И вот только что они сидели в стылом, оцепеневшем от сквозняков обеденном зале, и внезапно оказались Небеса ведают где – на другом конце колледжа, в угловой башне, в кабинете отбывшего до Сошествия в родной город профессора М., тирана и деспота, с кувшином подогретого вина, для сохранности обёрнутым в студенческую мантию. И камин пылал, а Иден, вытянувшись на куче овечьих шкур перед огнём, вслух зачитывал пассажи из философского трактата, с лёту переводя на аксонский с марсовийского, и смеялся над одним ему понятными нелепицами.
Рэйвен тоже смеялся – впервые лет за десять, кажется, а потом так и уснул в кресле, кое-как подобрав под себя нелепые, нескладные, ненавистные длинные ноги. К утру они страшно затекли, он с трудом сумел встать, бранясь так, что мать, если б услышала, больше не пустила бы его на порог; Идена же это почему-то позабавило, и он сказал: «Славный был день, надо бы повторить в как-нибудь».
И они повторили – правда, в холодной библиотеке колледжа, без вина и камина, сидя в одном, достаточном большом, к счастью, кресле и читая одну и ту же книгу: профессор М. не оставил так просто их дебош у себя в кабинете и велел выучить наизусть «Рассуждения о морали» Экема. Потом это стало традицией: встречаться и проводить за чтением весь день, отдыхая от безумной студенческой жизни и от самих себя. Безусловно разные и нисколько не похожие друг на друга, в одном Иден и Рэйвен сходились: и того, и другого люди утомляли, а книги придавали им сил.
Многое тогда казалось простым – но лишь казалось.
Как выяснилось позже, Иден в то время уже несколько лет был связан с Особой службой; чуть позже к нему присоединился и Рэйвен, поначалу на правах помощника, и их обоих это веселило – сын графа командует сыном маркиза. А распоряжался «осами» профессор М., тот самый сварливый старик, который уже второе десятилетие безуспешно пытался уйти в отставку, но то один заговор, то другой, и не оставишь же страну на молодых идиотов, право слово… На Идена, впрочем, он возлагал особые надежды, чем тот беззастенчиво пользовался – ему действительно многое сходило с рук.
Даже свадьба.
Тот день запомнился какой-то необычайной, почти хрустальной ясностью. Было, конечно же, седьмое число; Иден обещал прийти, как всегда – почитать в соседнем кресле, прихлёбывая глинтвейн, но опоздал и явился лишь к вечеру, взъерошенный и сияющий. И пьяный – даже до своего места не дошёл, то ли опустился, то ли упал на ковёр, привалился плечом к креслу Рэйвена и уставился снизу вверх, прижав шляпу к груди.
– Я влюбился, приятель, это конец, – пробормотал то ли в шутку, то ли всерьёз. И – улыбнулся, зажмурившись. – Её зовут Ноэми, Ноэми Черри, маленькая вишенка… Она меня погубит однажды. Я так счастлив!
Вроде бы обычный любовный вздор, но Рэйвена тогда бросило в дрожь; некстати вспомнилась мистическая проницательность Идена и то, как редко он ошибался.
Профессор М. рвал и метал; на свадьбу он, конечно, не пришёл. Может, и к лучшему, ибо торжество получилось откровенно странным. Леди Милдред сидела с траурным выражением лица, и гости шептались, что она-де не одобряет выбор сына. Невеста, прекрасная, тонкая и нежная до прозрачности, иногда смотрела на пустое место так, словно там стоит кто-то неописуемо страшный, а от самого Рэйвена и вовсе шарахнулась, точно от призрака… Досталось ему и от брата невесты, который смахивал на смазливую девицу, необременённую высокой моралью: он выразительно скривился и пробормотал: «Пугало драное» – достаточно тихо, чтоб соблюсти приличия, и достаточно громко, чтобы его услышали все поблизости. Рэйвен сделал себе мысленную зарубку в памяти – разобраться потом с нахалом.
А потом умер профессор М., и резко стало не до того.
…в библиотеке становится холодно, свет меркнет, страницы книги мгновенно отсыревают – значит, гость на пороге. Высокий, лишь немногим ниже самого Рэйвена, страшно сутулый, со всклокоченными седыми волосами и очками, сдвинутыми на самый кончик длиннющего носа. Сразу и не скажешь, что старик – двигается быстро, плавно, тихо, словно ползёт болотная змея; глаза чуть на выкате, взгляд немигающий, и оттого вдвойне тяжёлый. Когда он бушевал, студенты прятались под столы, на попойках его кляли на чём свет стоит и изощрялись, выдумывая оскорбительные прозвища на древнероманском… Хоронили его всем колледжем, и самые злые насмешники рыдали, не скрывая слёз, а процессия из бывших выпускников растянулась от ворот и почти до самой церкви.
Всё это Рэйвен узнал из докладов – его самого на похоронах не было, он искал убийцу.
– Никогда не верь экономке, – поучает М., и глаза у него становятся целиком чёрные, и текут по лицу багровые ручьи, и капает вода с мантии на ковёр. – Экономка – существо пропащее. А уж если она в тебя влюбится – пиши пропало, да…
Ему подсыпали снотворное, связали и скинули в реку. Рэйвен тогда тоже заподозрил экономку, молчаливую, нестарую ещё женщину, которая мечтала женить на себе хозяина, однако за убийством стояли куда более мощные силы, преследующие вполне определённую цель – подмять «ос» под себя. И они могли бы преуспеть, если бы не Иден.
Тогда – это было седьмое февраля – Рэйвен впервые увидел его в гневе и почти испугался.
Иден всегда был больше Эверсан, чем Валтер: светлый, лёгкий, бесконечно обаятельный, но тут он в одно мгновение стал как бездонный колодец в пещере – если бросить камень, то звука падения не дождёшься никогда, потому что дна и впрямь нет, а есть лишь тьма и холод, холод и тьма, которые пожирают всё.
– Я объясню, что делать, – сказал Иден, почти не глядя на него. – От тебя требуется лишь одно: не совершать ошибок. Надеюсь, ты справишься.
Рэйвена знобило весь вечер, а ночью и вовсе приснилось, что он в гробу… но, конечно, они справились.
На очистку «осиного гнезда» ушло больше года.
К следующему маю на власть Идена никто не посягал – не было дураков.
…иногда они приходят вдвоём, втроём, вчетвером, иногда – по целому десятку. Толпятся, проминают ковры, смотрят молча, без укора – да что там, вообще без чувств. Но от затхлого, сырого запаха дышать невозможно, и Рэйвен снова и снова зажигает бхаратские благовония, пока бледные лица с проваленными глазницами и раззявленными ртами становятся почти неразличимыми за клубами ароматного дыма. Лица, да… чудовищно искажённые, но всё ещё узнаваемые.
…Рики Твиддл, тридцать семь лет, умер от чахотки.
…Барнабас Пайн, сорок четыре года, оступился на мостовой и был затоптан лошадьми.
…Камилла Хармон, двадцать два года, заколота уличным грабителем, виновного не нашли.
…Оливер Стюарт, точный возраст неизвестен, умер в своей постели.
…Эсмонд Пэриш, тридцать два года, подавился рыбной костью на званом обеде.
…Бисли Худ, тридцать девять лет, повесился в своём доме.
Да, Рэйвен не совершал ошибок, выполняя указания Идена. Ни одной.
Одно время они почти не виделись. У Эверсанов настали тяжёлые дни. Несколько близких родственников и друзей умерли один за другим; потом жестокий рок дал им короткую передышку, когда Ноэми произвела на свет девочку, совершенно очаровательную. Но тут же семью настиг новый удар: следующий ребёнок умер при родах. Потом, как рассказывают, был скандал: леди Милдред заявила сыну, что устала хоронить близких, и что Ноэми слишком слаба для детей. Ноэми по слухам пыталась покончить с собой, её едва спасли; они с Иденом стали ночевать в разных спальнях. Со стороны это выглядело ужасно, и в светских кругах бродили сплетни одна другой отвратительнее…
Но Рэйвен не был слепым; он видел, как они любили друг друга, какими глазами Ноэми смотрела на мужа, как Иден держал её за руки, гладил по щеке, не смущаясь чужим присутствием. А потом Ноэми заболела, заболела страшно, и леди Милдред выхаживала её сама, выставив сына из дому и разогнав всех врачей. Было седьмое июня; стояла изнурительная жара. Иден сидел у Рэйвена в кабинете, но не мог ни читать, ни разговаривать, и дыхание у него было хриплое, рваное, похожее на всхлипы.
– Если со мной что-то случится, ты женишься на Виржинии, – произнёс он вдруг отчётливо, отняв ладони от лица.
Рэйвен почувствовал себя так, словно ему оплеуху отвесили.
– Ей четыре года.
Иден посмотрел исподлобья – тем холодным и тёмным взглядом, вселяющим сверхъестественный ужас.
– Многие помолвлены едва ли не с младенчества. Никого это не удивит.
– Она твоя дочь, Иден.
– Пообещай, что ты на ней женишься, если со мной что-то случится. Ты должен. Ты ведь мне друг?
В тот момент Рэйвен всем своим существом хотел ответить «нет». Но, конечно, не смог, он никогда не мог отказать Идену, только не ему. Ноэми тогда выздоровела, хотя сильно сдала, во многих смыслах; о помолвке объявили – не сразу, лишь когда смогли уговорить леди Милдред, которая была резко против, и одним Небесам ведомо, как Иден её убеждал… Рэйвен стал чаще бывать в доме Эверсанов, и каждый визит был так же тяжёл, как и радостен.
Иден всё больше отходил от дел.
Маленькая Виржиния с каждым месяцем всё меньше напоминала мать и сильнее походила на него. Рэйвена она называла дядей. Честно признаться, он не знал, как вести себя с нею, и испытал какую-то постыдную радость, когда на леди Милдред настояла на том, чтобы тайно отправить её в пансион имени святой Генриетты. Для Ноэми это стало ударом, ещё одним из многих, но она отчего-то не возражала – возможно, потому что обсуждала с мужем кое-какие дела и понимала, что девочке будет лучше вдали от столицы, под присмотром надёжных людей.
– Это всего на год, – с какой-то болезненной растерянностью повторял Иден, кругами расхаживая по библиотеке. Было седьмое мая; цвели розы, и на город наползали грозовые тучи. – Один год, чтобы разобраться с делами, а потом мы заберём её назад.
Год растянулся на шесть.
Каждый раз казалось, что скоро полегчает, но случалось то одно, то другое. Ноэми дважды пытались отравить. Пришлось сменить всю прислугу, отказаться от выездов в свет, ссылаясь на скверное здоровье… Иден справлялся, конечно, не было бы такого дела, с которым бы он не справился, но всё реже он приходил составить Рэйвену компанию – даже седьмого числа каждого месяца, в их особенный книжный день.