— Так что с этой вашей докторшей?
Роза вздохнула — отчего-то ей не очень хочется говорить о соседке.
— Ничего. — Роза подала мне чашку с чаем. — Снова три ложки съела — и готово? Плохо дело… Вот, бери пирожки. Тетя Лутфие — отличный детский врач и человек хороший. Но она и взрослым в помощи не отказывает, вот как с тобой. Просто очень строгая, но она всегда была такая, у меня к ней почтение с детства. Только заболею — а мама уже зовет ее, и пусть даже ночь-полночь, а она придет обязательно. Ее же все знают, она диагност отличный, ее диагнозы всегда подтверждаются, так что если она сказала, что тебе надо усиленно питаться, то ты будешь у меня усиленно питаться, а потому чай и пирожки должны быть употреблены по назначению.
— Я потом, через полчасика. Наелась уже.
Я вообще отвыкла от еды, вот что. И запах, который возникает, когда я начинаю что-то есть… в общем, можно обойтись и без еды.
— Тогда сейчас лекарства. — Роза подает мне две таблетки и стакан с водой. — Проглоти и запей. Болят ноги-то?
— Болят…
У меня ощущение, что Роза меня заболтала, чтобы я не задавала вопросов. Но у меня так устроена голова, что если я не получаю ответов на свои вопросы, то задаю их снова и снова, и вообще делаю все, чтобы ответы получить. Просто Роза еще не знает о том, что получить информацию я смогу в любом случае. Я вернусь со своими вопросами позже, и тогда не ответить она уже не сможет.
В дверь постучали, потом, не ожидая ответа, вошел огромный какой-то чувак, вот реально Кинг-Конг, настолько здоровенный.
— Что, Юзек?
Роза великана явно знает, уже легче.
— Там в отсеке мебель кое-какая нашлась. — Великан откашлялся. — Так если хозяйка глянет, годится или нет, мы соберем и поставим, а то что ж это — комната пустая, только раскладушка старая и комод, да мешок спальный на полу.
— Как же она посмотрит, ты же видишь — не ходит совсем пока, нога зашита. — Роза всплеснула руками. — А вещи это даже не Марьи Дмитриевны, что там жила, они еще от прежних жильцов остались. Мама говорила, что мебель эта в подвале была давно, бабка не любила ничего выбрасывать. А у нее обычная мебель стояла, как в пятидесятых купила она свои допотопные серванты и торшер с диваном, так оно там и было, пока она не съехала. А ту мебель ее внучка велела выставить к мусорным бакам, народ забрал на дачи. Кабы знала я, что у нее ничегошеньки нет, так хотя б диван оставить попросила, да кто ж знал. Хотя диван там, конечно, доброго слова не стоил, а все ж лучше, чем в кладовке на полу, в спальном мешке.
Они снова говорят так, словно меня тут нет, и эту порочную практику надо прекращать.
— Юзек, она все равно не может пойти в подвал и посмотреть.
— Так а я зачем? Я отнесу, что там в ней весу, набор костей и кружка крови. Я свою Наташку таскаю, так там есть что таскать, а тут-то… Меня Миша для этого и прислал.
— Ну, давай поглядим. Только не урони мне ее. — Роза оценивающе смотрит на великана. — А то мало ли что.
— Чего это я уроню, скажешь тоже. Наташку не роняю, а в ней сто пятьдесят килограммов живого веса, а тут и пятидесяти нет, что тут ронять.
Он бесцеремонно берет меня на руки, словно я неодушевленный предмет, и мне хочется назад в свою кладовку.
Меня несут в подвал. Это, строго говоря, не совсем подвал, я уже говорила — это просто высокий цоколь, и вверху есть небольшие продолговатые окна, пропускающие скудный свет. Мой отсек открыт, и вот он, круглый стол, который я видела накануне, но при ближайшем рассмотрении он оказался больше, чем я первоначально предполагала, и он не круглый, а скорее овальный, просто остальная его часть скрыта под каким-то не то покрывалом, не то скатертью.
Розин муж Миша уже там, он уже уложил на пол люстру, зазвеневшую стеклянными бусинами, и тянет стол к себе. И даже я вижу, что стол ужасно тяжелый, и я не знаю, кто вообще способен вытащить его отсюда, но Миша отступать не собирается.
— Ты сам его отсюда ни за что на свете не вытащишь.
Это Роза комментирует действия супруга.
— Да. — Миша смотрит на меня. — Хороший стол, красное дерево, кто бы мог подумать. Там кресло есть еще и какое-то пианино, а доски эти — шкаф. Все лучше, чем ничего. Так как, вынести и поставить там, у тебя? К тому комоду как раз… у Лешки купила?
— Ага. Он сам предложил.
— Ну, это понятно, что сам, но комод хороший, его Митрофановна особо не жаловала, ради памяти покойного супруга держала — говорила, что, дескать, Васе эта бесполезная штука очень нравилась, носки свои там держал и крючки рыболовные. Так что с этой мебелью?
— Если это несложно… и не доставит больших хлопот…
Великан, держащий меня на руках, фыркнул.
Вот что смешного я сказала?
— Какая тут сложность… конечно, он тяжеленный, черт. — Миша постучал по столешнице. — Но нам это нипочем. Ладно, я понял. Юзек, отнеси ее, где взял, и зови ребят, вместе мы все это живо поднимем.
Он потянул за край тряпки, покрывающей стол, и от взвившейся пыли я мгновенно ощутила себя грязной с ног до головы и принялась неистово чихать.
— Будь здорова. — Великан несет меня по ступенькам, словно я ничего не вешу. — Ничего, завтра уже переедешь к себе, а там ножки заживут, и все образуется. Бывает, что всякая хрень происходит в жизни, так это надо просто перетерпеть — переждать, значит, чтоб потом снова жить. Вот ты и пережди, а мы уж тут тебе немножко подмогнем по-соседски, ничего.
Я снова оказалась на диване, а великан развернулся и ушел. Но когда он проносил меня мимо моей квартиры, я слышала шум — работала какая-то машина типа пылесоса, хотя пылесоса-то у меня нет как нет. Что-то там происходит, и мне об этом странно думать.
Я беру чашку с остывшим чаем — мне в самый раз, не люблю горячего.
Меня слишком активно завертели какие-то события, не имеющие ко мне никакого отношения вообще, и мне данное положение дел не нравится. Я потеряла контроль за собственной жизнью. Я была счастливее, когда сидела в кладовке на матраце, окруженная коробками, в которые поместилась моя жизнь, и я хочу вернуть, блин, статус-кво.
Но в моей квартире гудит какой-то аппарат, возятся чужие люди, и кто знает, что они там делают второй день подряд.
А еще мне надо в ванную, и…
— Мы будем читать?
Мелкий влетел в квартиру, как метеор, сбросил ботинки и куртку на ходу, демонстрируя полнейшую готовность к продолжению банкета, несмотря на то, что я вампир.
— Руки вымой и шмотки подбери, а так — да, будем.
Мне надо за что-то ухватиться в этом хаосе, и оказаться на Вишневой улице — не самая худшая идея.
9
— Он сидит в подвале и не выходит.
Это Роза шепчется с потрепанной Зоей — та явилась среди ночи, и я проснулась.
— Белку поймал, не иначе. — Зоя вздохнула. — С кем-то разговаривает, а с кем?
— И что говорит? — Роза интересуется так, для вида. — Может, дурку вызвать?
— Да чушь всякую говорит. Роза, ну какая дурка — заберут, подержат и выпустят, а он на месяц в запой уйдет. Было уже, сама знаешь.
— Так что говорит-то?
— А говорит о каком-то трупе, и что его надо перепрятать, потому что мусора, дескать — вот они, рыщут… в общем, чушь какую-то.
— А, так это на него убийства так повлияли. — Роза беспечно махнула рукой. — Ты уж извини, Зоя, но Лешка твой — алкаш последний, проспится — на том и закончатся все его разговоры, снова будет бродить, клянчить сто грамм. Вообще не понимаю, что тут обсуждать, да еще среди ночи.
— Он копает в подвале.
Это забавно, если учесть, что пол там, насколько я помню, каменный.
Похоже, Роза это помнит тоже, потому что ее данная информация откровенно забавляет.
— Да пусть копает, умается — и все. Зоя, ты знаешь, мне рано вставать…
— Да поняла я. — Соседка обиженно надула губы. — Конечно, пришлую приютила сразу — и то ей, и се… хотя тут понятно, твои же дети нахулиганили, а как мне что надо… А она, видала, не промах девка, уже свекровкин старинный комод к себе утащила.
— Не утащила, а купила. — Роза уже сердится. — Все это знают, Лешка твой сам ей навязался, своими ушами слышала, так что не надо на человека напраслину возводить.
— А чего — напраслину. — Тетка уже срывается на крик. — Ты погоди заступаться, она же мало того что комод за копейки взяла, но еще так подлезла к этому безмозглому алкашу, что Лешка ей свекровкину карету отдал. Помнишь, игрушки были у нее старые, карета в камешках, лошади с кисточками да яйцо пасхальное на поляне, в цветах, из блестящих камешков выложенных? Всегда на полке стояли, камешки эти стеклянные блестели — помню, в детстве бегали смотреть, такая красота, казалось, — а оно ничего не стоит, на свадьбу нам отдали яйцо на полянке, так моя мать потом случайно уронила, и все вдребезги, дешевка. Ну, а так-то оно что-то да стоило, а Лешка, дурак блаженный, отдал забесплатно, говорит — подарил хорошему человеку, а тебе шиш, мать не хотела, чтоб та вещь тебе досталась, а велела подарить хорошему человеку на память, и я, дескать, новой соседке подарил на новоселье, как мать и хотела. Свекровушка всю жизнь меня ненавидела, вот даже и с того света мне нагадить сумела, а ведь я, может, продала бы ее, игрушку эту, хоть какие-то деньги в дом, видала, как люди умеют подлезть…
— Лешка полный хозяин дарить что хочет кому ему хочется. Это его наследство, от матери, и если…
— От матери, много ты знаешь! — Зоя зло рассмеялась. — Думаешь, не знаю, чего ты эту тощую жирафу защищаешь? Твои дети наделали беды, вот ты и заступаешься за нее, чтоб она в полицию не подала на них. Небось так-то на учет бы их взяли, да теперь…
— Ты говори — да не заговаривайся. — Роза вдруг стала стеклянно-злой. — Да, мои дети виноваты, и мы с Мишей сделаем все, чтобы это как-то исправить, и нам ужасно стыдно, особенно оттого, что она, похоже, и не думает обижаться на нас. А ты со своим алкоголиком всем уже поперек горла давно. Чего ты с ним носишься? Чего жалуешься? Не нравится так жить — разведись с ним, и все, пусть съезжает обратно во флигель, а живешь — значит, нравится тебе так жить, тогда и не ной. И обижайся на меня сколько хочешь теперь, но у меня такое мнение. Твой муж выбрал водку, ну так это его выбор, мы-то здесь каким боком. А что продал материны вещи или даже подарил, так тут он в своем праве, тебе кто угодно это скажет, да ты и сама это знаешь, а не то колотилась бы уже в ее двери и орала «отдай обратно». Можно подумать, я тебя не знаю, ты ж из горла готова выдрать, до того жадная, да только вот тут руки коротки оказались, Лешка сам сказал — подарил, на трезвую голову притом, как мать покойная велела, и разговаривать тут не о чем, раз уж Митрофановна перед смертью ему так сделать приказала. И все это слышали, вот ты и злишься, что назад отобрать не можешь, жадная ты до ужаса, ведь плевая игрушка в стекляшках, сама же это знаешь, а все равно заграбастать пытаешься и злишься оттого, что на этот раз дело твое не выгорит. Ладно, мне вставать рано, Зоя, и уж меньше всего я хочу будить своего мужа, который пашет как проклятый, чтоб семью прокормить, делать ему нечего — среди ночи в подвал спускаться да алкаша твоего в чувство приводить.