Я никогда не перестану их любить и никогда не перестану тосковать по ним. И неважно, что они накосячили — я никогда не злилась на них и всегда очень жалела, что у них такие несуразные дети получились, а ведь они заслуживали лучшего. Я люблю их потому, что они мои мама и папа, и мне только очень жаль, что я не успела им об этом сказать. Потому что, если кого-то любишь, если кто-то так дорог, ему надо говорить об этом.
Потому что иногда становится поздно.
И если бы не девчонка, я бы, может, в какую-то из ночей ушла бы вслед за ними, потому что без них мне стало очень темно жить.
— Послушай, Рита, а ты не можешь посидеть с детьми, я бы смоталась в дом? Ну, просто гляну, что там и как.
— Это не лучшая идея, дом опечатан, это же место преступления.
— Да плевать. — Я должна туда попасть во что бы то ни стало. — Мне туда очень надо.
— Подожди окончания следствия, как только оно закончится, ты вполне открыто сможешь туда вернуться, вы обе. — Рита непонимающе смотрит на меня. — Что там тебе сейчас нужно?
Прищепки хочу забрать… и вообще — посмотрю, что там и как. И скажу дому, что скоро мы вернемся, чтоб он не беспокоился и ждал. Но Рите я этого сказать не могу, она не поймет, а то и сумасшедшей меня сочтет. Или супругу своему настучит, что тоже так себе вариант.
— Ладно. — Рита вздохнула. — Поезжай, но возвращайся поскорее. Я…
В дверь постучали, и я снова открыла. Ну, надо же — Степан. В руках у него снова большой пакет.
— Вот, мимо проезжал… держи. — Он вручает мне пакет, довольно тяжелый. — Тут продукты и сковородка. А это… вот.
У него под ногами коробка.
— Соковыжималку вам купил, будешь соки фруктовые делать, вам обеим это не повредит. — Он ставит коробку у порога. — Ладно, я…
— Так вы и не зайдете? — Рита тут как тут, ухмыляется, как сытая кошка, которая собирается сожрать птичку просто из эстетических соображений. — Линда, что ж ты держишь молодого человека за дверью?
Девчонка уже узнала Степана и радостно побежала к нему. Я заметила, что она настороженно относится к женщинам и детям, а мужчины вызывают у нее доверие. Видимо, это из-за приюта.
— Да, конечно. — Степан входит и прикрывает дверь. — Привет, принцесса.
Он поднимает девчонку высоко над головой, и она смеется. Надо же, а я думала, она может только ныть и визжать.
— Вы Рита, я вас узнал. — Он ставит девчонку на пол, и та тут же лезет в пакет и достает оттуда апельсин. — Вы вчера в твиттере разместили информацию, и я… вот, соковыжималка и фрукты, сок свежий очень полезный.
— Конечно. — Рита приветливо кивает. — Этим двум девушкам сок очень нужен.
Мишка стоит в сторонке, совсем потерянный, и мне становится его жаль.
— Степан, что… там?
Он отлично понимает, о чем я спрашиваю, и тревожно смотрит на Мишку.
— Просто скажи, и все.
— Когда мы подъехали, его как раз заносили в машину «Скорой», родители поехали за ним. Классная руководительница просто истеричка безмозглая, а школьная медсестра дура. — Степан вздыхает. — Я как раз из больницы, а днем разместил во всех соцсетях информацию, мальчику срочно нужны дорогостоящие препараты и требуется операция, но нет нужного оборудования. Очень помог доктор Круглов из нашей больницы, позвонил куда-то, и буквально сразу откликнулась некая Ирина Матвеева из какого-то благотворительного фонда. Сказала Розе, что к вечеру препараты будут, их самолетом доставят из Германии. И как только состояние мальчика стабилизируют, тот же самолет заберет его в Швецию, там есть доктор, который оперирует такие травмы, и фонд полностью оплатит и лечение, и реабилитацию, и пребывание мамы с ребенком в больнице, в общем, все расходы. А это уже шанс, и немалый. Думаю, если парнишка переживет перелет, то выкарабкается, потому что препараты уже в больнице.
Мишка всхлипнул, и Рита обняла его.
— Все будет хорошо, вот увидишь.
Я тоже так думаю, но теперь урод, который так обошелся с пацаном, — мой личный враг. Рита права, я не умею прощать, но если раньше я копила обиды, то сейчас я стану их возвращать той же монетой.
А еще мне надо съездить домой.
— Степан, если вы на машине, сделайте еще одно доброе дело, отвезите Линду в ее прежний дом, а потом верните обратно. — Рита берет пакет. — Идем, принцесса, сделаем с тобой сок. Линда вернется, а у нас тут ведро сока!
— Ведро? — девчонка округляет глаза. — Целое ведро?!
— Ну, может, и не целое, но сделаем. Мишка, неси сюда соковыжималку, поднимешь?
Я надеваю куртку и сую ноги в сапожки.
— Едем?
Степан кивает, и мы выходим. И я вдруг ощущаю такую свободу, просто головокружительную! Я целый день была привязана к девчонке — гуляла с ней, купала, кормила, ну и прочее, что полагается. И вдруг я свободна и могу ехать, куда хочу.
— Вот, в этот переулок.
Наш дом стоит недалеко от площади Пушкина — самый центр, лакомый кусок для людей вроде моей тетки. Я открываю калитку и иду по дорожке. Темные окна тоскливо глядят на меня, и я достаю ключи. Надеюсь, проклятая баба не сменила замки.
Дом встретил меня темнотой, пахнущей какими-то растворителями и вообще чем-то чужим. Немудрено, если чужие люди ходили тут, что-то ели, валялись обу-тыми на маминых диванах…
— Может, свет зажечь?
Я-то думала, что он в машине остался, а он зачем-то приперся сюда. А я хотела побыть наедине с домом. Потому что лишь он и остался у меня.
— Да. — Рука привычно ложится на выключатель. — Вот и свет.
Я вижу, что дом спешно ремонтировали. Холл перекрасили в молочно-белый цвет, на полу такой же паркет, у стены блестящий полированный комод, прикрытый пленкой. Видимо, дом готовили к продаже ударными темпами.
В моей комнате все перевернуто вверх дном, в родительской спальне относительный порядок, а вот кухня совершенно изменилась, ванная тоже, из гостиной пропала вся мебель, стены окрашены в какой-то бежевый цвет, выведены светильники, новая люстра сверкает хрустальными висюлинами, сделан натяжной потолок — в общем, кто-то здесь трудился день и ночь.
Кровь обнаружилась в Лизкиной комнате — видимо, именно там у Катьки сорвало крышу, и она бросилась на тетку. Стены тут выкрашены в персиковый цвет, а кровь с пола даже не замыли, резонно рассудив так: когда до пятен докатится ремонт, все в любом случае будет убрано. Паркет начали укладывать с дальней стены, так что и правда пятна оказались бы под паркетом, но теперь нет.
Я иду в кладовку, где у нас хранился разный инвентарь и верхняя одежда, в которой мы сгребали во дворе листья или снег. Сюда не добрался ремонт, чужаки не заинтересовались содержимым кладовки, и вот она, мамина связка прищепок.
Здесь пахнет папиным одеколоном, мамиными лавандовыми подушечками для отпугивания моли, висят куртки, которые надевались лишь для того, чтобы что-то делать во дворе в холодное время года. Я машинально снимаю с вешалки папину куртку. Я заберу ее и повешу в шкафу, и пусть там пахнет так же.
Я заворачиваюсь в куртку и понимаю, что слезы уже не остановить. Я не хочу выходить отсюда, мир вокруг темный и страшный, я потерялась во тьме, и нет мне ни спасения, ни утешения. Я виновата, что все умерли. Я виновата, что все так ужасно, потому что это я привела Виталика Ченцова в наш дом. И, надеюсь, он сейчас горит в аду за то, что сделал со всеми нами.
Папина куртка просторная и теплая, в кармане забытый носовой платок — у папы всегда был с собой отглаженный платок. Во внутреннем кармане что-то лежит, и я автоматически достаю этот предмет. Это небольшая плоская коробочка из-под наручных часов, а в ней мамины украшения. Их немного, мама больше любила всякие кустарные поделки с дурацкими «натуральными» булыжниками, но папа придерживался того мнения, что «в люди» надо выходить с настоящими украшениями.
И вот они здесь.
Он знал, что без него все развалится, как знал и то, что лишь одной мне будет дело до его старой одежды. У нас даже игра такая была — я пряталась, он меня искал, и я частенько залезала в кладовку, чтобы спрятаться в его старых куртках, и очень любила просто так посидеть здесь. Эти игры получались только на летних каникулах, когда «девочки» ехали в детские лагеря, они очень любили такой отдых, а меня он ужасал. Летом я оставалась единственным ребенком, и папа играл со мной. И он один знал, где мое любимое место для пряток. И он знал, что я приду сюда и завернусь в его старую куртку.
«Девочки» были совершенно несентиментальны.
В коробке также банковская карточка и сим-карта. Это смешно, а только у папы была привычка подвязывать под карточку один и тот же пароль и ПИН-код. Он это делал, чтоб не забыть пароль, очень удобно, хотя и не безопасно. И я одна из всех этот пароль знала, «девочки» вообще ничем, кроме себя, не интересовались, а мама… ну, моя богемная мама в цепочках с натуральными булыжниками и самодельных шляпах, она была так далека от разных паролей и прочих таких материй, она жила в потоках света и цвета, и в ее мире не было места ПИН-кодам. А я — здоровенная жирафа, ни разу не фея, и вообще бухгалтер. И я, конечно, знала и пароль, и ПИН-код, и папа знал, что я знаю, он сам мне их когда-то написал — в моем блокноте, своей рукой.
Он знал мои повадки. И он оставил это здесь для меня.
Я прячу коробку обратно и беру куртку. Пока мы вернемся домой, пройдет какое-то время, а мне нужно продолжать жить. Когда-то давно «девочки» убили меня и бросили труп на растерзание всем ветрам. В тот злополучный август, когда они все вернулись из долгой поездки, а Виталик пил чай со мной на нашей кухне. Они это спланировали и осуществили, и мое сердце превратилось в кусок мертвой плоти, потому что такой боли ни одно сердце бы не выдержало. Никто этого, конечно, не заметил, и я продолжала ходить по земле, но живой я уже не была. И даже когда я поняла, что собой представляет Виталик, все равно жизнь не вернулась ко мне.
Но теперь на мне ответственность, и родители хотели бы, чтобы я сохранила их внучку, которую они любили, я точно знаю.