В Румынии сейчас зима, а здесь, в тропической стране, куда прилетел он сам не зная на какое время, — жара не спадает даже ночью, и, пытаясь заснуть на кровати, на которой никогда не лежало одеял, ты радуешься каждому ветерку из окна и жалеешь, что ради экономии не можешь включить кондиционер. Да и не надо бы этот кондиционер, дети простынут. Вон как сопят в своих кроватках. Мария и Михаил. Мария — в честь египетской подвижницы-пустынницы, Михаил — в честь грозного архистратига. Заплаканная мать укрывает босые ножонки простынкой — по привычке, что детей надо укрывать. Дети смешно ворчат, ворочаются и сбрасывают простыню. В свете фонаря кожа малышей поблескивает: родители щедро перемазали детишек детским противомоскитным кремом. А то не дай Бог… комариных лихорадок в этом году много разгулялось.
Она стоит и продолжает беззвучно плакать, синий свет от ночника-черепашки движет тени на потолке, играет однообразная убаюкивающая музыка.
Он подходит и обнимает жену за плечи, берет за руку. Они идут в гостиную, она же кухня и прихожая. Встают перед образами и начинают чтение правила. Слезы Барбары капают на пол, Чиприан читает молитвы вслух.
Против Чиприана на родине выдвинуто обвинение. Оправдываться бессмысленно, эти люди умеют обвинять. Возможный срок — более десяти лет. Закончился тропический рай их семьи, закончилась безмятежная жизнь. Чиприан — честный человек, он бегать от ответственности не будет. Он вел дела с теми, что пошли на преступление, ничего не зная и не касаясь их дел. А теперь получается — соучастник. И противостоять не удается. Даже опытный адвокат в заметной растерянности.
С недавних пор в районе появилась русская церковь. Чиприан ободрился, он всегда уповал на Бога и счел это добрым знаком Божьего благоволения. Несмотря на плотнейший рабочий график, стал ходить на все службы. Да, там не говорят по-румынски — но он прекрасно знает государственный язык, а батюшка благословляет ектении и некоторые песнопения на государственном языке. Познакомившись с семьей Чиприана, клирошанки начали изредка радостно затягивать на ектеньях «Домны милуешты», прихожанам понравилось, начали хором подпевать. Переживал, что давно не с кем было поговорить на родном румынском, — а тут на службу начал ходить человек из Молдавии и тоже обрадовался ему, как родному, а тут еще пара молдаван подтянулась. Казалось, что Господь отвечал на каждый вздох, баловал, как малое дитя… но что же будет в главном? Бывали дни, когда Чиприан совсем опускал руки. Бывали — когда вставал на колени перед иконами, не замечал, как прошло несколько часов, и вставал ободренный, будто и не ждала его никакая тюрьма по ложному обвинению. Он боялся спросить у жены о ее чувствах, только старался быть с ней нежнее. Больше, чем раньше, держал на руках детишек. А непоседы-детишки, не зная, что грозит их отцу, хихикали, убегали с отцовских коленей, прятались, — догони!
Каждое воскресенье они шли одной и той же дорогой мимо озера, затопившего старые пальмы. Дети размахивали сорванными у дома алыми соцветиями невиданного в Румынии кустарника, бежали к озеру посмотреть на юрких, блестящих на солнце рыбок. Входили в храм, чинно крестясь, — дети сразу подбегали к канунному столику, к Голгофе и с важным видом раскладывали у ног Распятого свои цветочки. На службе им часто хотелось побродить по храму, люди молча гладили малышей по черным волосам, дети радовались.
С первым за долгое время Причастием Чиприан почему-то успокоился. Решил, что он в воле Божией, — а Господь не предаст, в отличие от людей. Впрочем, и на тех людей ему злиться больше не хотелось. Они были несчастные, болели их души, и у них не было главного сокровища — Христа.
Ближайшим постом Чиприан постился так, что даже батюшка уговаривал его быть осторожнее и с рассуждением рассчитывать свои силы. Волновалась и жена. Чиприан исхудал, будто высох весь, но больным или немощным не выглядел. Мягче стали, разгладились его черты лица, спокойнее — интонации. Раньше он был весь колючий, не чурался острой шутки, теперь люди даже подходили к нему иногда просто постоять рядом, словно бы погреться.
К концу поста он принес в храм новые, в запечатанной упаковке иконы, привезенные с родины. Попросил разместить их на еще полупустом иконостасе. Иконы подошли идеально, словно для того и задумывались. Господь Вседержитель, Владычица Пантанасса-Всецарица, святые Лука и Мина, которых особо чтили в семье Чиприана, взирали со своих образов на готовящийся к празднику храм.
А через неделю Чиприан пришел к батюшке за благословением ехать на родину.
— У нас изменился закон, — объяснил он. — По новому закону я буду сидеть в тюрьме всего три года. Отправлю семью, продам бизнес — и надо лететь!
Он встал на колени перед родными иконами. Священник опустился на колени рядом с ним, и долго молились они о воле Божией. Потом пришла Барбара с ребятишками, и священник в последний раз возложил им на головы благословляющую руку.
На ближайшей службе кто-то всхлипнул, когда хор по привычке запел ектенью на румынском. Не было алых цветочков у подножья Христа на Голгофе, и тосковала даже сердитая бабушка, которая не раз ворчала на резвых малышей и обижалась на прихожанок, умерявших пыл ее поучений. Чиприан сосредоточенно молился, принял Причастие и после целования креста быстро ушел.
Появился он в храме только в тот день, на вечер которого был куплен билет на самолет. И объявил:
— Я лечу не в тюрьму. Я лечу к семье. Обвинения сняты, я полностью оправдан.
Наутро была служба. На другом краю земли, за 12 часов лету Чиприан уже обнимал родных. Наверное, плакала Барбара, наверное, носились по аэропорту детишки.
А иконы так и остались в храме далекой тропической страны — напоминать о милости Божией и об одном замечательном чуде.
Крестница монахини
Жил человек на свете. Блестящий ученый, живущий своими исследованиями. Лектор, о котором легенды ходили в поколениях. Колоритнейшая (и в прямом смысле слова неописуемая, надо видеть) дама, которая распахивала дверь аудитории так, что дверь чуть не слетала с петель, входила в нее (хотя, как она сама любила подчеркнуть, из-за телесных габаритов это было сделать сложно), восклицала «привет!», подняв вверх трость, добиралась при помощи трости до стула, садилась, закуривала и оглядывала студентов. Для «новобранцев» — особенно если это была первая пара в их студенческом существовании — это, конечно, был особый момент, поворот в судьбе, когнитивный диссонанс в каждой клетке, если не митохондрии и чего там в этой несчастной клетке еще есть… Иногда особый момент оказывался переломным. Как для меня, например, но мы не обо мне.
На ее лекции о мифе и литературе, скромно обозначенные в расписании «фольклор», а потом и на «русское средневековье» мы бежали со всех ног. Каждая минута ее речи была… в общем, нынешнее поколение со своими «перформансами» сидело бы и стыдилось остаток никчемной жизни где-нибудь под столом, если бы увидело, что творила с аудиторией моя героиня, не выходя ИЗ-ЗА стола. Нам, балбесам, еще и удобно было: к концу курса становилось понятно, что каждое слово ее речи запомнилось идеально и к экзамену, собственно, зубрить ничего не надо.
Надо ли говорить, что при выборе спецсеминара у меня не было сомнений? О «генетическом коде литературы» я уже во сне бредила, разбирала каждую книгу только по этой модели и вообще жила теориями любимой руководительницы. В спецсеминарах было по четыре человека. Теперь мы обладали привилегией раз — а то и не раз — в неделю оказаться в ее маленькой квартире у вокзала. В контексте дивана, пепельницы и наших бумаг, которые мы вслух зачитывали преподавательнице и слушали ее бурные восторги: «Класс! Ох, ну молодец! Нет, как она текст составляет! Вот расцеловала бы тебя, только знаю, что целоваться со мной — сомнительное удовольствие!»
Но было одно «но», которое лежало на сердце просто-таки каменною плитою.
Нет, я не была еще в Церкви, и до моего первого Причастия оставался не один год. Но к «неведомому Богу» я относилась трепетно, а редкие посещения церквей… вход в дверь церкви был для меня всегда входом в другое измерение — и в то же время в собственное сердце, пока еще полутемное, но уже загадочное, наполненное возможностями, наполненное неясными без света красками — но они есть, гулкими звуками, обещающими перейти в неслыханное пение, и пространством, на самом деле существующим за простыми стенами.
Моя научная руководительница была атеисткой.
Нет, не такой, которая «просто решила, что Бога нет». Вот насколько бурной она была во всем остальном… Люди постарше утверждают факты совершенно страшных кощунств, которыми будто бы она ранее хвалилась, но я этого не знаю и «множить» не буду. Кстати, не помню, чтобы она говорила гадости про Церковь, иерархию или еще что-то. Буквально за год до нас она поставила студентке трояк, увидев у нее крест: «Студент обязан быть нигилистом!» С нами — не помню, чтобы «зверствовала». Я для себя решила, что на прямой вопрос отвечу прямым ответом, но случая так и не представилось. К тому же ее очень занимали евангельские ответы Христа фарисеям, она радостно хохотала на всю квартиру, — «как Он их!..» — прося меня процитировать еще, и мне казалось, что «что-то еще есть».
И опять же было одно «но».
Наш семинар, вообще-то говоря, отличился. Из нас, четырех студенток, все четыре «выросли» в православных христианок. Такого вроде бы до нас не было. Может быть, чувствуя в нас эту «потенцию», именно нам и рассказала наша руководительница одну вещь.
Однажды, когда она еще была обычной трехлетней еврейской девочкой, в город пришел тиф. Все, кого знала их семья заболевшими, скоропостижно скончались. Заболела и девочка, и была при смерти, и не было бы на свете нашего семинара и развеселых лекций, если бы не… православная монахиня.
Откуда в еврейской семье оказалась православная монахиня — мне не объяснили. Знаю только, что монахиня крестила девочку — не знаю уж, по чину страха смертнаго ради или умудрилась позвать священника, однако умирающий ребенок был крещен с именем Матрона. «Так что я Матрёна», — задумчиво протянула преподавательница, разминая в пепельнице двадцать какую-то сигарету подряд.