно. Попробуй-ка смотреть мимо них, хотя бы иногда – они перестанут бояться и оставят тебя в покое.
– Я не думаю, что…
– Думаешь, – со вздохом перебил его Иден. – Ты вообще слишком много думаешь. Иногда надо делать паузу и просто жить… А почему бы и не сейчас?