1
Вадим Казаков бесцельно брел по Невскому. Хотя кругом были люди — когда на Невском их не бывает? — он чувствовал себя, как никогда, одиноким. Удивительное это чувство: идешь, навстречу тысячи незнакомых лиц, тебя задевают локтями, легонько подталкивают на перекрестках у светофоров, ты слышишь реплики прохожих — и вместе с тем ты одинок, как в глухом лесу. И думается тебе свободно, не заметишь, как от Московского вокзала дотопаешь до Дворцовой площади, а там выйдешь на набережную — и смотри на Неву. Шелест проносящихся мимо машин напоминает ветер, путающийся в кронах деревьев, удары накатной волны в гранитный парапет вызывают в памяти черноморские пляжи.
Летний день был не слишком жарким, с Невы тянул свежий ветерок, он трепал прически женщин, хлопал полосатыми полотнищами торговых палаток, приткнувшихся к стенам зданий. Солнце позолотило чугунных клодтовских коней на Аничковом мосту, гигантской свечкой сиял Адмиралтейский шпиль. Над ним зависло пухлое белое облако.
Когда на душе становилось тоскливо, вот так, как нынче, Вадим уходил из дома и, выйдя на Невский, брел до набережной. Прекрасные здания да и вся архитектура Ленинграда настраивали его на философский лад. Вспоминались писатели, которые жили в Петербурге и тоже гуляли по Невскому проспекту. Каждый дворец имел свою историю. Когда-то ездил по Невскому в пролетке Александр Сергеевич Пушкин. Бывали в книжной лавке Вольфа Гончаров, Тургенев, Крылов, Некрасов… Сколько великих имен!..
Как-то дождливой осенью Вадим исходил все каменные дворы, описанные Достоевским, скоро откроют квартиру-музей великого русского писателя.
Здесь зачиналась Великая Октябрьская революция 1917 года, жил на подпольных квартирах Ленин: если перейти через Кировский мост, то выйдешь к дворцу Кшесинской, с балкона которого обратился к петроградцам Владимир Ильич со своими знаменитыми Апрельскими тезисами… Об этом недавно написал Вадим для АПН, ему сообщили, что статью напечатали во многих независимых странах Ближнего Востока.
Настроение в этот летний день было у Вадима испорчено: снова уж в который раз поругался с женой. Он предложил ей на месяц поехать в Андреевку — у него как раз отпуск, — а она заупрямилась: мол, поедем в середине августа, пойдут грибы, ягоды… Но Вадим не может перенести свой отпуск, а Ирина уперлась — и ни в какую! Видите ли, ей необходимо сдать иллюстрации к книжке Лескова к десятому августа, как будто нельзя закончить их в Андреевке!
Ефимья Андреевна так еще и не видела своего правнука, а ей уже за восемьдесят, может случиться и такое, что вообще не увидит Андрюшку. Вадим сказал, что завтра же с сыном уедет в Андреевку, а она как хочет. Ирина взвилась и заявила, что сына с ним не отпустит, да она тут с ума сойдет от беспокойства! Там собаки, быки, змеи, да мало ли что может случиться с пятилетним городским мальчишкой, впервые попавшим в деревню…
— Андреевка — рабочий поселок, а не деревня! — заорал ей в лицо Вадим. — И быки там по улицам не разгуливают, дура!
— Сам дурак, — отпарировала Ирина.
Хлопнув дверью, Вадим выскочил из дома и вот, как говорится, по воле волн плывет по Невскому в потоке прохожих. Из толпы влился в тоненький ручеек, устремившийся к Казанскому собору, вместе с экскурсантами долго бродил по залам и подвальным комнатушкам, где были выставлены орудия пыток инквизиции, а потом снова вынырнул из мрачного подземелья на божий свет и у Дома книги столкнулся с Викой Савицкой.
— Сегодня какой-то волшебный день! — засмеялась она. — Забежала в Лавку писателей просто так, без всякой надежды купить сборник Анны Ахматовой, и вот свершилось чудо! В букинистический отдел только что принесли этот потрепанный томик. Я гонялась за ним полгода! И купила без всякого блата. Только что подумала о тебе, рыцарь Печального Образа, и ты стоишь передо мной!
— Почему Печального Образа? — мрачно улыбнулся Вадим.
— Поругался со своей Иришкой, идешь в Неву топиться, — балагурила Вика. Она была рада встрече. — Хочешь надраться? — спросила она. — Я могу составить тебе компанию. Сколько мы не виделись? Целую вечность!
— Надраться? — усмехнулся он. — А знаешь, это идея!
— Я всегда тебе подкидывала хорошие идеи, а ты, неблагодарный, вот не ценишь.
— Ты мне «подкинула» Иринку? — грозно посмотрел на нее Вадим.
— О-о, дорогой! — протянула она. — У вас далеко зашло… Как говорит мой друг Вася Попков, тут без поллитры не разберешься…
Они сунулись в «Европейскую», но там все столы были зарезервированы для иностранных туристов, заглянули в «Кавказский» — очередь, в конце концов нашли на набережной «поплавок» и там обосновались на открытой террасе. Слышно было, как волна стучала в дерево, гудели буксиры, покрикивали чайки. Кроме них за столами сидели несколько парочек и одна компания пожилых людей. Наверное, отмечали чей-то юбилей.
Когда официант принес еду и вино, стало ясно, почему здесь мало народу: еда была невкусная, а вино теплое. Но Вика ничего не замечала, она весело тараторила, расспрашивала про семейную жизнь, про Андреевку, посетовала, что замужество разлучает даже близких подруг, — как Ирушка вышла замуж, так и перестали видеться: то занята, то мужа ждет, то у сынули коклюш…
Она права, он после женитьбы тоже стал реже видеться с друзьями-приятелями, целую вечность не был у Коли Ушкова, а тот вообще к ним не заходит, говорит, что семейный быт молодоженов отрицательно действует на его психику: то мелькает мысль отбить жену у друга, то самому на ком-нибудь жениться…
— А ты все одна? — спросил Вадим.
— Наверное, каждой женщине необходимо испытать «прелести» семейной жизни, завести ребенка, — задумчиво проговорила Вика. — Не минует сия чаша и меня.
— Ого! Как ты запела! — удивился Вадим. — Помнится, семейную жизнь ты называла «ослиным счастьем».
— А ты думаешь, что остался таким же чистым, невинным мальчиком, которого привез ко мне на дачу Коля Ушков? Все мы постоянно меняемся, Вадим!
— И все-таки почему «ослиное счастье»?
— Ты разве сейчас не чувствуешь себя ослом? — улыбнулась Вика.
— Ирка обозвала меня дураком.
— А меня никто никак не обзывает — вздохнула Вика. — А я хочу, чтобы на меня накричали, отругали… Я хочу видеть рядом человека, который бы имел на это право. Наверное, это и есть «ослиное счастье».
— Ты не такой человек, чтобы этим довольствоваться, — сказал Вадим и, заметив, что Вика нахмурилась, спросил: — Колю часто видишь?
— Коля не подходит для роли мужа, совершенно не приспособленный к семейной жизни товарищ. А день и ночь слушать его философские монологи — можно с ума сойти. Он сейчас обожает Альбера Камю, утверждает, что это самый великий писатель современности, после Фолкнера, конечно.
— Удивительное дело, мне и в голову не пришло зайти к нему сегодня, — заметил Вадим. — А я ведь не знал, куда деть себя.
— Он умный, хороший парень, но большой зануда, — улыбнулась Вика. — Знаешь, о каком я сейчас мечтаю муже? Ну, чтобы он прилично зарабатывал, дача необязательно, у меня своя есть, машину хотелось бы, но это тоже переживем, главное, чтобы каждый месяц в клюве приносил домой зарплату, таскал с рынка и из магазинов продукты и любил наших детей, если они будут.
— И все? — бросил на нее насмешливый взгляд Вадим.
— Чтобы не ревновал, предоставлял мне полную свободу…
— Носил на руках, — в тон ей продолжил Вадим.
— Мне нравится.
— Что?
— Когда меня носят на руках.
— Ты нарисовала образ идеального мужа, таких теперь днем с огнем не сыщешь.
— Я не спешу.
— Да-а, о каком это ты друге Васе Попкове толковала? — вспомнил Вадим. — И даже цитировала какое-то его пошлое высказывание насчет поллитры.
— Ты пил с ним у меня на даче, — небрежно ответила Вика. — Да ну его к черту! Расскажи лучше о себе.
— Ты знаешь, к какой мысли я пришел на шестом году своей семейной жизни? — доверительно заговорил Вадим. — Дело не в характере мужа или жены, — пусть он или она будут идеальными, — тут в силу вступает другой могучий фактор — время. Самый хороший муж или замечательная жена со временем теряют свою цену… Разве мало случаев, когда жена уходит от хорошего мужа к подонку? Или наоборот? То, что ценят другие в знакомых, не имеет цены у людей, годами живущих вместе. Человек ко всему привыкает — и к хорошему, и к плохому. А когда приходит привычка, значит, прощай любовь!
— Вадик! Ты никак надумал оставить Иришку? — округлила свои карие глаза Вика. — Лучше ты вовек не найдешь жены! Она была самая женственная и покладистая на курсе!
— Плохо ты знаешь свою подругу! — усмехнулся Вадим. — А вообще, выходи замуж. Даже за Васю Попкова… Ты права: Ирина — золотая жена, это я — лопух.
— Давай-давай, теперь займись самоедством! — подзадорила Вика.
— Я тебе говорил, что человек ко всему привыкает, — продолжал он, задумчиво глядя на белый с синим катер, несущийся по Неве. — Помню, в войну я жил в глухом лесу, в сырой землянке, с потолка капало, ну когда партизанил, так веришь, был счастлив там! Сидел у костра, чистил автомат, слушал разные истории, а после удачной вылазки к немцам в тыл радовался, как ребенок…
— Ты и был тогда ребенком, — вставила Вика.
— Не надо, Вика. Мы, мальчишки, были взрослыми, — нахмурившись, возразил Вадим. — И воевали, как взрослые.
— Я забыла, у тебя же медаль… Или орден?
— Так вот сейчас я не могу представить себя снова в душной землянке, испытывать каждодневный риск, ждать нападения на лагерь карателей, давить у костра вшей… Все это мне сейчас кажется диким, нереальным, а тогда это была настоящая жизнь, другой я и не знал. Трагедией было для меня уйти из отряда. Кстати, когда мой родной дядя хотел нас с Пашкой — моим двоюродным братом — отправить на Большую землю, мы удрали на болота и проторчали там до ночи, пока самолет с ранеными не улетел.
— Ты начал про свою семейную жизнь, — напомнила Вика.
— То, что поначалу нам кажется настоящим и единственно правильным решением, со временем становится ошибочным. Ты ведь, заядлая феминистка, теперь тоже заговорила по-другому. В рабство захотелось… Время — вот что руководит нами и диктует свои железные законы, а кто не хочет с ними считаться, тот безжалостно выбрасывается за борт жизни. Скажи, можно в пятнадцать лет по-настоящему влюбиться? — И сам ответил: — Можно, но ненадолго. В двадцать лет ты уже становишься другим, и детская любовь кажется такой глупой, наивной…
— Это ты у Коли Ушкова научился философствовать?
— Сама жизнь делает нас философами, — усмехнулся Вадим. — Да и вся эта моя философия примитивная, вот Коля — тот углубился в такие научные дебри, что я уже с трудом понимаю его.
— Я тоже, — согласилась Вика. Достала из замшевой сумки небольшую книжку в мягком переплете, полистала и негромко прочла:
Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.
Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?
Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.
— Счастливые люди, кто любит поэзию, — усмехнулся Вадим. — У поэтов на все случаи жизни есть готовый ответ.
— А ты не любишь?
— Ахматова мне нравится, — сказал он. — Хотя предпочитаю поэтов-мужчин.
Над Невой пролетел большой серебристый самолет, слюдянисто блеснули иллюминаторы, могучий рокочущий гул на миг обрушился на них. Одна чайка взмыла ввысь и поплыла вслед за лайнером. Серый, с белой трубой буксир тащил за собой две огромные баржи, от них широким веером расходились небольшие, с пенистыми гребешками волны. Сидящие на воде чайки плавно закачались.
— Как ты считаешь, Вадим, человек бывает абсолютно доволен? — отпивая из высокого бокала с розовой окаемкой белое вино, спросила Вика.
— По-моему, всем довольны лишь дураки, — ответил он.
— Выходит, дуракам живется легче на белом свете?
— Не знаю, как ты, а я себя умным не считаю, — вздохнул он. Вино наконец ударило в голову, потянуло покаяться перед Викой, будто он был в чем-то виноват. — Написал пятьдесят страниц для своей новой книжки, ну думаю, мир удивлю, а потом перечел — и все в печку!
— Где же ты в Ленинграде печку нашел? — с улыбкой посмотрела она на него.
— Знаешь, тебе бы быть редактором! — покачал он головой. — Ну не в печку, а в мусорную корзину. На помойку!
— И помоек в Ленинграде нет, лишь мусоропроводы и баки во дворах, — поддразнила Вика.
— Бедный Гоголь! — усмехнулся Вадим. — Родись он в наше время, не нашел бы печки, чтобы вторую книгу «Мертвых душ» сжечь.
— Надо было рукопись Ирише показать, она бы дала тебе добрый совет…
— Ирише? — наморщил он лоб. Действительно, почему не показал первые главы жене? Ему как-то это и в голову не пришло. Да и Ирина никогда не проявляла особенного интереса к его работе, кстати, и свои рисунки редко показывала. А ведь поначалу с каждым пустяком обращались друг к другу… Время-время, что же оно с нами делает?..
— Держись, Вадим, за Иришу, — продолжала Вика, глядя ему в глаза. — По твоей теории беспощадное время все равно сотрет чувства и к другой. Не лучше ли сосуществовать с человеком, которого ты хорошо знаешь, чем начинать все сызнова? Финал один и тот же?
— Может, Вика, мне нужно было на тебе жениться?
— А что бы изменилось? — насмешливо сказала она. — Ты сейчас сидел бы здесь с Иришей и жаловался ей на меня, твою надоевшую жену.
— Ты умная…
— Мужчины как раз умных баб не любят, мой милый! С дурами-то легче.
— И красивая… — глядя на нее, говорил Вадим. — Умная и красивая — это довольно редкое сочетание!
— Встретилась бы тебе нынче другая — ты и ей после бутылки пел бы то же самое.
— При чем тут другая? — Он стал искать глазами официанта, но Вика сказала:
— Довольно, Вадим, не хватало, чтобы я тебя, пьяного, тащила по улице домой.
— Зачем домой? — громко рассмеялся он. — Поедем к тебе на дачу?
— Ты заговариваешься, милый!
Они лежали на широкой тахте, заходящее солнце высветило багровыми красками большой натюрморт на стене, золотистая от загара рука Вики нежно гладила его по груди, глаза ее были устремлены на облицованный деревянными панелями потолок с матовым плафоном. У Вадима пересохло в горле, он, стараясь не мешать ей, протянул руку и взял с низкого столика бутылку боржоми, отпил прямо из горлышка, протянул Вике. Она пить не стала, поставила бутылку на пол.
— Я думала, мне будет стыдно, — призналась она. — Ничего подобного, мне просто хорошо.
— Не мы же с тобой все это придумали? — сказал он. — Так в этом мире было, есть и будет… Стоит ли ковыряться в себе? Или, как ты говоришь, заниматься самоедством?
— Я не знаю, как посмотрю теперь Ирише в глаза…
— Посмотришь, — усмехнулся он. — И ничего не произойдет — все будет по-прежнему. Ирине никакого дела нет до того, что между нами произошло. Это наше с тобой личное дело. Я теперь не ее собственность. И не твоя. Я сам по себе…
— Я все чаще слышу в твоем голосе нотки Николая Ушкова, которые меня раздражали, — заметила она. — Разве обязательно все ставить на свои места?
— Вика, мне хорошо с тобой, — повернулся он к ней. Черные волосы спутались на лбу, светло-серые глаза были трезвыми. — Такое ощущение, будто мы все время были вместе иногда даже разговаривали друг с другом на расстоянии… Честное слово, это открытие для меня!
— Сейчас ты предложишь мне стать твоей женой.
— Нет, я не хочу все испортить.
— Я всегда ценила в тебе, Вадим, искренность, — сказала она. — Не надо было бы тебе этого говорить, но ты мне сразу понравился, помнишь, когда вы приехали в Комарове с Колей?
— Я тогда был дураком и боялся лишний раз на тебя посмотреть, чтобы не расстраивать влюбленного в тебя Колю.
— За это ты мне и понравился, — улыбнулась она, — Помнишь рыжего Мишу Бобрикова? Главного инженера станции технического обслуживания? Он приехал с Тасей Кругловой. Так Бобриков клялся мне в вечной любви! И знаешь где? За спиной своей девушки. А кинорежиссер Беззубов? Этот думал заманить меня в постель тем, что предложил эпизодическую роль в своем фильме! Его совсем не интересовало, что я не актриса.
— А Коля Ушков? — поддразнил Вадим. — Он что предлагал?
— Коля пространно толковал о Фрейде, уверял меня, что в отличие от многих людей, которые не умеют обуздывать свое первобытное «я», он запросто может… Твой любимый Коля никого не любит, кроме себя самого.
— Ну это ты слишком! — возразил он.
— Рано или поздно ты в этом убедишься, — улыбнулась она.
— Сейчас он — единственный мой друг, — задумчиво произнес Вадим. — Правда, мы давно не виделись… Сколько же? Месяцев пять…
— А почему? — сказала она. — Подумай над этим, и ты признаешь мою правоту.
— Остался еще писатель Витя Воробьев…
— Он оказался самым честным — ничего не просил и не приставал.
— Хороша же компания у тебя тогда собралась! — хмыкнул Вадим.
— Думаешь, ты лучше? — сбоку взглянула на него Вика.
— С умной женщиной опасно иметь дело… — смутился Вадим.
— Ты так красиво расписывал свою личную свободу, а теперь тебе хочется как-то оправдать себя в своих собственных глазах, — продолжала Вика. — Ты уж, пожалуйста, дорогой, займись этим без меня, ладно?
— Поехали со мной в Андреевку? — неожиданно предложил Вадим.
— Это на Лазурном берегу? — улыбнулась она. — Где-то возле Ниццы?
— Это самое прекрасное место на земле, — засмеялся он. — Там дед мой срубил первый дом, ему помогали строить избу медведи, зайцы путались под ногами, а жареные перепела сами садились на противень…
— Спасибо, милый, ничего не выйдет: я через неделю еду на машине в Ялту.
— С кем? — ревниво спросил он.
— Ты же знаешь, у меня много поклонников.
— С Беззубовым?
— Какое это имеет значение? — посмотрела она ему в глаза.
— Действительно, это не имеет никакого значения, — покорно согласился Вадим. — Не успев еще завоевать тебя, я уже предъявляю какие-то права.
— Во-первых, завоевала тебя я, — поправила Вика. — Во-вторых, вы, мужчины, собственники. Дело в том, что женщины тоже считают вас своей собственностью.
— А я думал, с рабством у нас давно покончено… — подпустил шпильку Вадим.
— В рабов потихоньку превращаетесь вы, мужчины, — с пафосом произнесла Вика. — Мы, женщины, берем реванш за все прошлые домостроевские притеснения.
— Бедные мужчины!.. — вздохнул Вадим.
Солнце зашло, на потолке, увядая, бледнела узкая багровая полоска, ветер с залива шевелил тяжелую портьеру, за окном шумели высоченные сосны, протяжно поскрипывал треснутый сук. Неподалеку монотонно лаяла собака: полает, полает и замолчит. Когда далеко проходила электричка, в хрустальной вазе тоненько дребезжала металлическая, с заостренной ручкой расческа. Вадим сбоку смотрел на лежащую рядом женщину. О чем она думает, глядя в потолок? Только что была такой близкой, родной, а сейчас уже далеко-далеко от него. Может быть, на берегу Черного моря… Когда Вадим в шутку грозился Ирине, что изменит ей, та смеялась, повторяя, что он не способен на такой «подвиг»! Почему жена была так уверена в нем? Он впервые ей изменил и не чувствует никакого раскаяния. Значит, это так просто? А если изменит Ириша?.. От этих мыслей ему стало не по себе, перехватило дыхание. Захотелось домой, к Ирине…
Удивительная женщина Вика! Кажется, Вадим не пошевелился, ни одним движением, ни взглядом не выдал обуревавших его мыслей, однако она неожиданно села на тахте, положила ему руки на плечи, пристально уставилась в глаза.
— Поезжай к ней, — шепотом произнесла она. — Не заставляй ее переживать. Я ведь знаю, ты никогда ей не изменял. Не считай и того, что было между нами, изменой. Не знаю, как ты, а я знала, что это случится, хотела этого… Пусть это будет случайным эпизодом в нашей жизни.
— Не говори так, — попросил он.
— Я не хочу, чтобы Ириша страдала, — настаивала Вика. — Поезжай, дорогой, я не обижусь.
Он вяло возражал, что Ирине безразлично, будет он дома ночевать или нет, но уже сам знал, что сейчас встанет, оденется и поедет в город. Больше того, если бы Вика стала удерживать, он рассердился бы на нее, но Вика Савицкая — тонкая, умная женщина, и она понимает его, Вадима, как никто до нее не понимал…
Вика проводила его до электрички. Было свежо, с залива дул ветер, по Выборгскому шоссе проносились машины, где-то на ближних дачах играла радиола, по дороге бродили отдыхающие. Донесся далекий гудок парохода. Светофор зеленел в прикрытой легкой дымкой дали. Вика была в синем плаще, ветер надувал за спиной капюшон, забрасывал волосы на глаза.
— Когда мы встретимся? — увидев огни приближающейся электрички, спросил Вадим. И сам почувствовал, как банально это прозвучало.
Она поцеловала его в щеку, — улыбнулась и сказала:
— Не думай об этом.
Тогда он взял ее за узкие плечи, близко придвинул к себе и, глядя в глаза, твердо проговорил:
— Это не случайный эпизод в нашей жизни, поняла, Вика?
— Не надо, ничего не говори.
Зашипел воздух, двери раскрылись, и он вошел в освещенный вагон. Мимо окон бледным размазавшимся пятном проплыло ее лицо, мелькнула надпись: «Комарово», нарастал шум быстро набирающей скорость электрички.
Обнимая и целуя жену, он видел перед собой насмешливые глаза Вики, слышал ее мягкий грудной голос. Это было какое-то наваждение, он боялся назвать жену Викой.
Когда он выключил свет ночника, довольная Ирина заметила:
— Белые ночи на тебя так подействовали?
— Как? — растерялся он.
— Ты сегодня такой же, как в наш медовый месяц!
— Разве тогда были белые ночи?..
— Я поеду с тобой в Андреевку, Вадим, — прижимаясь к нему, прошептала Ирина.
2
Игорь Найденов в третью встречу подробно рассказал Родиону Яковлевичу Изотову про ЗИЛ, про своих знакомых, выделяя среди них Алексея Листунова, с которым уже много лет поддерживал дружеские отношения. С Семеном Линдиным они почти не разговаривали — тот так и не простил Игорю, что он увел Катю Волкову. Впрочем, Найденова это мало волновало: Линдин ему никогда не нравился. Родион Яковлевич особенно заинтересовался Листуновым после того, как Игорь вспомнил, что у Алексея отец в войну пропал без вести. Скорее всего, попал в плен и погиб в концентрационном лагере, по крайней мере, так считал сам Алексей.
В это воскресное утро Игорь договорился с Алексеем встретиться на Белорусском вокзале у газетного киоска — они решили съездить за грибами, которые этой теплой и дождливой осенью щедро высыпали в подмосковных лесах. Белые, подосиновики, подберезовики грибники возили целыми корзинами. Когда Игорь вышел из метро, Листунов с рюкзаком и прутяной корзинкой в руке уже ждал его. Он был в болотных сапогах, зеленой брезентовой куртке с капюшоном, на голове серая вязаная шапочка.
— Опаздываешь, коллега, — упрекнул Алексей.
На вокзальных часах было десять минут восьмого.
— Еле в автобус влез, — улыбнулся Игорь. — Думаешь, мы одни такие умные? Посмотри, какое нашествие. И все за грибами.
Из дверей метро валила густая толпа грибников — их можно было узнать по одежде, корзинкам, некоторые несли в руках пустые ведра. Все направлялись к электричкам. Приятели втиснулись в вагон, заняли два последних свободных места у самого входа. Автоматические двери со стуком закрылись, и вагон бесшумно поплыл, оставляя за собой перрон, станционные строении.
— Вчера у свояка крепко поддали, думал, не встану утром, — кисло улыбнулся Алексей. — Пара кружечек «Жигулевского» на помешала бы!
В рюкзаке у Игоря бутылка «столичной», хорошая закуска, банка шпрот. У окна двое мужчин уже потягивали из горлышка вермут. Алексей с завистью посмотрел на них. А те пили без закуски, с серьезным видом, отхлебнет один, передаст бутылку другому.
— Еще магазины закрыты, а они уже где-то разжились… — вздохнул Листунов.
— На природе похмелье быстро вытягивает, — заметил Игорь.
— Ты взял с собой для разогрева? — озабоченно спросил Листунов.
— Мы же за грибами едем, а не на пикник.
— Без ножа зарезал, — совсем расстроился Алексей. — Проснулся, вроде ничего, сейчас головка бо-бо. — И он снова посмотрел на мужчин, приканчивающих бутылку.
— Да не стони ты, несчастный, приедем — дам тебе похмелиться, — сжалился Игорь.
— Я же знал, что ты товарища в беде не оставишь, — повеселел Листунов.
Вышли на конечной станции — так посоветовал Родион Яковлевич Изотов. Вместе с ними высыпали из вагона с десяток грибников, остальные сошли раньше. Игоря он предупредил, чтобы тот не делал больших глаз, если они ненароком повстречаются в лесу, пусть сделает вид, что никогда не видели друг друга. Садясь в электричку, Игорь посматривал вокруг, не мелькнет ли знакомое лицо.
Грибы стали попадаться сразу, как только вошли в рощу. Первым нашел крепенький красноголовый подосиновик Алексей. Аккуратно срезал ножом, понюхал влажную бархатную шляпку, сморщил нос от удовольствия.
— Сырым бы закусил стопку беленькой, — заметил он.
Игорь опустился на пенек, развязал рюкзак, достал бутылку, пластмассовый стакан, бутерброды с ветчиной и даже соленый огурец.
— Ну уважил, кормилец! — восхитился Алексей. Глаза его заблестели, губы расползлись в довольной улыбке.
Игорь налил ему граммов сто, потом столько же себе и, заткнув скомканной бумагой бутылку, невозмутимо спрятал в рюкзак.
— Остальное допьем за обедом, — твердо заявил он.
— Ты как моя Тонька, — покачал темноволосой головой Листунов. — Та тоже все раскладывает по полочкам!
— Ура, белый! — воскликнул Игорь, срезая под толстый корешок гриб.
Он вспомнил, как мальчишкой в Андреевке бегал с ребятами за грибами, там они росли сразу за околицей, бывало, за час-два наберешь полную корзинку отборных боровичков. Есть он грибы не любил. Жаренные с картошкой еще куда ни шло, супа же никак не мог заставить себя и ложку проглотить. Мать сушила, солила, мариновала грибы… Сколько лет он не видел ее? Да и увидит ли теперь когда-нибудь? Не то чтобы он скучал по ней, просто иногда испытывал легкую тоску. Несколько раз ему хотелось бросить все и махнуть в Андреевку! Взглянуть на свой дом, побродить по поселку, сходить в Мамаевский бор, выкупаться в Лысухе… С каждым годом это желание становилось все слабее, скоро, наверное, совсем угаснет. Другие теперь желания у Игоря Найденова… Когда он притащил из комиссионки стереопроигрыватель «Филипс» с красивыми колонками, Катя даже испугалась: откуда взял деньги на это? Игорь объяснил ей, что выиграл по трехпроцентному займу тысячу рублей и вот купил… Действительно, «выигравшую» облигацию дал ему Изотов, порекомендовал на заводе похвастаться перед знакомыми, мол, подвалило счастье!..
Ему завидовали, щупали облигацию, сверяли номер с измятой газетой, которую Игорь таскал в кармане. Изотов сказал: что бы Игорь теперь ни приобрел, даже очень дорогую вещь, знакомые скажут, что он везунчик, выиграл по займу или по лотерее. Ничто так надолго не запоминается, как чужое везение, удача, находка или обнаруженный клад. Хорошо бы, конечно, ссылаться на богатого дядюшку, оставившего наследство, но в СССР это почему-то вызывает у многих подозрение. Даже неукраденные деньги нужно тратить с оглядкой — как бы кто чего такого о тебе не подумал…
Не успели они расположиться на обед под березами, как к ним, насвистывая, подошел Изотов. В руках корзинка с грибами, за спиной тощий вещмешок, на ногах болотные сапоги с подвернутыми голенищами, маленькая клетчатая кепка лихо сдвинута на затылок.
— А не запалить ли нам, товарищи, костерок? — поздоровавшись, предложил он.
Листунов неприязненно посмотрел на него, потом перевел взгляд на початую бутылку, которую Игорь уже выставил вместе с закуской на расстеленную на мху газету.
— Граждане, берегите лес от пожара! — торжественно произнес он. — Одна маленькая спичка способна уничтожить тысячи ценных пород деревьев. Вы разве, гражданин, не видели большой-большой плакат при входе в лес?
— Столько этих разных плакатов кругом! — ответил Изотов. — Если на них обращать внимание…
— Плакаты украшают нашу жизнь, — усмехнулся Алексей. — Или, точнее, приукрашивают.
— Если вы не против, я присоединюсь к вам, — располагающе улыбаясь, проговорил Изотов. — С первой электричкой приехал сюда, и надо же! Кто-то опередил — все белые посрезаны! Можно подумать, что настырный грибник в потемках с фонариком бродил по лесу.
— Мы тоже белых мало нашли, — поддержал разговор Игорь.
— Места тут грибные, — продолжал Изотов. — Я не первый год езжу сюда.
Он развязал свой мешок, достал оттуда бутылку водки, промасленный пакет с семгой. Игорь отметил, что семга явно из ресторана: только там так тонко, до розовой прозрачности, режут.
— Можно и костерок организовать, — заулыбался Алексей. — Вот на этой полянке. Сушняка здесь полно!
Сам проворно собрал хворост, согнувшись над кучкой, зажег сухие тонкие прутья. Скоро небольшой языкастый огонек весело затрещал, сизый дым потянулся вверх, к кронам берез.
— В прошлом году я тут брал по пятьдесят — шестьдесят белых, — словоохотливо рассказывал грибник. — У меня на них особый нюх. Пройдут по моим местам, а все одно хоть после целой армии да наковыряю! А нынче боровиков мало, все больше попадаются подосиновики, ну если еще челыши — ничего, а большие красные не беру. Даже если и без проточин.
На троих у них оказалось всего два стаканчика. Грибник услужливо протянул Игорю свой, пододвинул бутерброды. Улыбнувшись, представился: Изотов Родион Яковлевич. Где он работает, Игорь не знал, а спросить не посмел: Изотов уже не раз предупреждал, чтобы он не задавал лишних вопросов.
— Великое дело — природа, — выпив и закусив семгой, сказал Листунов. — Ходишь, дышишь, душа отдыхает. И мысли в голову приходят возвышенные — думаешь, как это ловко все природа придумала: из костей и перышков уйму птиц сотворила, дятлу железный клюв дала, чтоб деревья долбил, зайцу — длинные ноги и чуткие уши… Каждая букашка — сложнейший механизм, пожалуй, посерьезней внутри, чем наши автомобили, а, Игорь?
— Бегают, летают дикие существа, и никакого бензина им не надо, — поддержал Изотов. Он тоже свою водку залпом выпил и стал закусывать.
Игорь перочинным ножом кромсал банку со шпротами, нож был тупой и туго резал, желтое прованское масло брызнуло на руки и брюки. Настроение у него не было таким лирическим, как у похмелявшегося приятеля. Как сейчас Изотов поведет разговор? И клюнет ли на его приманку Алексей?
После женитьбы Алексей стал больше выпивать, чем прежде. Жену его, Антонину, Игорь видел всего два раза, почему-то Листунов неохотно приглашал приятелей к себе домой, видно, Антонина не очень-то жалует компании мужа. После работы Алексей не спешил домой, он был не прочь с кем-нибудь войти в компанию и заскочить в забегаловку или в пивной бар.
Семен Линдин, наоборот, женившись, стал примерным семьянином — этот после работы шастает по магазинам, стоит в очередях, у него всегда в кармане бумажка с наказом, что следует купить. Жена Семена — врач-невропатолог, работает на двух ставках, ей недосуг заниматься всеми этими делами. Детей пока у них нет. Судя по всему, Линдин попал под каблук жены, а таких мямлей Найденов презирал, не считал их мужчинами. Попробовала бы его Катя подмять под себя!..
Игорь замечал, что некоторые парни, женившись, скоро начинают тянуться больше к веселой компании, чем к дому. Уже за проходной начинают сбиваться в небольшие группки, даже термин такой появился: «Одна на троих». И уже ясно, что умельцы на поллитровку сбиваются. Игорь тоже не рвался домой, но и выпивка его не привлекала. Он с удовольствием ходил по комиссионным магазинам, где продавалась иностранная техника, и подолгу торчал в толпе других у витрин. Тут же в магазине прилично одетые парни предлагали всякую всячину: кассеты для магнитофона, транзисторные приемники, японские и швейцарские часы, массивные перстни с печатками, темные итальянские очки. Ему нравилась эта оживленная деловая атмосфера магазинов.
Как-то по дешевке он купил у иностранного студента блок сигарет «Кент» и тут же продал в два раза дороже. Стал брать пленку, потом продавать, приобрел себе японские часы «Сейко». Однажды его прямо на улице остановил южанин и, влюбленно глядя на часы, попросил продать. На этой мимолетной сделке Игорь положил в карман лишних семьдесят рублей. А часы он потом купил с рук, еще более красивые, с хрустальным стеклом.
Он понял, что можно делать у комиссионок такие деньги, которые на заводе ему и не снились. Правда, иногда досаждали дружинники, дежурные милиционеры, все время надо было быть начеку. Обделывать более серьезные дела спекулянты — они себя называли «бизнесменами» — уходили в темные подъезды, скверы, глухие переулки. Хочешь купить кассету с записью модной группы или певца — пожалуйста, пойдем в сквер, а там «бизнесмен» извлекает из портфеля портативный магнитофон и проигрывает тебе любую кассету, которых у него хоть пруд пруди.
Сейчас на руке Игоря красовались часы «Омега» — это уже третьи! — на вид они простенькие, а цена ого-го! К нему уже не раз подходили покупатели, но Игорь пока «омежку», как ее любовно называли, не продавал — самому нравились. Идут секунда в секунду. Эта фирма на весь мир славится.
Изотову он про свои торговые дела не говорил, чувствовал, что тот не одобрит его действий, но в субботу и воскресенье Найденова как магнитом тянуло к комиссионке, у него там появились знакомые, которые кивали ему, тайком показывали товар. Некоторых деляг он встречал у комиссионок в любое время дня, будто они там и работали. Игорю нравилось подходить к «жучкам», интересоваться товаром, хвастаться своими часами. Иностранные вещи привлекали его, приятно было подержать прекрасно сделанную вещь в руке, зато и стоила любая игрушка по сравнению с нашей в пять — десять раз дороже. Как ни тянуло его в комиссионки, наведываться туда после знакомства с Изотовым он стал гораздо реже. Хотя спекулянты и чувствовали себя в толпе покупателей вольготно, все-таки можно было и попасться: милиция тоже не дремала, нет-нет и прихватывала того или иного «жучка» с товаром.
…Игорь отвлекся и не слушал, о чем толкуют за бутылкой Алексей и Родион Яковлевич. Они накалывали острыми прутиками маслянистые шпроты и укладывали их по две штуки в ряд на кусок хлеба, звучно хрустели свежепросоленными огурцами. Круглое лицо Листунова с серыми поблескивающими глазами порозовело, на раздвоенном подбородке янтарно светилась масляная капля. Косая черная прядь волос налезала на бровь. Довольно улыбаясь, Алексей разглагольствовал:
— Вот все бубнят: институт, институт! А меня туда калачом не заманишь! Инженеры и техники сейчас зарабатывают меньше работяг, а ответственности в десять раз больше. Командовать людьми меня не тянет, я по натуре не тщеславный… — Он кивнул на Игоря: — Это наш Игорек любит быть на виду. И потом он на ЗИЛе случайный человек, иначе с какой бы стати изучал иностранные языки? Даже на работу со словарем ходит! Значит, метит куда-то повыше. А я не желаю свою башку забивать учеными премудростями… Кстати, деньги можно делать и без высшего образования. Вон Игорек, — он снова бросил насмешливый взгляд на приятеля, — в выходные покрутится у комиссионки, глядишь, четвертак, а то и полсотни за два-три часа положит в карман, что-то купит, что-то продаст…
— Ты считал? — пробурчал Игорь, подбрасывая в костер сушняк, а сам исподлобья быстро глянул на Изотова, но у того на лице ничего нельзя было прочесть, он внимательно слушал Листунова.
— Сам рассказывал, как свою «сейку» толкнул черненькому в кепаре, — продолжал Алексей. — А потом эти катушки к магнитофону. Сколько ты тогда загреб? Игорек, научи меня подрабатывать у комиссионки с тобой на пару.
— Деньги можно разными путями зарабатывать, — туманно заметил Родион Яковлевич, подливая Алексею из бутылки.
— Главное — не попасться, — пьяно согласился тот. — Я иногда выношу с территории кое-какую мелочишку: свечи, пресс-масленки, крестовины, конденсаторы, раз даже карбюратор пронес… Так это копейки! Вот если бы можно было мотор утащить!
— От грузовика? — усмехнулся Игорь. — Или от «Чайки»?
— А ты, Леша, не боишься, что я на тебя настучу? — вдруг сказал Изотов. — Ведь вы меня совсем не знаете, а выдаете все секреты своей «фирмы»… А что если я из милиции?
— Не похоже, — ухмыльнулся Алексей. Хотя голос его был твердым, серые глаза уже поплыли, в них появился стеклянный блеск. Сейчас Леше море по колено!
— Думаешь, товарищи из органов за грибами не ходят? — подначивал Изотов.
— Иди заявляй на меня, — балагурил Листунов. — Тебя на смех поднимут! У нас в цехе все знают, что я трепач! Не веришь, Родя? Спроси у Игорька. Моя физия в многотиражке была пропечатана, Родя. А ты говоришь — жулик!
— Я такого не говорил, — возразил тот.
— Да треплюсь я, — добродушно сказал Алексей. — Весной был мой портрет, только не в газетке, а в «Окне дружинника» — пьяненького меня суки прихватили у пивного ларька…
— Я купил бы у тебя дюжину свечей зажигания, — сказал Изотов. — Да и десяток пресс-масленок пригодился бы.
— Какая у тебя машина? — деловито поинтересовался Алексей.
— Старенькая «Победа», да я ее всю переделал…
— Деньги на бочку! — в шутку потребовал Листунов.
К удивлению Игоря, Родион Яковлевич спокойно достал из кармана бумажник и протянул тому четвертной.
Листунов хоть и был пьян, а опешил. Вытаращил глаза на купюру и замолчал, на лбу его обозначились морщинки.
— Если мало, добавлю, — усмехнулся Изотов.
— Фальшивая, Игорек! — засмеялся Алексей, разглядывая на свет ассигнацию. — Или ты, дядя Родя, миллионер?
— Миллионер… звучит красиво! — в ответ улыбнулся Изотов. — Только, я думаю, в нашей стране быть миллионером очень уж хлопотно!
— Где же ты меня найдешь, дядя Родя? — пугнул его, не расставаясь с бумажкой, Листунов. — Может, я опять набрехал и ни на каком заводе не работаю? Истопник я, Родя. Кочегарю в котельной на Арбате.
— Найду, — сказал Изотов. — Я, Леша, в людях разбираюсь. Наговариваешь ты лишнего на себя.
— Первый раз такого купца встречаю, который наперед монету выкладывает, — удивлялся Листунов. — Ладно, притащу я тебе эти штучки-дрючки. — Поколебавшись, спрятал деньги в кармашек рубашки. — Ну что, Игорек, гульнем сегодня? — Он перевел хмельной взгляд на Изотова: — Тебя, дядя Родя, тоже приглашаем, раз ты нас так кстати финансировал…
В понедельник Алексей Листунов был мрачен и молчалив. Тогда, после пригородной забегаловки, где они как следует выпили — в ресторан они в одежде грибников и с корзинками не пошли, — Игорю пришлось везти приятеля на такси домой. Разговор в столовке получился любопытный: Изотов вдруг заинтересовался фамилией Листунова, сказал, что в колонии знавал одного Листунова — фамилия довольно редкая…
Алексей даже протрезвел на какое-то время, взгляд его стал осмысленным.
— Как имя-отчество того Листунова? — спросил он, не спуская напряженного взгляда с Изотова.
— Отчество! — хмыкнул тот. — Там по имени-отчеству только гражданина начальника называют… Мишка-Фляга — так в бараке звали моего знакомого.
— Моего отца величали Михаилом Васильевичем… — прошептал Листунов. — Но почему в колонии? Мой батя воевал и не вернулся… Пропал без вести.
— И Мишка-Фляга воевал, даже имел награды, — небрежно рассказывал Родион Яковлевич. — Попал к немцам в плен, а когда освободили, прямо без пересадки угодил в Магадан. В то время с пленными особенно не церемонились… А вообще, хороший кореш был…
— Был? — вцепился Изотову в плечо Алексей. — Почему был?
— Сосной его на лесоповале придавило… У него ведь с легкими было неладно, — видно, занемог, а работу бросать не захотел. Мужик он был добросовестный, мечтал хорошей работой заслужить досрочное освобождение… Закопали мы его и креста не поставили. Много таких безымянных могил в тайге…
Алексей стал дотошно спрашивать про приметы Мишки-Фляги и после каждого ответа Изотова все больше темнел лицом, скрежетал зубами. Он поверил, что это был его отец.
— Пропал без вести… в Магадане! — зло проговорил он, понурив голову. — Мать чувствовала, что отец жив, обивала пороги военкомата, писала в Министерство обороны… За что так, дядя Родя?
— Не мы одни от своих пострадали, — с горечью ответил тот. — Таких в Сибири были тысячи…
— Сволочи! — грохнул кулаком по столу Алексей. — Никогда не прощу такого злодейства, слышишь меня, батя?!
Изотов мигнул Найденову, и тот поспешил рассчитаться с официанткой и вывести приятеля из столовой, где на них уже стали обращать внимание.
После работы они завернули к пивному ларьку, взяли по кружке пива. Алексей смотрел мимо Игоря на проезжающие по дороге автомашины. Его скуластое лицо будто постарело за ночь, под глазами набухли мешки, губы обветрились, он часто облизывал их. Листунов не был забубённым пьяницей, но уж если начинал, то пил день, два, три, а потом недели три-четыре в рот не брал. Причем бросал пить легко, без похмельных мучений, так же легко мог и снова начать.
Поставив кружку на бочку, вытер губы тыльной стороной ладони.
— Зачем ему меня обманывать? — раздумчиво проговорил он. — Я про дядю Родю… И откуда бы ему знать, что у отца были слабые легкие? Его и в армию не брали, добровольцем пошел…
— Разве это тебя одного коснулось? — заметил Игорь, проинструктированный Изотовым, как себя вести с Листуновым. — Были в то время перегибы, об этом писали. А как было после войны? Из нашего поселка Витя Милеев закончил десятилетку с золотой медалью, подал документы в университет, а ему от ворот поворот… Бросился под колеса поезда.
— Я не все помню, — глухо проговорил Алексей. — Он толковал, чего ему надо? Мы напили не на одну десятку. Надо расплачиваться… — Он вынул из кармана горсть пресс-масленок. — Я обещал ему… И еще эти… крестовины.
— Он сказал, что сам тебя найдет.
— Вот это съездили за грибками! — тяжко вздохнул Алексей. — Лучше бы, Игорь, я ничего не знал… За что так моего батю? За что?!
— Еще по кружке? — предложил Игорь.
— Лучше бы я не знал, — повторил Алексей. — Как увижу военного с погонами, кулаки сжимаются! Так бы и врезал в рожу!
— Ну есть наверное, и другие способы рассчитаться за твоего отца… — осторожно ввернул Игорь, а про себя подумал: не слишком ли он сейчас ведет рискованную игру? Возьмет его Алексей за горло и спросит, на что это он, Найденов, намекает?..
Но Листунов ничего не спросил, по-видимому, и не слушал приятеля, придавленный своими тяжелыми мыслями. Скулы еще сильнее выперли на его круглом лице, темная прядь волос качалась над черной бровью, губы крепко сжаты, а в серых глазах ненависть.
— Он не врет, дядя Родя, — сказал Алексей. — Хлебал он с отцом из одного котелка тюремную баланду. Без вести пропал… И где? У своих родных! Как же это, Игорь? У кого узнать про все, что было? Есть же какие-нибудь документы?!
— Как же, узнаешь… — усмехнулся Игорь. — Изотов толковал, что могилу-то не сыщешь, а ты правду хочешь узнать! Правда тоже похоронена в земле и тяжелым камнем придавлена, чтобы не выползла на свет божий.
— Батя научил меня стрелять из лука. Какой это был человек! Я так ждал его с войны… — заглядывал ему в лицо сумасшедшими глазами Алексей. — Слушать гнусаря Семена на собраниях и уродину Машку Мешкову? Как они распинаются о светлой нашей жизни и призывают давать по две нормы за смену! А безвинно загубленный батька гниет в волчьей яме! Как это в книжке про Тиля Уленшпигеля? Пепел Клааса стучит в мое сердце… Пойдем, старина, хряпнем чего-нибудь покрепче. Душа просит… Помянем батю!
Игорю не хотелось пить, но он покорно зашагал с приятелем к ближайшей забегаловке. Здорово сработала «бомба», подложенная Родионом Яковлевичем!.. И ему, Игорю, пришлось по нитке вытягивать из жены Кати-Катерины все, что она знала про родителей Листунова. И как ловко воспользовался всей этой информацией Изотов!..
3
Спрятавшись за кустом орешника, человек с каменным лицом смотрел на травянистую лужайку, на которой расположилась парочка. До него доносился невнятный говор — густой мужской и тонкий женский. Сквозь высокий тростник с коричневыми шишками просвечивало Утиное озеро. Слышно было, как шуршали у берега утки, на том берегу негромко кричала выпь.
Человек, не отрывая угрюмого взгляда от парочки, достал из кармана зеленой куртки папиросу, но закурить не решился. Голоса на лужайке затихли, человек скомкал папиросу и отвернулся. Покачав головой, потянул к себе лежащее неподалеку ружье, бесшумно поднялся и, не оглядываясь, зашагал от озера. Был он среднего роста, темноволос, на ходу чуть сутулился. Отойдя подальше, закурил. На лице его появилась непонятная усмешка. Ржавый папоротник хлестал по его болотным сапогам, ветви цеплялись за куртку, но человек не обращал на это внимания, отводил руками колючие ветви, губы его шевелились, будто он разговаривал сам с собой. Внезапно остановился, сорвал ружье с плеча и дуплетом бабахнул в небо. Раскатистое эхо разорвало лесную тишину, вспугнуло уток на озере, заставило на время замолчать птиц в лесу.
— Ах, Павел, Павел! — проговорил вслух человек, задумчиво глядя на синеватый дымок, медленно выползающий из стволов. — Кто бы мог подумать!..
Вечером того же дня у калитки дома Павла Абросимова остановился Иван Широков и негромко окликнул хозяина, что-то мастерившего на верстаке.
— Заходи, Иван, — пригласил Павел Дмитриевич. Он полюбовался на ореховую рамку, которую только что сколотил, прислонил к бревенчатой стене, отряхнул с брюк опилки.
— Выдь-ка сюда, — позвал Иван.
Что-то в его голосе насторожило Павла Дмитриевича. Он бросил взгляд на Широкова, по лицу его скользнула тень. Прихватив с верстака пиджак, тяжело зашагал к калитке. Из сеней выглянула Лида, улыбнулась Ивану и чуть хрипловатым голосом произнесла:
— Чего подпираешь забор, Ваня? Иди в избу, самовар поспел, чаем с медом угощу.
Иван что-то невнятно пробормотал, лицо его окуталось папиросным дымом.
— Все смолишь? Потому до сих пор и не женат, что всех девок на танцах отпугиваешь дымом, как пчел… — рассмеялась Лида и перевела удивленный взгляд на мужа: — Ты куда это на ночь глядя собрался?
— Пейте чай без меня, — отмахнулся Павел Дмитриевич.
— Ох, Иван, Иван! — покачала головой Лида. — Никак мужика моего на выпивку соблазнил? Да я разве против? Идите в избу и выпивайте, я соленых грибков из подпола достану.
— С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? — недовольно заметил муж.
— А может, на танцы собрались? — поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.
— Веселая ты, Лида, — уронил Иван. — Небось и плакать-то не умеешь?
— Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, — рассмеялась Лида. — Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.
— Не скажи, — мрачно заметил Широков. — Я из тех, кто смеется последним…
Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, — видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.
— Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? — кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.
— Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? — усмехнулся Павел Дмитриевич.
— Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, — продолжал Иван. — Просил тебя не лезть к ней…
— И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, — подхватил Абросимов. — Она выбрала меня, Иван.
— Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.
— Разве в этом дело? — посмотрел на него Павел Дмитриевич. — Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.
Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…
— Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? — не глядя на него, уронил Широков. — Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.
— Вот ты о чем, — проговорил Павел. — Дай закурить, что ли?
Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.
— Вынюхивал? Следил?
— Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.
— Ты днем стрельнул у озера? — спросил Павел и сам себе ответил: — Я так и подумал.
— Не следил я за тобой, — сказал Иван. — Очень мне это надо.
— Раз узнал ты, узнают и другие…
— Боишься? — бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.
— Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, — затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. — Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.
— От меня никто ничего не узнает, — помолчав, ответил Иван. — Брось учительницу, не обижай Лиду.
— Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня…
— А что будет с Лидой? — перебил Иван. — Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?
Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.
— Ты прав, Иван Степанович, — глухо обронил он. — Лида и дети ни при чем.
— Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?
— Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…
— Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!
— Чего ты-то хочешь? — спросил Павел Дмитриевич.
— Она должна отсюда уехать, — сказал Широков. — Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?
— Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? — усмехнулся Павел Дмитриевич.
— Я должен был радоваться, что все так получилось, — с горечью признался Иван Степанович. — Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.
— Спасибо тебе, Иван Степанович, — глухо уронил Абросимов. — Я хотел бы иметь такого друга, как ты.
— В друзья меня, пожалуй, не записывай, — недобро усмехнулся Широков. — Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!
— И за то спасибо, что говоришь правду, — опустил голову Павел Дмитриевич.
— А девка нехай уезжает, — сказал Иван Степанович. — Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!
Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.
— Дыра ваша Андреевка, — сказала Ольмина. — Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…
Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.
— До свиданья, друг мой, до свиданья!.. — раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.
Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.
У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:
— Где тебя, лешего, носит?
— К поезду ходил.
— Встречал кого, что ли?
— Провожал, — помолчав, ответил он.
— Вань, а Вань, — сквозь зевоту спросила Мария Широкова. — Женился бы ты, что ли?
— Спи, мать, — не сразу ответил он, — придет время — и женюсь.
— Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, — вздохнула Мария. — Неужто так бобылем и будешь век куковать?
— Завтра надо старого петуха зарезать, — зевая, сказал Иван и, повернувшись к стене, закрыл глаза.
— Жалко, Ванюша, петух еще хоть куда… Может, погодить? Молодой-то петушок жидковат, много ли от него толку?
В ответ она услышала негромкий храп.