— В общем, так, милая. Вот тебе направление на аборт…
Внезапно Лида осмелела. Едва ли не прыжком поднялась с пола:
— Что? Моего малыша на куски резать? А потом из него кремов на ваши физиономии понаделать? Не выйдет!
Сбегая по лестнице, думала: «Ну и что, нагрубила — так они не лучше себя вели. Это все ошибка, надо Антону сказать скорее».
А через час она мчалась по ночному парку, задыхаясь, спотыкаясь, обливаясь слезами. Антон, Антоша. Предатель. Бывший наркоман, прекрасно знавший о своих смертельных диагнозах. Так поглумиться над самым святым, что для нее существовало! Так, может, пропадай все пропадом…
Она остановилась. И почувствовала, как малыш повернулся, толкая ее под ребро. Значит, надо жить! Она впервые за долгое время перекрестилась. И пошла по направлению к дому.
Дверь была не заперта. Антон сидел за столом с бутылкой и стаканом. В углу замер, съежившись, Герка. Лида решительно направилась к шкафу, сгребла вещи Антона в чемодан и выставила за дверь. «Муж» пытался что-то возразить. Лида рывком вытащила его из-за стола и вытолкнула на лестницу. Швырнула вслед и бутылку, и стакан. Поняв, что произошло, Герка радостно засмеялся. Лида из последних сил сдерживала слезы.
…— Изгои мы с тобой, сынок, — зачем-то повторяла Лида, поправляя кружевной уголочек детского конвертика. Давно позади были мучительные дни в роддоме, где ее называли не иначе как «наркоманка», где к малышу боялись подойти медсестры, где в настоящий ступор на несколько дней поверг ее случайно услышанный разговор двух врачей: «Ну вы же понимаете, этот младенец не жилец. Порок сердца плюс столько болезней, таких тяжелых!» Однако малыш жил, в неполных два месяца он вовсе не отставал в развитии от сверстников.
На руках с новокрещеным сыном она подошла к храмовой доске объявлений — посмотреть, когда ближайшая служба. И увидела рядом с расписанием приглашение паломнической службы — в Ташлу. Ташла! Лида столько читала о великих святынях этого села. Сколько раз она хотела поклониться чудотворной иконе Божией Матери, окунуться в источник. Антон тоже говорил, что хочет поехать. Лгал, наверное… а может, и нет…
…— А вдруг автобус не поедет в такой мороз? — спрашивала молодая паломница у водителя.
— С Божией помощью — поедем, — уверенно заявил пожилой шофер.
Он хотел еще что-то добавить, но вдруг замолчал от удивления: к их группе направлялась молодая бледная женщина в легком пальтишке, держа на руках тепло укутанного младенца. «В такой-то холод!» — произнес кто-то.
— Болеет? — сочувственно кивнула на младенца одна старушка.
— Болеет, — ответила Лида.
Малыш в дороге вел себя на удивление спокойно. А когда Лида распеленала его и окунула в источник, паломницы ахнули: ребенок улыбался!
На обратном пути малыш мирно спал. Задремала и мать, счастливая и усталая, не зная, что самое важное еще впереди. Что в ближайшие годы детские врачи, произнося заветное слово «Чудо!», будут один за другим вычеркивать страшные диагнозы из карточки ребенка. А в два годика малыш, еще не научившись толком говорить, вдруг поднимет головушку с золотыми кудряшками, посмотрит на икону Божией Матери и затянет нежным голоском: «Богородице Дево, радуйся…»
Алёна и Елена. Быль
Ребенок снова у бабушки. У ее матери, в смысле. А она, как девочка, послушно оставила его и ушла бродить по улице.
«Алена, Алена», — говорила она, обращаясь к себе как бы со стороны. Это осталось с детства. Будто другой человек зовет тебя, зовет ласково, но настойчиво: «Алена, Алена!» Так легче успокоиться, сосредоточиться, взять себя в руки. Но опять не получается, опять картинки недавнего прошлого встают перед глазами одна за другой.
Вот они с мужем, совсем молодые. Они просто радовались друг другу. Просто им было хорошо. Мама была против Сережи, против свадьбы, вообще против замужества дочери. В день свадьбы по ее настроению можно было подумать, что в семье кто-то умер. Сестренка-подросток вообще сбежала подальше от семейных свар. Родственники мужа не могли не заметить, что новая родня вовсе не стремится быть родней, обида осталась и вымещалась в последующие годы на самой Алене.
Ожидание ребенка. Мать умоляет, мать угрожает, мать требует, чтобы дочь сделала аборт. И главный довод: плохое зрение! больные глаза! тебе нельзя! Сережа приходил с работы уставший, теща набрасывалась на него: ты убьешь мою дочь! Ссоры выматывали, супруги переживали, нередко уже и между собой начинали переговариваться на повышенных тонах. Мирились, Алена плакала, после слез она все видела как будто через смятый целлофановый пакет, как через пелену, муж жалел ее, во сне они оба по-детски всхлипывали, как потом будет всхлипывать недоношенный Данилка.
С Данилкой пришлось Алене крепко осесть дома. Сережа много работал. Мама продолжала сначала свои «ну и зачем родили», потом вдруг притихла. Стала улыбаться даже Сереже, обихаживать малыша, уверять, что она всегда поддержит и поможет. Сережа взялся за дополнительную работу, приходил часто раздраженный. Теща нет-нет да и замечала: «Ой, устал, как устал… Что ж, так работает — а денег мало? У соседей сын больше в два раза получает, он понимает, что семью надо обеспечивать…» Когда Сережа, случалось, огрызался на жену или, не взяв на руки сына, проходил в комнату и ложился спать, Аленина мама укоризненно качала головой: «У соседей папа так малыша любит, хоть какой приползет — а жену с сыном приголубит…»
Эх, Алена, Алена, когда ж ты попалась на эту нехитрую удочку? Как-то взгрустнулось, как-то выпалила маме «он меня не любит». Посмотрелась в зеркало, не понравилась самой себе — ну, у какой женщины не бывает? А тут мама вечером и говорит: «Ты помнишь Алексея? Да, спортсмен который. Все на тебя заглядывался. Так он так и не женился, все по тебе вздыхает. Видел тебя, говорит — расцвела Алена…» Алексея, выбившегося в «большой спорт» земляка, родственника маминых сослуживцев, Алена изредка видела в их пригороде, знала настолько, чтоб поздороваться при встрече, никогда не думала о нем как о «женихе», но что-то в сказанном приятно тронуло ее сердце.
А на следующий день Алена пришла с прогулки с малышом и увидела в вазе огромный букет. Мама заговорщически подмигнула.
А еще через день к парку, где она гуляла, подъехала шикарная иномарка, и из нее вышел седеющий, дорого одетый Алексей.
Запросто подошел, полюбовался Алениным сыном, начал расспрашивать про житье-бытье. Алена не терпела наглости. Отвечала сухо, коротко. Он не настаивал, распрощался. Но перед тем как уйти, посмотрел проникновенным, как в кино, взглядом и сказал:
— Я б тебя на руках носил. И все бы у вас с сыном было.
Алена разозлилась. Развернула коляску и решительно повернула к дому, задумав впервые в жизни жестко поговорить с матерью про все это безобразие.
Дома уже был Сережа. Он озадаченно производил какие-то подсчеты на бумаге. Сколько-то в этом месяце по недоразумению вычли у него из зарплаты, и саму зарплату задерживали… Алена грустно оглядела тесную комнату, пожелтевшие обои, собственное старое платье, висевшее в шкафу с покосившейся дверцей.
— Сережа… — позвала она.
— Да отстань, не мешай! — брякнул он.
Ребенок проснулся и заплакал. Алена всхлипнула и убежала-заперлась в ванной.
Когда она вышла, про себя надеясь, что Сережа извинится, муж только спросил:
— Откуда цветы?
— Маме на работе подарили, — солгала Алена.
— На работе? — недоверчиво переспросил муж.
— Да, на работе! — сорвалась Алена. — Да, она работает! И деньги в дом приносит! И живем мы вообще-то в ее квартире!
За стеной плачущего ребенка укачивала бабушка. Хлопнула дверь — это опять убежала подальше от криков сестра.
День за днем тянулся, слово цеплялось за слово. Как-то Алена высказала мужу все, что слышала от мамы про идеального соседкиного сына, который и зарплату приличную получает, и сама нежность. А муж припомнил Алене «ошибки молодости» до брака. А Алена ему — его похождения. Муж вспылил, схватил куртку и ушел из дома.
Через некоторое время зазвенел телефон, высветился номер Сережиных родителей. «Так он уже к мамочке сбежал!» — вскипела Алена. Слезы полились из глаз, глаза сразу же заболели, и опять перед глазами был какой-то мятый целлофан.
Телефон зазвонил снова. Она протянула руку, но это был уже не Сережа.
Это был Алексей.
Наверное, такие они и есть, спортсмены. Рубеж взят, результат достигнут — и забыт. Те полгода, что Алена с сыном прожила в доме Алексея, не отпускало ощущение, что вместо сердца — камень, огромный тяжелый камень, который тянет ко дну, и вот уже скоро начнешь задыхаться. Кардиологи назначили какое-то лечение, Алексей приобрел лекарства, оплатил отдых, выполнял все просьбы Алены. А в остальном жил своей жизнью, часто отсутствовал, как он там жил — не докладывал. А она не спрашивала, он так и оставался для нее чужим. Были цветы и конфеты, были украшения и рестораны, была аккуратная няня, которую Данилка, путаясь, иногда называл мамой.
В гости к Алениной маме Алексей не ходил. Алена ходила сама с ребенком.
Мама переменилась. Жалостливо рассказывала про Сережу, как он забирал вещи и уходил. Про то, что слышала от соседки, что он уехал в Питер, сразу был поставлен на какую-то серьезную должность — ну как же, он всегда был прекрасным специалистом! — и уже нашел какую-то себе девушку… Ну правильно, развод-то оформлен, он завидный жених, «а тебя твой Алешенька что-то расписываться не зовет…». В последний раз она вообще обозвала дочь «продажной девкой». А на дочкины уверения «мама, но ты же сама…» ответила театральным негодованием.
Алена плакала все чаще, привыкая к проклятому целлофановому миру в глазах.
Когда она сказала Алексею, что хочет от него уйти, он отреагировал спокойно. Как будто это было в порядке вещей. Она собралась и ушла. К маме. А куда же еще.
«Алена, Алена», — звала она себя, сидя на старой дощатой лавочке. Рядом был забор, огораживающий храмовую стройку, оглушительно ревел трактор и гремели отбойные молотки, но она будто не слышала. Будто и слух становился у нее — целлофановый.