1
Двойственная жизнь, которую отныне вел Игорь Найденов, ему нравилась. В ней было нечто острое, увлекательное. Идет он по городу, навстречу текут толпы прохожих, и никто не знает, что он, Найденов, — иностранный шпион. Никому невдомек, что он не просто прогуливается по Москве, а выполняет очередное задание резидента. Даже когда он встречается с Леной Быстровой, он на работе… Изотов — он был для Найденова резидентом — посоветовал не обрывать эту, признаться, уже надоевшую Игорю связь. Оказалось, что ее муж — Анатолий Степанович Быстров — связан с военным строительством. И Найденов должен был осторожно все выведывать у Лены, — наверное, в письменном столе Быстрова хранятся какие-нибудь полезные для них документы. Пока женщина находилась в ванной, Игорь обследовал ящики письменного стола, но никаких секретных бумаг там не обнаружил. Правда, один ящик был закрыт на ключ.
Чувство собственной исключительности придавало ему уверенности в своих силах, храбрости. Пока Изотов не поручал ему никаких ответственных заданий. Его поручения были, на взгляд Игоря, пустяковыми: то нужно было на вокзале в автоматическую камеру хранения положить небольшой чемоданчик, то передать пакет незнакомому человеку, живущему у черта на куличках, то съездить на электричке в пригород и в условленном месте незаметно положить кусок ржавой водопроводной трубы или обыкновенный на первый взгляд булыжник, в котором тайник.
Раза два-три в месяц Изотов приходил к нему на Тихвинскую улицу. Игорь устраивал так, чтобы Кати и дочери Жанны в это время дома не было — они уходили к бабушке, иногда там и оставались ночевать. Родион Яковлевич учил Игоря разным интересным штукам: как, например, обращаться с шифроблокнотом, читать микроточечные сообщения, как пользоваться крошечным магнитофоном, спрятанным в нагрудном кармане, или как незаметно фотографировать разные объекты при помощи, казалось бы, обыкновенной пачки сигарет… Игорь все жадно впитывал в себя, он уже несколько раз записал разговоры с приятелями за кружкой пива, а потом с удовольствием прослушал запись… Не удержался и по собственной инициативе записал на тайный магнитофон свой ночной разговор на квартире Лены Быстровой. Вот бы Катя послушала! Он хотел стереть запись, но что-то остановило его, спрятал в потайном месте. Может, еще пригодится…
Как-то Изотов сказал, что Игорю следовало бы квартиру поменять. Если завод не предоставит ему отдельную квартиру, то, может, стоит вступить в кооператив? Насчет первого взноса Игорь может не беспокоиться… Он вскоре получил деньги от Изотова, а в кооператив и не подумал вступать. Завалил заявлениями цеховую жилищную комиссию, мол; втроем в маленькой комнате в коммунальной квартире им негде повернуться. Две или три комиссии наведывались к нему домой, а этим летом он наконец переехал в отдельную двухкомнатную квартиру в Новых Черемушках. А в кооперативе еще бы ждал и ждал… До работы стало ездить далеко, но в метро это не так уж и страшно.
С Родионом Яковлевичем они вдвоем отпраздновали новоселье, тот и словом не обмолвился о деньгах, которые дал на кооператив, а Игорь тем более помалкивал. А если бы Изотов спросил, Игорь ответил бы, что дал кому надо взятку — и дело с концом. В одной комнате у него была расположена стереофоническая установка: катушечный магнитофон «Акай», усилитель, колонки. В углублении ореховой стенки стоял транзисторный приемник «Грюндиг», кассетный портативный магнитофон, на специальной полочке бобины с пленкой и кассеты. Тут, на окраине города, приемник хорошо брал зарубежные станции, Игорь каждый вечер слушал передачи «Голоса Америки», Би-би-си, «Свободной Европы». Чтобы не беспокоить жену и дочь — они в одиннадцать уже ложились спать, — Игорь слушал голоса до часу ночи через крошечные наушники, которые подключались к приемнику.
По комиссионкам Изотов запретил ему шататься, мол, незачем привлекать к себе лишнее внимание. Игорь хотел было втянуть в торговые дела Алексея Листунова, но тот не «заболел» зарубежной техникой. У него были отечественный магнитофон и приемник, а платить «бешеные деньги», как он выразился, за всякую ерунду он не намерен, да и где эти деньги взять?..
Изотов как-то заметил, что каждому свое… К Листунову придется подбирать иные ключики… От Алексея Игорь знал, что тот несколько раз встречался с Родионом Яковлевичем — передавал ему всякую автомобильную мелочь.
По совету Изотова Игорь за кружкой пива или бутылкой вина заводил разговоры с Алексеем о том, как люди живут за границей, сколько там замечательных товаров, а у нас за пустяковой модной импортной тряпкой или обувью выстраиваются очереди…
Алексей мрачно слушал, иногда поддакивал, но чувствовалось, что все это не очень-то задевает его, приятель чаще всего переводил разговор на отца: каким образом все поточнее выяснить о нем? Сейчас многих реабилитировали, он, Алексей, убежден, что отец ни в чем перед Родиной не провинился. Игорь отговаривал его, толковал, что все может обернуться еще хуже для Алексея…
— Батя был коммунистом, — жуя папиросу, говорил Листунов. — Всю жизнь отдал за Советскую власть, а она, власть-то, вон как, оказывается, его отблагодарила!
— Думаешь, твой отец один такой? — вставлял Игорь.
— Что-то ведь надо делать? — нервничал Листунов. — Может, обратиться в Президиум Верховного Совета?
— Отца-то они тебе все равно не воскресят, — резонно замечал Игорь. Родион Яковлевич наказал всячески удерживать приятеля от самостоятельных действий. Алексей Листунов «зрел»…
Недавно Игорь Найденов, впервые с тех пор, как познакомился с Изотовым, испытал настоящий панический страх. После работы он поехал на Белорусский вокзал, чтобы положить в камеру хранения хозяйственную сумку — с такими обычно ходят в продовольственные магазины. Как назло, все автоматические камеры были заняты. Он бесцельно бродил по шумному вокзалу, полистал в киоске «Союзпечати» журнал «Экран» с популярной актрисой Извицкой на обложке, выпил в буфете чашку черного кофе с ватрушкой и снова отправился к кассам. Вокзальная суета вызвала в памяти далекие военные годы, когда он беспризорником мотался по стране с шайкой поездных воришек. В войну в помещениях был другой запах: смесь карболки и дезинфекции, а шум и суета те же самые. Проходя мимо громоздких желтых скамеек с вырезанными на спинках буквами «МПС», он вдруг испытал жгучее желание стащить желтый кожаный чемоданчик, стоявший у ног пожилой женщины в синем берете с брошкой. Пассажирка, откинувшись на скамье и приоткрыв рот с золотыми зубами, дремала…
Подивившись про себя змеиной живучести старых воровских привычек, Игорь подошел к единственной открытой камере, машинально потянул за ручку закрытой секции, которая была рядом. Опустив в щель 15 копеек, сунул в черную дыру сумку, набрал код и захлопнул серебристую дверцу. Повернувшись, встретился глазами с сержантом милиции, который бесшумно подошел сзади. Это был молодой человек с внимательным взглядом и чуть заметной усмешкой на чисто выбритом лице. По видимому, недавно вернулся из армии — очень уж ладно сидит на нем синяя милицейская форма.
— Откройте камеру, — требовательно произнес он.
— Зачем? — удивился Игорь. Поначалу он не испугался, только удивился.
— Набирайте, набирайте, — сказал сержант. Игорь нервно набрал код, потянул за ручку. Дверца не открывалась.
— Наверное, перепутал, — пробормотал он, суетливо крутя пластмассовые шпильки. И почувствовал, что пальцы дрожат.
Дверца наконец открылась, Игорь подтащил к краю сумку.
— Что в ней? — спросил сержант.
Вот тут и пришел страх. Чтобы милиционер не заметил, как он побледнел, Игорь отвернулся к камере и, глядя на злосчастную сумку, мучительно думал, что делать. Он и представления не имел, что находится в ней.
— Я не понимаю… — слабо запротестовал Найденов.
— Перечислите вещи, которые находятся в вашей сумке. — В голосе сержанта появились сердитые нотки. — Чего проще… если сумка ваша.
Громкий пронзительный звонок заставил Игоря вздрогнуть. Сержант, бросив на него быстрый взгляд, круто повернулся и, все ускоряя шаг, пошел по узкому проходу вдоль автоматических камер, вот он повернулся и исчез за углом. Скорее повинуясь инстинкту, чем разуму, Найденов схватил сумку и, огромным усилием воли сдерживая себя, чтобы не побежать, зашагал по другому проходу к выходу.
На улице он вытер рукавом пот на лбу, торопливо вскочил в свободное такси и даже не сразу сообразил, куда ехать…
Изотов поначалу сильно встревожился, потом, поразмыслив, сказал, что это чистая случайность, по видимому, в камерах хранения стали совершаться кражи, вот ретивый милиционер и проявил бдительность. Если бы было что-либо серьезное, он не отпустил бы Игоря. Тем не менее сказал, что пока не стоит ходить на Белорусский вокзал. Теперь Игорь будет носить вещи на Казанский и Ленинградский вокзалы.
Так впервые Найденов почувствовал, что его занятия — очень опасное дело. Смертельный страх затаился в нем, как заноза в пальце. Отныне Изотов или человек, передающий ему чемодан, говорили, что в нем лежит, по крайней мере сверху.
Когда ему было велено снова пойти на Белорусский вокзал, на этот раз взять из такой-то камеры посылку, Игорь наотрез отказался. Изотов настаивать не стал, но заметил:
— Поджилки затряслись, герой? Такая уж наша работа, надо всегда быть готовым ко всему. Даже к самому худшему…
— К тюрьме?
— Умный разведчик не попадется, — поспешил его успокоить Родион Яковлевич. — Умный разведчик все всегда предусматривает.
— Вы тоже хороши, — упрекнул Игорь. — Даже не догадались подсказать, что в сумках лежит!
— На самый худой конец тебя обвинили бы в воровстве… И то ты, я думаю, сумел бы отвертеться… — Изотов улыбнулся: — Не похож ты на жулика.
— На шпиона? — ввернул Игорь.
— Ты похож на честного советского пролетария, — серьезно ответил тот.
Если Изотов решил, что сделал ему комплимент, то он очень ошибся…
В районной библиотеке Игорь взял несколько детективов и неделю вечерами взахлеб читал их. Литература этого рода показалась ему увлекательной, настораживало лишь одно обстоятельство: хитроумные полицейские инспектора и сыщики рано или поздно всегда находили даже самых изощренных преступников. Почти все детективы были связаны с раскрытием убийств — это немного утешало Игоря: его «работа» не имеет ничего общего с мокрыми делами… И он впервые всерьез задумался о своем будущем. Изотов сулил златые горы и роскошную жизнь за границей, но ни разу не обмолвился, когда все это случится. Понятно, для того чтобы наслаждаться жизнью за рубежом, нужно заслужить это право, да и денег заработать. Игорь не столь наивный, чтобы не знать, что и там полно нищих неудачников. В газетах часто пишут о самоубийцах, причем молодых людях даже с высшим образованием. Уехать из России он был готов хоть сейчас — книги, журналы, рекламные проспекты, которые он покупал у «жучков» в комиссионках, наглядно демонстрировали западный образ жизни: великолепная техника, обалденные автомобили, яхты, виллы, вина и, главное, красотки разных мастей и на любой вкус! Эта незнакомая жизнь манила, притягивала… Не верилось, что он когда-нибудь будет одеваться, как эти белокурые супермены, ездить на роскошных автомашинах, обнимать сексапильных красоток…
И вместе с тем это теперь стало смыслом его жизни. Кате он и не заикался о своих мечтах, лишь с Алексеем Листуновым делился.
Как-то Игорь сказал Изотову: дескать, хотел бы повидаться с отцом, где он, жив ли? Тот ответил, что отец сам его найдет. Не то чтобы Игоря замучили сыновьи чувства, просто захотелось убедиться, что убежденный враг Советской власти до сих пор жив, здоров и не попался. Уже от одной мысли, что такое возможно, на душе становилось легче. Но он, Найденов, не пойдет по стопам отца, который всю жизнь прожил в чужой для него России, под чужой фамилией и не испытал радостей западной жизни. Игорь выполнит все, что потребуют от него, лишь бы поскорее его переправили на Запад. А еще бы лучше — в Соединенные Штаты. Уж он-то возьмет от свободной богатой жизни всё! Хотя спроси его, а что входит в это туманное понятие «всё», он, пожалуй, бы не ответил… Для него всё, что там, было прекрасным, а всё, что здесь, — отвратительным, скучным, убогим… О Кате и Жанне он не думал, Потому что к ним Найденов не испытывал никаких чувств. Воспитание дочери целиком легло на плечи Кати-Катерины и ее матери, не чаявшей души во внучке. Жена поговаривала о втором ребенке, но Игорь был против. Еще слишком свежи были в памяти бессонные ночи, когда маленькая Жанна болела, потом эти мокрые пеленки-распашонки, развешанные на тесной кухне… И когда появилась вторая, неведомая Катерине, жизнь, отношения их стали совсем прохладными, хотя крупных ссор и не было. Жена не одобряла его увлечение заграничной техникой, не понимала, почему он так часто ее меняет. Удивлялась стоимости магнитофонов, приемников. Однако смирилась и больше не лезла в его дела, тем более что покупки Игоря на семейном бюджете не отражались, он внушил Кате, что продажа и покупка выходит так на так, а иногда даже он оказывается в выигрыше. Истинную цену своих новых приобретений он ей не называл, иначе у жены глаза бы полезли на лоб. Приходилось на каждом шагу врать, выкручиваться…
Более терпимой жена стала к нему после того, как Игорь, проявив завидную энергию, добился отдельной квартиры. Сама Катя стеснялась ходить в местком, партком и прочие организации. Игорь чуть ли не силком таскал ее туда. Портрет жены висел на заводской Доске почета — это тоже сыграло немалую роль в получении отдельной квартиры. Теперь Катя с увлечением занималась благоустройством комнат, она купила широкий диван-кровать, белый кухонный гарнитур, нейлоновые занавески. Игорь давно понял: если сдерживать свое раздражение, не срывать злость на жене и дочери, то в доме будет относительный мир и покой. У Кати, надо признать, характер ровный, она еще ни разу ему не устроила сцены ревности, хотя случалось, Игорь и не ночевал дома. В таких случаях он говорил, что допоздна загулял с приятелями, не захотел тратиться на такси. Катя ни разу не попыталась выяснить, правду ли он говорит.
После родов она еще больше располнела, округлился живот, талия совсем исчезла. Говорят, если хочешь узнать, какой станет твоя жена к старости, посмотри на тещу. Теща как раз, в отличие от дочери, была стройной и худощавой. Возможно, Катя больше и не заикалась о втором ребенке после того, как Игорь сказал, мол, ты после вторых родов станешь еще толще, превратишься в настоящую тумбу. Какое-то время жена следила за собой, даже поголодала две недели, но не было заметно, чтобы она похудела. Зато Лена Быстрова оставалась стройной, миниатюрной и полной любовного пыла. С возрастом Найденов приобрел солидную осанку, черты продолговатого лица стали резче, две складки у губ и твердый подбородок придавали мужественность, которая так нравится женщинам. Выпивал редко. Изотов внушал ему, что у пьяного развязывается язык, грош цена тому разведчику, который не умеет пить. Пусть говорят другие, а разведчик должен уметь слушать и все наматывать себе на ус. Найденов свято придерживался этого золотого правила. Чтобы не перебирать, он приучил себя пить не залпом, как многие, а понемногу отпивать из рюмки. Сначала знакомые подшучивали над ним, мол, пьешь, как красна девица, а потом привыкли. Игорь видел: так пьют иностранцы. Возьмет иной мистер сто граммов коньяка с черным кофе и сидит себе, наслаждается за столиком час-два. Игорь научился понимать толк в напитках, водку он теперь старался не заказывать, а вот хороший коньяк или марочное вино смаковал в свое удовольствие. Его тянуло в гостиницы, где останавливались иностранцы, ему нравилось сидеть в тихом баре и наблюдать за ними, английский язык он освоил и теперь мог понимать даже быструю речь за столиками, но сам никогда не вступал в разговоры. Изредка Найденов заходил в кафе на первом этаже гостиницы «Украина» и заказывал себе за стойкой коктейль и чашку двойного черного кофе. Это кафе работало до поздней ночи, здесь всегда толпился народ, не только туристы из гостиницы, а и москвичи. Однажды Игорь увидел двух известных киноартистов, в другой раз популярного в Москве молодого писателя.
Сидя за стойкой и слушая иностранную речь, он чувствовал себя как бы в другом мире, считал себя причастным к нему. А толковали гости о сувенирах, отдавали должное красоте русских женщин, хвалили русское гостеприимство. Были и такие которые и здесь, за тысячи миль от своей родины, говорили о бизнесе, акциях, сделках.
В сквере неподалеку от набережной Москвы-реки произошел любопытный случай: Игорь сидел на скамейке и листал журнал «Америка», который прихватил со столика в гостинице «Украина». Напротив оживленно беседовали двое — иностранец и длинноволосый парень в потертых джинсах и ковбойке. Неожиданно иностранец — высокий блондин с усиками — стащил с себя замшевую куртку с молнией и отдал парню. Тот, воровато оглянувшись, тотчас напялил ее на себя. Длинные руки его торчали из рукавов. Игорь впервые увидел, как бесцеремонно орудуют фарцовщики. Парень с трудом изъяснялся по-английски, а на тебе! Сумел обтяпать выгодное для себя дельце с иностранцем! А то, что оно было выгодное, можно было видеть по довольной физиономии фарцовщика.
Когда он рассказал об этом Изотову, тот посоветовал брать на заметку таких людей, будет предлог — можно даже завязать знакомство, обещал для этого случая подкинуть Игорю что-нибудь из заграничного тряпья, которое он мог бы предложить по сходной цене фарцовщику. Только все это нужно делать чрезвычайно осторожно, потому что милиция следит за спекулянтами заграничным барахлом. Игорь успокоил его, сказав, что эти ребята тоже не промах и на рожон не лезут.
Найденов уже третий раз приходил в сквер у набережной, но длинноволосого парня в джинсах ни в гостинице, ни здесь что-то не видно было. Профессия у него беспокойная, мог и попасться… Он уже хотел было подняться со скамьи, как увидел на набережной парочку: Лена Быстрова в светлом плаще, с красиво уложенными светлыми волосами неторопливо шла рядом с черноволосым мужчиной в кожаном пальто и шляпе. Игорь поспешно отвернулся и спрятался за раскрытым журналом. Мужчина что-то негромко говорил густым баском, Лена тоненько смеялась. Он увидел на белом запястье Быстровой серебряный витой браслет.
Удивительные существа эти женщины! Встать, подойти к ним и посмотреть ей в лживые глаза? Вряд ли что в них дрогнет, — Лена не присягала ему на верность, да и какое имеет он право что-либо требовать от нее?..
Игорь встал, со зла чуть было не швырнул журнал в урну, но спохватился — он еще дома его полистает — и зашагал в другую сторону. Ждал фарцовщика, а увидел свою любовницу. С чего бы это у него заныло сердце? Как будто не знал, что Лена изменяет не только мужу, но и ему. А он? Разве он при случае не изменяет жене и этой же самой Лене?..
Настроение у Игоря Найденова было испорчено.
2
В ресторане народу было мало, с улицы сюда проникал рассеянный свет, слышался шум проезжающих машин. Окна выходили на канал Грибоедова, в щель неплотно сдвинутых бархатных штор виднелись гранитный парапет с чугунной решеткой и окна черного многоэтажного здания. Рогатки антенн растопырились в разные стороны. На высоком потолке просторного зала мягко светилась хрустальная люстра. За квадратным столом сидели Вадим Казаков, Виктор Яковлевич Лидин, Николай Ушков. Нынче утром они ввалились к Вадиму, Николай представил Лидина как члена художественного совета киностудии, мол, он, Ушков, рассказал тому, какой талантливый человек Казаков, дал почитать в рукописи детскую повесть, в общем, Виктор считает, что по ней можно поставить хороший фильм.
Рослый, склонный к полноте Лидин солидно кивал и улыбался, внимательно разглядывая Вадима. А тот, ошарашенный всем этим, наконец догадался пригласить на кухню чаю попить.
— Чаю? — вопросительно посмотрел Лидин на Ушкова. — Фи, какая проза!
И только сейчас Вадим заметил, что круглые щеки члена художественного совета и нос слегка розовые, а в глазах затаилась похмельная муть.
— Продолжим наш разговор в ресторане, — сообразив, что к чему, предложил Ушков и подмигнул приятелю: мол, живо собирайся!
И вот они в ресторане. Кажется, Лидин никуда не спешил, круглое лицо его порозовело, залоснилось, карие глаза влажно заблестели, губы то и дело трогала довольная улыбка. Он вытирал их бумажной салфеткой и говорил:
— Здесь самые лучшие купаты! Даже в «Кавказском» таких не подают.
На вид Лидину лет тридцать пять, по его фигуре сразу видно, что он любит вкусно поесть и выпить. Движения его рук размеренны, коньяк он пил не залпом, а интеллигентно — маленькими порциями.
— Вообще ты, Вадим, способный человек, — легко перешел он на «ты». — Но одно дело написать повесть, а другое — сценарий для студии. Кто ты для кино? Кот в мешке. Может получиться фильм, а может — провал! Кино — это, Вадим, лотерея: можно «Волгу» выиграть, а можно и ни с чем остаться…
На этом он пока исчерпал свое красноречие и с аппетитом принялся за купаты — остро приготовленные зажаренные колбаски.
Николай пил коньяк и больше помалкивал. Лицо его было, как всегда, бледным, светлые глаза трезвыми.
— Заключите с Казаковым договор, — вставил оп, скатывая в трубочку бумажную салфетку. — Он ведь может отдать свою повесть и на другую киностудию.
— Так там его и ждут с раскрытыми объятиями! — рассмеялся Лидин. — Кино — это золотая жила. В кино рвутся многие: великие и невеликие. Сценариев — горы, а…
— Фильмов хороших что-то мало, — прервал его Ушков.
— Верно, — кивнул Лидин. — А почему? Потому, что всякими правдами и неправдами проталкивают на экраны разную халтуру! В кино без знакомства не пробьешься. Многие пишут, но, как говорится в Библии, народу много, а избранных мало…
— В Библии сказано не совсем так… — возразил Ушков. Он не терпел вольного обращения с первоисточниками.
— Короче говоря, Вадим, — перебил Лидин, — ты встаешь на трудный, каторжный путь… И если тебе я не помогу, никто фильма по твоему сценарию не поставит, если даже он будет гениальным. У кино свой мир, свои законы…
— Кто же их устанавливает? — впервые открыл рот Вадим.
— Мы, — скромно ответил Лидин. — Те, чьи фамилии даже в титрах не появляются. Десятки разных инстанций должен пройти любой сценарий, прежде чем будет утвержден. А такие, как я, проводят сценарии между Сциллой и Харибдой. Видел, как плотогоны сплавляют бревна? Стоит на плоту человек с багром и ловко отталкивается от берегов, других бревен и наконец выводит свой плот на чистую воду… Так вот я на киностудии и есть тот самый плотогон.
— Ну и гони сквозь быстрину свой плот, — улыбнулся Ушков. — За чем же дело?
— А ты подумал, зачем мне трепать нервы, создавать благоприятное общественное мнение, бегать, суетиться? Портить отношения с начальством и худруком? Только из одной любви к сценаристу?
— Из любви к киноискусству, — вставил Николай.
— Любовь к искусству — это понятие растяжимое… — туманно начал Лидин. — На одной любви далеко не уедешь…
— Что же я должен делать? — спросил Вадим. Он ничего толком не понимал, весь этот разговор казался каким-то бредом. Но Лидин не производил впечатления дурака.
— Ты? — насмешливо взглянул на него Виктор Яковлевич. — Ничего. Смотреть мне в рот и слушаться во всем. Плотогон-то я, а ты, Вадик, всего-навсего бревно.
— Бревно? — опешил тот, не зная, рассердиться ему или рассмеяться.
— Ну, ты, Витя, перехватил, — вмешался Ушков.
— Надеюсь, я говорю с разумными людьми, понимающими метафоры, — сказал Лидин.
— Честно говоря, я ни черта не понимаю, — признался Казаков. — Плотогоны, бревна, быстрина… Чепуха какая-то!
— Ты, кажется, был в партизанах? — круто переменил тему Лидин.
— У него медаль «За отвагу», — сказал Ушков.
— То, о чем ты пишешь, безусловно, хорошо знаешь, — продолжал Виктор Яковлевич. — Мне нравятся сцены боевых действий в тылу фашистов, засады на дорогах, диверсии… Но я пока не вижу людей, не ощущаю их характеров. Почему-то все они кажутся на одно лицо. И разговаривают одинаково.
Вадим промолчал, хотя внутренне был не согласен с ним. Разве деда Андрея с кем-нибудь спутаешь? Или командира партизанского отряда? Начальника разведки? А мальчишек? Все они разные… Однако червь сомнения уже стал закрадываться в его душу.
— Могу ли я взять на себя такую ответственность и заявить руководству, что автор надежен, сможет написать сценарий и с ним стоит заключить финансовый договор?
Будто спрашивая их совета, Лидин переводил взгляд с одного на другого. Вадим промолчал, а Николай произнес.
— Казаков киностудию не подведет. Много вы выпускаете хороших фильмов о войне?
— Твоими бы устами да мед пить, — улыбнулся Виктор Яковлевич. — О войне сценариев на полках студии полно. Думаете, мало у нас профессиональных сценаристов? Пруд пруди. Так мы скорее их будем экранизировать, чем новичка, которого никто не знает. «Ищем таланты!» — это только красиво звучит в телевизионных постановках. Конечно, от режиссера зависит — получится фильм или нет, но до работы с режиссером ой как еще далеко! Заявки на сценарии утверждает редакционный совет, то есть мы, члены совета. Хотим — пропустим, хотим — зарубим.
— Я никогда не писал сценариев, — сказал Вадим.
— А я на что? — потыкал себя пальцем в грудь Лидин. — О чем я тут битый час толкую? Никакого сценария пока не требуется, нужна заявка, которую ты, писатель, не напишешь. Пройдет на худсовете заявка — с тобой заключат договор, вот тогда можно будет говорить о сценарии… Как у нас на киностудии говорит один редактор: «Заявка — это патент на сценарий!» Желчный человечишко! Из себя ничего не представляет, а гонору — вагон! Его я больше всего опасаюсь, хотя за душой у него ничего, кроме умения произносить красивые фразы, нет. Тебе нужно ему понравиться, Вадим.
— Я не красна девица и никому не собираюсь нравиться, — возмутился Казаков.
— Если ты хочешь прикоснуться к кино, придется и тебе научиться играть свою роль… — заметил Лидин. — В кино все играют: члены худсовета, редакторы и даже бухгалтеры! Что поделаешь, кино — массовый вид искусства…
Ушков подмигнул Вадиму, мол, не возражай, а слушай, поднялся из-за стола и пошел покурить в вестибюль. Проводив его задумчивым взглядом, Виктор Яковлевич налил из графинчика с золотой полоской коньяку и, приблизив свое толстое лицо к Вадиму, негромко произнес:
— Я напишу заявку, постараюсь ее протащить через худсовет, а за это мне — тридцать процентов.
— Каких процентов? — вытаращил на него глаза Казаков.
— Тридцать процентов авторского гонорара, — трезвым голосом продолжал тот. — Это еще по божески, другие берут половину.
— И все… дают проценты? — деревянным голосом спросил Вадим.
— Ты еще не «все», — весомо заметил Лидин. — Ты — ноль без палочки. Я уже говорил: кот в мешке. А я пробью сценарий на студии — понял ты, юное дарование, как утверждает мой старый приятель Ушков.
— Кажется, понял…
Чувствуя, как к щекам приливает жар, Казаков поднял свою рюмку и выплеснул остатки коньяка в наглое лицо Лидина. Медленно встал из-за стола, пошел к выходу.
— А деньги? — остановил его тот.
Вадим достал из кармана три десятки и швырнул на стол.
— Дурак ты, Вадим, — невозмутимо заметил Лидин. — Потом жалеть будешь. Я еще хотел тебе помочь. Кому ты нужен со своей неопубликованной повестью? Да когда и издашь, в кино вряд ли ее пристроишь. Уж я-то знаю… Не первый раз в первый класс! — Он рассмеялся.
— А у меня вот в первый раз в жизни потребовали взятку, — вырвалось у Казакова.
— Да не ерепенься ты, чудачок, я пошутил, — другим тоном сказал Лидин, наливая в рюмку коньяк. — Чего вскинулся, старик? Я должен своего автора со всех сторон прощупать… И потом я… пьян, черт бы тебя побрал!
— Прощупывай других, — сказал Вадим. — Надо было дать тебе в морду.
— Зеленый ты, — добродушно ответил Лидин. — Еще поумнеешь и сам ко мне прибежишь…
Вадим перехватил в вестибюле Ушкова и рассказал об этой безобразной сцене. За стол садиться с Лидиным он больше не захотел и уговорил приятеля уйти из ресторана.
— Пусть он подавится своими купатами и зальется моим коньяком! — ворчал Вадим. — Зря не заехал ему в толстую рожу!
— Ты заплатил за стол? — осведомился Николай.
— Ну и что?
— Считай, что уже дал взятку.
— Думаешь, не надо было платить? — удивился Вадим. — Но получается, что я его пригласил?
— Вот так Витя Лидин! — покачал головой Николай. — Не ожидал от него такой прыти!
— Неужели и другие так же?
— Вообще-то один знакомый говорил мне, что Витя как клещ вцепляется в талантливых авторов… Я полагал, дальше дармовой выпивки дело не заходило.
— И главное, хоть бы смутился! — не мог успокоиться Вадим. — Про таких моя бабушка говорила: мол, плюй в глаза, а ему божья роса.
— По-моему, эта поговорка звучит несколько иначе? — улыбнулся Ушков.
Они вышли на Невский и влились в толпу.
На углу улицы Бродского и Невского светло-зеленая «Волга» с шашечками врезалась в фургон с надписью: «Хлеб». Капот такси вспучился, на асфальт ледяными кристаллами разбрызгалось лобовое стекло. Толпа прохожих уже обступила место аварии. Милиционер полосатой палочкой показывал потоку машин на объезд. До чего все же любопытные люди! Так вот и будут стоять, пока не закончится обмер, опрос свидетелей и машины не разъедутся.
Погода стояла сумрачная, дождя не было, но все небо заволокли низкие серые облака, крыши зданий влажно лоснились. Нахохлившиеся голуби сидели на карнизах. Часы на башенке бывшей Думы мелодично пробили пять раз. Люди были одеты в болоньи, легкие пальто. Лишь молодежь щеголяла по летнему в джинсах и тонких разноцветных куртках. В сквере напротив памятника Екатерине сидели старушки и молодые мамаши с детишками. Голуби и тут облепили фигуры знаменитых государственных деятелей, столпившихся вокруг монументальной императрицы. Казалось, своей широкой юбкой она сразу накрыла всех.
— Какой подонок! — возмущался Вадим. — Тридцать процентов! Это много?
— А ты считать не умеешь? — насмешливо сбоку взглянул на него приятель.
— Мне все это противно, будто в душу плюнули!
— Ты же журналист, наверное, всякого насмотрелся, — улыбнулся Ушков.
— Одно дело, когда это касается других, а тут — меня лично!
— Пройдет и это, — насмешливо продолжал Николай. — Так говорит один наш поэт…
— А ты, часом, не берешь взятки?
— Ты знаешь, ни разу не предлагали.
— А если бы предложили?
— Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.
— Куда мы катимся?
— Я думаю, таких, как Лидин, не так уж много, — примирительно ответил приятель.
— Я-то думал, что литература делается чистыми руками, — говорил Вадим. — Святое дело!
— Для настоящего писателя — святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?
— Может, он пошутил?
— Какие уж тут шутки!
— Надо было схватить его за руку и устроить скандал?
— Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, — проговорил Николай. — Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.
— Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? — спросил Вадим.
— Лидин намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше… Да и опьянел, скотина.
— Веришь, пропало желание работать над книжкой, — признался Вадим. На душе у него было муторно.
Еще работая в «Вечерке», он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.
— Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, — поучающим тоном произнес Николай. — Ты, естественно, считаешь себя большим писателем… — В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: — Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках…
— Так высоко я не замахиваюсь…
— Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал…
— О взяточниках и дающих взятки я писал, — сказал Вадим. — Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.
— Опыт жизни, Вадик! — рассмеялся Ушков. — Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.
— С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? — невесело усмехнулся Вадим. — Это тоже опыт.
— Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо… Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Вийона…
— Ну и примеры ты приводишь!
— Сначала выстрадай, а потом пиши, — посерьезнев, заметил Ушков. — Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.
— Айда в баню? — вдруг предложил Вадим. — У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.
3
Редкие капли срывались с ветвей деревьев и гулко шлепались на брезентовый плащ Павла Дмитриевича Абросимова. Он стоял на кладбище и смотрел на свежую могилу с бетонным надгробием, в которое была вставлена овальная фотография молодой улыбающейся девушки. На могиле дешевые венки с бумажными цветами и черными лентами. На металлической серебристой ограде сиротливо мокла чья-то забытая выгоревшая кепка. Негромко тренькали синицы, низкие лохматые облака чуть ли не задевали вершины высоких сосен. Иногда порыв холодного ветра приносил с собой сухие иголки, они с тихим шуршанием просыпались меж могил.
Миловидное большеглазое лицо девушки притягивало взгляд, белозубая улыбка была простой, открытой… Саша Сидорова, медсестра поселковой амбулатории. Кто бы мог подумать, что жизнь этой смешливой девушки так трагически оборвется этой осенью?! Уж в который раз вспоминал Павел Дмитриевич события того страшного дня…
Его громким стуком в окно рано утром разбудил Иван Широков. Он был в стеганом ватнике, зимней шапке и с ружьем за спиной, лицо угрюмое.
— Убили медичку Сашу Сидорову, — сказал он. — Одевайся, пошли бандюгу ловить. Говорят, сховался в нежилой будке на восемнадцатом километре. Участковый в отпуске, самим надо действовать. Вот какие дела, Павел.
Еще было сумеречно, сеял мелкий осенний дождик, они в ногу, как солдаты, шагали по тихой улице. За плечом Павла тоже ружье, патронташ засунут в карман плаща Иван, попыхивая папиросой рассказывал:
— Яшка Липатов Сашу ухлопал. Наверное, водка его до этого довела. Сколько раз мы, дружинники, выдворяли чуть живого из клуба. За Саней-то ухаживал еще и путеец Колька. Раз или два они поцапались на танцах с Яшкой, обычное дело. А вчера Яшка заявился подвыпивши — им на стеклозаводе аванс выдали — к Сидоровой, а там тоже гуляют, и Колька-путеец за столом. Ну, Липатов повернулся, хлопнул дверью и вон из дома. А Сашка-то выскочила на крыльцо и крикнула, чтобы он больше к ней не шастал и пороги не обивал, мол, ей нравится Колька. Вечером он снова к ним заявился, пьяный и с ружьем. Прямо с порога шарахнул. Пока ружье перезаряжал, Колька выпрыгнул в окно — и бежать. А Сашу — наповал, даже не вскрикнула.
— Откуда ты знаешь, что он в будке прячется? — спросил Павел Дмитриевич.
— Люди видели, как он туда с ружьем побежал. Говорят, патроны звякали в карманах.
— Видели и не задержали?
— Кому хочется под пулю становиться-то?
— Значит, нам с тобой придется, — усмехнулся Абросимов. — Раз мы — дружинники.
— А что делать? — пожал плечами Широков. — Поди узнай, что у него на уме.
— Возьмем мы его, Ваня, — сказал Павел Дмитриевич. — Никуда он не денется.
Путевая будка находилась в двух километрах от поселка, близ железнодорожного моста. Она стояла на пригорке, а за ней сразу лес. Раньше здесь жил путевой обходчик, а потом нужда в нем отпала, и будка осиротела. Стекла в окнах выбиты, на крыше зияли дыры, сарай обвалился, кругом разруха и запустение — так всегда бывает, когда жилье без хозяина. К ним по дороге присоединились несколько человек. В руках высокого рабочего с лесопильного завода суковатая палка. Добровольцы шагали чуть поотстав, никто не разговаривал.
Под ногами зашуршали палые листья. Нужно было с насыпи спуститься на железнодорожный путь, перейдя его, подняться на пригорок к будке. Тому, кто укрылся там, они были видны как на ладони.
— Как бы опять не открыл пальбу, — предупредил Иван, видя, что Павел Дмитриевич решительно стал спускаться по насыпи к линии.
Абросимов ничего не ответил, глаза зло сузились, ружье он так и не снял с плеча. Уже рассвело, и силуэт белой будки отчетливо отпечатался на фоне мокрых сосен. Редкий дождь шуршал в ветвях деревьев, на сосновых иголках серебрились мелкие капли, рельсы влажно блестели. Со стороны станции послышался протяжный гудок локомотива.
— Не лезь на рожон-то! — схватил Абросимова за плечо Широков. — Тоже мне Александр Матросов!
— Не стоять же нам тут до кукушкиного заговенья, — сказал Павел Дмитриевич…
— Поезд пройдет, и под шумок перебежим на ту сторону, — заметил Иван.
Павел Дмитриевич все так же не спеша перешел через путь, вступил на тропинку, ведущую вверх, к будке. Палисадника не было, его давно опрокинуло на землю. Вместо нижней ступеньки зияла дыра, на почерневшей верхней выросли бледные грибы на искривленных тонких ножках. Дверь в будку была приотворена. Абросимов дернул ее на себя, и она, чуть было не соскочив с ржавых петель, широко распахнулась, издав протяжный унылый скрип. Всклокоченный Яшка Липатов стоял посреди пустой запущенной комнаты с осколками кирпича на полу и целился ему из двустволки в грудь. Зеленоватое в сумраке лицо его искривилось, будто в злобной усмешке, один глаз сощурен. Что в этот момент испытывал Павел Дмитриевич? Он и сейчас не мог бы толком самому себе объяснить. Нет, только не страх! Почему-то не верилось, что он вот сейчас умрет.
Он ощущал глубокую обиду на весь мир, что они, учителя, армия, из этого озлобленного парня не смогли сделать человека. Яшка учился плохо, в восьмом классе просидел два года, а в девятом проучился всего три месяца и ушел работать на лесопильный завод. Павел Дмитриевич всячески убеждал не бросать школу. Вот закончит десятилетку и там куда хочет, осталось всего-то полтора года, и у него будет среднее образование. Пусть сейчас ему трудно, зато потом будет легко… Яков тупо кивал головой, соглашался, но в школу так и не вернулся…
И вот бывший ученик целится ему прямо в сердце. Светлые волосы залепили низкий лоб, один глаз оловянно блестит, в уголке рта засохла слюна. Нормальный ли он? Разве может в здравом уме человек вот так, ни за что ни про что, застрелить человека?..
Не было страха, где-то в глубине своей души он знал, что Липатов уже не выстрелит, раз сразу не нажал на спусковой крючок. Конечно, вот так нелепо лишиться жизни было бы обидно. В войну он стрелял из автомата в фашистов и карателей, но сейчас ему даже в голову не пришло взять свое ружье на изготовку. Он и прихватил-то его машинально.
— Брось ружье! — командирским тоном приказал Павел Дмитриевич, глядя в глаза Якову.
Тот как-то странно всхлипнул, будто проглотил скользкий комок в горле, сдвоенные стволы задрожали, черная мушка запрыгала. В какой-то момент Абросимову показалось, что он сейчас нажмет на курок. В следующее мгновение Липатов съежился, втянул голову в плечи и, волчком крутанувшись на одном месте, кинулся к разбитому окну, вывалился в него, побежал к сараю с провалившейся крышей. Павел Дмитриевич видел, как он по лестнице забрался на сеновал. Заскрипели доски, вниз посыпалась сенная труха. Блеснули в черном проеме стволы ружья. Когда Абросимов вышел из будки, раздался оглушительный выстрел. Иван Широков с ружьем в руках лежал у растоптанной копытами коров грядки и смотрел на сарай. Остальные не решились подойти к будке, они выглядывали из-за деревьев за насыпью. Внезапно на Абросимова обрушился железный грохот, пыхтенье, стук колес: мимо будки прошел длинный товарняк.
Яков Липатов застрелился на сеновале. Скорее всего, он нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги, потому что одного сапога на нем не оказалось.
— Зачем ты подставлял ему себя? — укорял позже Иван Широков Павла Дмитриевича. — Жизнь не мила, что ли?
— Я знал, что он не выстрелит, — ответил тот.
И вот сейчас, стоя у могилы, Павел Дмитриевич понял, почему он полез под выстрел: он чувствовал себя ответственным за Якова Липатова, ведь тот учился в его школе. Саша Сидорова приехала сюда после медучилища. И двух лет не проработала в Андреевке. Какие темные силы таились в душе Якова Липатова? В школе он был туповатым, медлительным парнем. Когда его в восьмом классе посадили за одну парту с отличницей Люсей Петуховой, он перестал ходить в школу — пришлось отменить это распоряжение.
Почему все то доброе, что они, педагоги, вкладывают в души детей, не всегда дает хорошие всходы? Конечно, кроме школы существуют семья, улица. У Якова родители не пьяницы, отец его воевал, вернулся домой без ноги, работает сапожником в промкомбинате, мать — уборщицей в больнице, двое младших братьев Якова нормально учатся в школе. Любовь, ревность, пьянство… Пожалуй, главное все-таки пьянство. Став взрослыми, некоторые парни утверждают себя в пьянстве и драках… Широков утверждает, что убийца не выстрелил в него, Абросимова, лишь потому, что оставался последний патрон, который он приберег для себя. Но Павел Дмитриевич уверен, что Липатов в него бы не выстрелил. Что-то дрогнуло в его оловянных невыразительных глазах, какой-то проблеск сознания…
Снова капли защелкали по задубевшему плащу, а с деревьев бесшумно заструились сухие иголки. От свежих могил исходил тяжелый запах сырой земли. У ворот кладбища остановилась собака с впалым брюхом и вислыми ушами, она настороженно посмотрела на человека и, низко опустив голову, побрела вдоль могил. На маленьких столах за металлическими оградами виднелись размоченные дождем куски хлеба, крупа, яичная скорлупа. Синицы и воробьи клевали угощение. У русских людей есть обычай — поминая покойников, оставлять еду и для птиц. Вот додумался сюда прийти за поживой и старый бездомный пес.
Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.
Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери — Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая — в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому — никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее — и душа радуется.
Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.
Прошлой зимой в январе был сильный снегопад, старики такого давно не помнили. Снег валил две недели. Когда Павел Дмитриевич выбрался на лыжах в бор, он не узнал его. На ветви налипло столько снега, что молодые тонкие деревья, не выдерживая его тяжести, гнулись до самой земли, огромные ветви старых сосен с оглушительным треском отламывались и падали вниз. Абросимов лыжной палкой сбивал с макушек сгорбившихся деревцев глыбы рыхлого снега, и они немного выпрямлялись, благодарно кивая ему. А сколько сломалось сосенок и берез! Еще хорошо, что не было оттепели, не то снег намертво вмерз бы в ветви и стоило подуть ветру, как весь молодняк был бы покалечен. Да и так весной он увидел много сломанных деревьев, были и такие, которые так и не распрямились после снежной тяжести.
У казармы с проржавевшей красной крышей на скамейке сидел дед Тимаш и курил. Он был в драной зимней шапке и серых валенках с галошами, красный с синевой нос уныло торчал на бородатом лице. Увидев директора, старик дотронулся до ушанки, покивал. Пальцы у него желтые от табака, корявые, с отросшими черными ногтями. Здоровый глаз смотрел на мир грустно.
— Ходил поклониться праху своего деда, раба божьего Андрея Ивановича? — спросил старик.
«Как же это я? — с досадой подумал Абросимов. — Был на кладбище, а до могилы деда так и не дошел».
— Народ исстари чтит своих усопших родичей, — продолжал старик. — А кто ж без бутылки пойдет на могилу поминать отца-мать? А мне отселя все видно. Тебя вот только проглядел.
— Откуда у нас такие люди, как Яков Липатов, берутся? — задумчиво глядя мимо старика на глиняный кувшин на заборе, проговорил Павел Дмитриевич. — Родился у нормальных людей, ходил в школу, служил в армии — и вот убийца!
— Спокон веку из-за женского роду смертоубийства на миру творились. Цари-короли-амператоры из-за своих потаскушек кровавые войны затевали, сколько невинных головушек клали на поле брани… И все из-за кого? Из-за них, чертова семя!
— Ты, гляжу, и историю знаешь? — улыбнулся Абросимов.
— Баба, она, язви ее в душу, в мужике с самого дна муть подымает, — продолжал Тимаш. — Почует нутром своим бесовским, что мужик в нее втюхался, и садится верьхом на шею, вьет из сердешного веревки… Слыхал небось, как бывший начальник станции Веревкин до войны из-за своей бабы два раза накладывал на себя руки? Самолично из петли его вынимал.
— Значит, женщины во всем виноваты?
— Они, заразы, — закивал Тимаш — Тридцать годов без бабы живу, и душа радуется. Никто меня носом в дерьмо не тычет, не пилит, не обзывает. Сам себе хозяин.
— Не прав ты, Тимофей Иванович, — возразил Павел Дмитриевич. — На женщине дом и семья держатся.
— Это верно, — согласился старик. — Муж задурит — половина двора горит, жена задурит — и весь сгорит.
— Соглашатель ты, Тимофей Иванович, — вздохнул Павел Дмитриевич. — Слышал я от бабушки, что любил ты свою покойницу жену, потому во второй раз и не женился.
Старик провел по лицу ладонью, будто паутину смахнул, и вдруг всхлипнул:
— Она мне, Пашенька, до сих пор снится, жена-то моя… Как похоронил ее, так и осиротел на всю жизнь. Зовет она меня к себе, ох как зовет! А я вот, старый дурень, все упираюсь, а чего — и сам не пойму… Вон молодые с жизнью расстаются, а я живу и живу!
— Могучий ты человек, Тимофей Иванович.
— Вот дед твой был могучим, — возразил старик. — На таких, как он, земля держится! А я — тьфу! Сморчок по сравнению с ним.
— Может, бросить мне школу? — думая о своем, задумчиво произнес Павел Дмитриевич. — Какой же я педагог, если мои бывшие ученики вырастают в преступников? Как же я не разглядел в нем червоточины?
— Не казни себя, Паша, — сурово заметил Тимаш. — Разве те, кто ворует, убивает, пакости разные человеку делает, в школе не учились? Сколько яблок на дереве, а обязательно найдется одно-два с червяком. Я думаю, плохие люди появляются на свет так же, как клопы, крысы и вредители всякие. Вот и Яшка Липатов носил внутрях черную заразу, а пришла пора — она и вырвалась наружу… И тут ни учитель, ни доктор не поможет. Кому что на роду написано… Гитлера тоже нормальная мать родила, играл, маленький, с ребятишками и сказки слушал… А потом вон какой зверюга из него вырос!
— Мудрый ты человек, Тимофей Иванович, а вот камня с моей души все равно не снял, — сказал Павел Дмитриевич.