Как-то в университет пришли сектанты и попросили их пустить побеседовать с подрастающим поколением. Не помню уже, были это последователи того, которого уже «просвещенные» студенты прозвали «Иванов-ходит-без-штанов», или еще кого-то подобного. Некоторые преподаватели обрадовались «какой-никакой духовности» и пустили. Но наша преподавательница была рассержена. Она потрясала в воздухе дубинкой (ее поклонники додумались подарить ей вместо трости дубинку, с настоящей железякой внутри, и она пребывала в блаженном неведении, пока кто-то из разбирающихся студентов не узрел импортный подарок и не спросил, зачем лектору боевое оружие в стенах альма-матер…), обещала всех сектантов выгнать за порог не только этой дубинкой, но и всякими неприличными предметами и вообще буянила так, что сектанты удалились — кто в аудитории дезертировавших преподавателей, а кто благоразумно на улицу. Завершив разгон, преподавательница достала сигареты, закурила, не доходя до курилки, и громко заявила:
— Моя мать — еврейка. А крестная — православная монашка. Вот в память о них — НЕ ПУЩУ!!!
Мы не застали время, когда она виртуозно готовила и угощала невероятными кушаниями. По болезни — о чем я еще скажу — ей запретили даже думать о большинстве видов еды, и она подчинилась. Но рассказывать о разных блюдах могла так, что… Впрочем, теперь она еще и рассказывала о том, как по-медицински правильно чистить организм. Мы смеялись вместе с ней.
Наша дорогая руководительница умирала дважды. Первый раз от болезни обмена веществ, и, казалось бы, уже бесполезно было что-либо делать, но друзья уговорили ее не сдаваться болезни и продолжить научные труды. Ради последнего… — я ее понимаю.
А потом наступил рак легких.
Странное совпадение: у меня самой выдался год между жизнью и смертью. Поэтому поехать я к ней так и не смогла. Говорили, что она пыталась держаться: «Я плюю на смерть!» Но тело отказывало, потихоньку отказывал и разум. Мне потом рассказывали все это — и я не представляла, как она… Она была очень ранимая на самом деле. Если бы это слово можно было сказать с хорошими коннотациями, я назвала бы ее мнительной. У нас с ней было много очень-очень личных разговоров за стаканом минералки (ничего другого ей было нельзя), я очень многим обязана в этой жизни ей и ее моральной поддержке… но кое-что она спрашивала и у меня, девчонки. И как я боялась ей отвечать! Боялась именно потому, что видела ее хрупкой и незащищенной. Боялась сделать не так.
В нашу последнюю встречу она сказала, будто не видя меня: «Скучно. Скучно. Я бы очень хотела, чтобы Бог был. Но Его — нет». И с этими словами опустила сигарету так, что пепельница, сделанная из раковины, закружилась по столу. Мне, к сожалению, тогда еще совсем было нечего ответить.
И вот теперь я знала Бога, а она — уходила. Одна девочка из нашего семинара с подругой все говорили, что надо ехать к ней именно «для пользы души».
— Ну, — растерянно сказала я, — не знаю, помолитесь там как можете, иконочку оставьте, что ли… — Понимая, что ее друзья, атеисты, могут и это счесть оскорбительным.
«Какая иконочка! Какой смысл!» — возмутились девочки и поехали с миссионерским настроем. Ну, не знаю какой… Не больший, чем предлагать исповедь человеку в бессознательном состоянии. Все произошло так, как я и говорила: мои приятельницы были выдворены с напутствием не лезть со своими «суевериями». Где-то там они все-таки оставили иконочку. То ли незаметно, то ли уговорили.
Она однажды нарисовала мой портрет. В неизменном рыжем свитере, который я носила с 15 до 29 лет и так и отдала в идеальном состоянии. В профиль. С неаккуратно обросшей стрижкой. Думаю я там явно о нашей работе.
Сразу после родственников на домашнем правиле я поминаю три имени за упокой.
Первое имя — моего друга детства. Он уезжал на операцию в 15 лет и обещал скоро вернуться. Вернулся не скоро и в гробу. Был холод и ветер, его мать низкого роста, седые длинные волосы развевались по ветру. А рядом стоял его старший сводный брат с белой повязкой на руке.
Третье имя — одной женщины молодой. Мы с ней были знакомы только виртуально. Где она меня ни находила в сети — ругала на чем свет стоит. Не знаю зачем. А в последние полгода мы вдруг подружились. А потом ее просто не стало, красивой, мечущейся, так старавшейся, но так при жизни и не добравшейся до…
А между ними еще одно имя: Матрона.
Неувядаемый цвет
Спасённый
Ира влетела в свою комнату, захлопнула дверь. Маленькая дочка спала, разметавшись во сне. Сон у Анютки крепкий, не потревожат его даже вопли, которые до сих пор слышались из зала: «Опозорила! Опозорила!»
Опозорила. Ну как же. Конечно. Мальчики с подростковых лет, аборт-развод еще до двадцати — это все было не «опозорила», это «все как у людей». Во втором браке детей не было, муж начал гулять, так сами же, сами родители сказали — а заведи ребенка от другого, муж к ребеночку вернется! Послушалась, дуреха. И муж не глуп, все понял, и «другой» — женатый, и пришлось к родителям с дочкой ехать, никто ничего не сказал… А беременность в двадцать восемь — это «опозорила»?
Вот только — что же делать теперь? Только ее зарплатой и держалась семья. Дочка нездоровая родилась, нужно и по больницам, и на что-то растить. Где выход?
Еще недавно она бы и не задумалась. С халатиком и тапочками в дневной стационар к девяти утра… и к двенадцати, отойдя от наркоза, уже дома. И как будто ничего и не было.
Но теперь она так не могла.
Хоть и тяжело жить в доме родителей по родительской указке, да жила. Друзья-товарищи, веселые компании, магазины, кафе, денег хватало. Звонки частые: «Как там наша девочка?» Не ради девочки, впрочем, он звонил, оно и понятно.
В очередной раз как-то поругавшись с Анюткиным папашей и отправив его к жене, пошла на посиделки в одну компанию… Вернулась утром. В пустой дом, отец на работе, бабушка Анютку по магазинам увела. Вошла, посмотрела на себя в зеркало. Увидела разводы туши, смазанную помаду, свой собственный постаревший и опустошенный взгляд. Так хотелось сказать — нет, все это было не со мной, я так не могла… В бессилии стала биться о какую-то из коридорных полок… и прямо ей в руки упала книга.
«Святой Серафим Саровский», — прочитала она название. Села прямо на пол и, не включая свет, в полумраке начала читать. А прочитав несколько страниц, вскочила, впопыхах кое-как закрыла дверь и помчалась в местную церковь.
Прямо в дверях церкви она кого-то чуть не сбила. «Ира, ты?» — «Ой, Танька…»
С Татьяной они когда-то учились в одном классе. Теперь Таня была замужем, с ребенком, а главное — в Церкви. Ира не стала ничего объяснять, только задавала вопросы и жадно слушала на них ответы.
С этого дня они часто виделись с Татьяной. Ира относилась к однокласснице недоверчиво, — ну, как же так, жила вроде как остальные, и вдруг… Однако забросила звонить старым приятелям, не отвечала на звонки и потянулась в храм.
Однажды она решила принести свою дочь на Причастие. Но малышка ни с того ни с сего раскапризничалась и причаститься не смогла. Ира затаила какую-то детскую обиду — на Таньку с ее сыном, радостно просфорку жующим, на всех прихожан, на церковь. В этот день к Ире приехал Анюткин отец. Родители уехали в гости. Анютка спала…
И вот теперь — «опозорила». Аборта требовал Анюткин отец. Требовали Ирины родители. Требовал врач, наконец.
Но ведь теперь она знала, что аборт — это не просто операция. Это — убийство. Совсем недавно она каялась в том давнем детоубийстве, что по молодости, по незнанию было. Рыдала у аналоя и не могла остановиться. Размышляла о том, какое это зверство — уверять женщин, что у них в утробе никакой не ребенок, а лишь «плод», «клетка» и что только мать решает, жить этой «клетке» или не жить. «Какое вранье! — думала она. — Когда беременная женщина приходит и говорит, что хочет иметь дитя, то ее тут же препровождают на курсы для будущих мам, и там мамочка слышит, что ее ребеночек в животике уже все понимает, все чувствует… а ребеночку еще от зачатия пара недель! А когда та же женщина хочет убить это несчастное дитя — тут же врачи заявляют, что там „еще ничего нет“, что это не человек, а „плод“…»
У Тани обнаружились материалы какого-то центра, сотрудники которого как раз отговаривали женщин от аборта и помогали им найти жилье и средства. Ира читала, и одобряла, и соглашалась. А сейчас… Что делать сейчас?
Она взяла в руки телефон. «Тань, у меня беда…»
И потянулись странные дни. Днем — общество Тани и ее семьи. Уговаривают, объясняют. А по утрам и вечерам — крики матери, равнодушие отца. Дни сливались в один, хмурый, беспросветный. Хорошо слушать Танькины рассказы или сидеть у нее дома под иконами. Но возвращаешься-то обратно, домой…
Опять звонок. Кто там? Ритка, давняя приятельница.
— Слушай… как это ты беременна? Так, так, говорили мне, что ты совсем сдурела — в религию вдарилась… Это тебе Танька-зараза мозги промывает? В общем, так. Вечером приходи в кафе, поговорим. Нет, не отказывайся, все ты можешь.
И Ира пошла.
Ритка уже сидела за столиком и пыхтела сигаретой. Деловито налила себе и Ире вина: «Не отказывайся!» Ира как заколдованная выпила бокал. А Ритка, разминая сигарету пальцами в золотых кольцах, вкрадчивым голосом рассказывала о себе. Как она много зарабатывает да какие мужчины около нее… Ира думала о своей работе, которой она может теперь лишиться, об Анюткином отце, что вовсе разводиться не собирается. Она мысленно сравнивала Татьяну, давно выбросившую косметику, в одежде из «сэконда», с Риткой, в декольтированной блузе и украшениях. На третьем бокале она сдалась.
— В общем, договорились, — резюмировала Ритка. — Завтра я посижу с Анюткой, а ты — вперед в гинекологию. Да чего ты боишься, тебе ж не впервой! Быстро сделают! Я как раз месяц назад… бери! Ну, бери же, хватит из себя святошу строить!