Блин. Она права, я не могу оставить сопливую гадину здесь.
Но если она думает, что я стану скакать вокруг нее и вестись на ее противный визг, ее ждет огромный сюрприз.
Я встаю с банкетки и беру за руку Лизкину дочь. Что ж, мама с папой сейчас смотрят на меня и радуются — их дурочка снова поступила как должно, ну и как иначе, ведь это же моя племянница. Вот я просто слышу мамин голос — конечно, это же родная племянница!
Я тупая, правда. Мне совершенно не надо было сюда приезжать, Рита справилась бы здесь и сама, ее муж знаком с толстухой, договорился бы о посещении.
— Линда.
Рита смотрит на меня в упор, и я вижу, что она поняла — я все уже в голове сложила.
— Это низкая манипуляция.
— Послушай… — Рита сейчас особо серьезна. — Мы с Игорем могли бы ее взять, но это был бы длительный процесс, девочка не могла ждать. И мы все равно чужие для нее.
— Я тоже ей чужая.
— Ну, судя по тому, что за несколько месяцев разлуки она тебя не забыла, мало того — бросилась к тебе и ухватилась, как за спасательный круг, она так не думает. Я всегда исхожу из интересов ребенка, пойми. А в интересах этого ребенка было как можно скорее покинуть приют, даже если придется жить с теткой, которой она не нужна и для которой она — обуза, это для данного ребенка все равно лучше, чем приют.
— Да идите вы все в пень, самаритяне. — Я плевать хотела, кто меня сейчас слышит, потому что я очень зла. — Вы нырнете в свои жизни, только вас и видели, а я буду вынуждена годами нянчиться с Лизкиным отродьем, пока она в тюрьме бьет баклуши. А потом она выйдет и явится ко мне, у нее будет причина — вот эта вечно ноющая и визжащая особь. А так бы она явилась в приют, а не ко мне.
— Линда, я думала о девочке, а ты думаешь только о себе.
— Это потому, Рита, что за всю мою жизнь никто другой обо мне не думал. — Я сейчас взорвусь и сровняю с землей этот клоповник и всех, кто в нем находится. — Всю мою жизнь были только «девочки» — уступи, она же твоя сестра! Будь умнее, отдай, разве тебе жалко для сестры! А теперь новая песня: она же твоя племянница! А кто-то помнит, что я тоже живая и что я не бесплатное приложение ни к сестре, ни к племяннице, да ни к кому вообще, кто-то об этом хоть раз вспомнил?! Так не нужно меня осуждать за то, что я хочу сама о себе позаботиться, ведь никто никогда не заботился обо мне!
Здесь хорошая акустика, и мне абсолютно плевать, что наша перепалка слышна даже в космосе.
— Линда, я понимаю, правда.
— Ни хрена ты не понимаешь, Рита. — Я ощущаю страшное опустошение и безнадегу. — Тебе кажется, что ты совершаешь доброе дело, но ты делаешь его за мой счет. Очень легко быть добрым за чей-то счет, вот ты подстроила все это, а ты не подумала, что я не возьму девчонку, ее оторвут от меня и уволокут обратно в группу, и что она почувствует? И что чувствую я, когда вынуждена забрать ее, потому что иначе и правда совсем предательство. И как я стану жить вот с этим, каждый день вспоминая, как Виталик ушел гулять с Лизкой и как она оглянулась и посмотрела на меня этим своим глумливым взглядом, Виталик-то ей на тот момент и нужен не был особо, ей хотелось уязвить меня, они с Катькой всю жизнь соревновались, кто сильнее ранит или обидит меня, а родители повторяли мантру: ну что ты, разве можно обижаться, ведь это сестра!
— Потому что они не знали, как это изменить.
— Ага, а потому просто оставили все как есть, бросив мою жизнь на растерзание «девочкам». А в результате нет никого, и дома нашего нет у меня, а есть жуткая конура с трупами, и Лизкина дочь на моей шее, с тем и возьмите.
Роза и толстуха наблюдают за нашей перебранкой, округлив глаза. Ну да — я тупая, вывалила всю подноготную прямо на людях, но я сейчас в отчаянии. Я не могу забрать в свою жизнь Лизкину дочь.
— Линда, ты должна это отпустить.
Толстухе-то лучше бы помолчать, что она знает о жизни, эта расплывшаяся жирная жаба. Да, красотка, расскажи мне о Вселенной, эгрегоре и лучах поноса. Вот самое то — советовать мне что-то отпустить, и время подходящее.
— Ладно, проехали. — Я смотрю вниз и вижу Лизкину дочь, намертво ухватившуюся за мою ногу. — Вышло так, как вышло, что теперь. Идем, отпусти моя ногу.
Она сует мне в руку горячую влажную ладошку и вопросительно смотрит на меня.
— Все, едем домой.
— Бабуля где?
— Умерла, а то ты не знаешь. И дедушка тоже, и папа, и вообще все. Но мы поедем отсюда домой, это я тебе обещаю.
И хотя не сразу, но машина везет меня в сторону моего нового дома.
Пока ожидали акт обследования и решения экстренным порядком собравшейся комиссии, прошло часа три. За это время я сводила девчонку в столовую, на горшок и снова на горшок, она поспала у меня на руках, с визгом отмахиваясь от любых поползновений толстухи куда-то ее увести. Она прижимала к себе нового зайца, вцепившись в меня свободной рукой как клещ, и я поняла — девчонка отлично знает, чего хочет, и умеет этого добиться.
И вот мы едем по практически ночному городу, и я не представляю себе, как буду теперь жить. Девчонка спит у меня на руках, но при каждой моей попытке ослабить хватку открывает глаза и тревожно смотрит на меня. Она тоже никому не верит, в том числе и мне, и она права.
Когда я уходила из нашего дома, то забрала только свои книги и те, которые успела забрать из родительской спальни. Оттуда же статуэтка балерины и шкатулка, которую когда-то папа привез маме из Прибалтики. Деревянная, украшенная резьбой и кусочками янтаря, шкатулка была очень красивая, мама хранила в ней свои немногочисленные настоящие украшения, которые исчезли, когда не стало папы. Пропали они в тот вечер, когда Лизка таким кардинальным образом расторгла их с Виталиком брак, или в какой-то другой, не знаю. Я обнаружила эту шкатулку уже пустой и просто забрала ее, как и картины.
На возвышении, где раньше стояла раскладушка, теперь стоит широкая деревянная кровать. На нее Роза уложила девчонку, которая дрыхнет, прижимая к себе желтого зайца с бантом. Я присаживаюсь на краешек матраца и рассматриваю комнату. Она обрела четкие очертания. Шкаф и трюмо из какого-то темно-красного дерева, как и клавесин, отлично сочетаются с комодом — мало того, теперь стало понятно, что это части одного гарнитура.
Я пока очень сложно отношусь ко всему. Если честно, я полностью деморализована, сбита с толку и не знаю, что думать. А если я не знаю, что думать, я должна что-то делать. И сейчас самое время разобрать коробки и сумку, повесить одежду в шкаф, чтобы не измялась, утюга-то у меня пока нет.
Кто-то принес в квартиру десяток новых коробок, что в них, я не знаю. А около моей кровати поставили маленькую белую кровать с бортиками и розовым пологом — видимо, для девчонки, но дрыхнет она сейчас на моей новой кровати. Я поправляю полог — это не малышовая люлька, а вполне себе кровать, просто маленькая, с высокой спинкой и мягким матрацем.
Ладно, пора заняться обустройством, кто знает, будет ли у меня такая возможность завтра.
Шкаф большой и глубокий, и пахнет отчего-то древесиной, хотя за столько лет этот запах должен был исчезнуть. Но на дне шкафа свежие опилки — понятно, откуда запах, сверлили панели, чтобы собрать это сооружение. Я достаю из своих коробок и из сумки, которую наполнила Роза, одежду и пластиковые вешалки. Это уж точно Роза поделилась, и сейчас очень удобно, одежда повисла в шкафу, и он уже не выглядит пустым. Мамино постельное белье и полотенца помещаются на широких полках, что тоже неплохо. В шкафу вдруг запахло домом, и я поспешно закрыла створки, чтоб не исчез запах.
И чтоб не расплакаться, потому что плакать нельзя, я же взрослая.
Книги расставить было приятнее — я отлично помню, как они стояли в нашем доме, и просто ставлю их так, как привыкла, полки выглядят теперь очень знакомо. Именно книги сейчас вызывают у меня ощущение, что я дома.
Мне хочется спать, но нужно разобрать еще эти новые коробки, принесенные сюда невесть кем. Но прежде я хочу выпить чаю. Тем более что есть варенье и новый чайник — Рита пыталась подсластить пилюлю.
Кто-то расставил на кухне посуду, которую Роза отдала мне: белые тарелки и чашки, украшенные желтыми розочками и золотистой каймой. Я наливаю кипяток в чашку, чаинки испуганно мечутся, а потом, отяжелев, мирно опускаются на дно, и только какие-то розоватые лепестки упрямо кружатся на поверхности. Вот так же точно люди, отягощенные обыденностью, оставляют свои мечты о полете и опускаются в рутину, лишь некоторые остаются на плаву, в поисках чего-то особенного, но их мало, и они отличаются от остальных. Думаю, нормальные чаинки осуждают эти наглые лепестки, глядя на них со дна чашки.
Я отставляю чашку и иду в комнату. Нужно разобрать коробки.
В той, что была верхней, оказались какие-то яркие детские книжки, толстый альбом для рисования и огромная пачка фломастеров. И какие-то раскраски, и смешной желтый утенок, пушистый и трогательный.
Книжки я ставлю на самую нижнюю полку, которую я специально выделила для книжек Лизкиной дочери. Там уже стоят несколько книжек со сказками, и помоги ей Бог, если она их порвет или разрисует. Вот к этим старым книгам и отправляются новые.
В остальных коробках одежда — и сейчас носить, и на вырост. Несколько пар самой разной обуви, и две пары ботиночек как раз годятся, остальные тоже на вырост, но это отлично. Яркие платьица и джинсы, какие-то невероятные кофточки, юбочки, несколько забавных шапочек, коробка с яркими заколками и игрушки, игрушки.
А в довершение всего большой пакет, в котором обнаруживается игрушечный пони-качалка, уютный и пушистый, в яркой попонке. А около камина трехколесный велосипед и большая кукла в колясочке — и сама кукла, и колясочка не новые, но это отличные старые немецкие игрушки, не чета всем этим новомодным монстрам. И велосипед надежный и настоящий.
Неизвестные мне люди принесли в мою квартиру то, что считали необходимым для маленькой девочки. Принесли, аккуратно поставили у шкафа и ушли, а ведь если я встречу кого-нибудь из них на улице, то не узнаю ни за что, как и они меня.