1
— Вот полюбуйтесь на них, голубчиков! — кивнул старший лейтенант милиции на Андрея и Петю Викторова, смирно сидевших у стены под плакатом, на котором был изображен бравый дружинник с метлой. Он безжалостно выметал с ленинградских улиц разную нечисть: хулиганов, пьяниц, тунеядцев.
Мальчишки были на себя не похожи: у Андрея голубел здоровенный синяк под глазом и вспухла верхняя губа, у Пети кровоточил нос, одна скула в два раза больше другой. В довершение ко всему у обоих разодраны на груди рубахи, а джинсы извожены в земле.
— Вот они, герои нашего времени, — иронизировал старший лейтенант. — Борцы за справедливость… Если бы не они, то наш прекрасный город просто погиб от нашествия хулиганов! Послушаешь их, так нужно обоих представлять к медалям «За отвагу».
Полчаса назад Вадиму Федоровичу позвонили из отделения милиции и сообщили, что задержаны его сын Андрей с приятелем, мол, они учинили безобразную драку в сквере напротив Пушкинского театра. Вадим тупо слушал незнакомый голос, подозревая, что его кто-то неумно разыгрывает. Чтобы Андрей ввязался в драку? Такого еще не было. Сын всегда избегал конфликтов со своими сверстниками, у него даже на этот счет была своя теория: только примитивные люди пускают в ход кулаки, воспитанный современный молодой человек действует логикой, убеждением, интеллектом, а драка — это варварство. И он, Андрей, ни за что не поднимет руку на ближнего… Вадим только усмехнулся, слушая разглагольствования сына, он-то прекрасно знал, что все это чепуха! Удивительно, что подобные чересчур уж здравые мысли приходят в голову сына в самом драчливом возрасте. В детстве и юности Вадиму не раз приходилось отстаивать свои права и достоинства кулаками. Есть люди, на которых никакие слова не действуют, только — сила. По крайней мере, после войны было так. Но времена меняются, кто знает, может, молодежь теперь иная? И вот вдруг драка, милиция… Что же все-таки случилось?
Андрей рассказал, что они с Петей Викторовым играли в шахматы в сквере у Пушкинского — там каждый день собираются любители…
— На деньги? — перебил старший лейтенант.
— Мы на деньги не играем, — бросив на него исподлобья взгляд, проворчал Петр.
— Спорт и деньги — это несовместимо, — вставил Андрей.
— Другие-то играют на интерес, — заметил старший лейтенант.
— У нас своя компания, — сказал Петя.
— От деляг мы держимся подальше, — поддержал его Андрей.
Выиграв две партии — победу в любительском турнире одержал Андрей, — они пошли мимо театра на улицу Зодчего Росси, там увидели, как трое парней — им лет по пятнадцать-шестнадцать — привязались к двум младшеклассникам, требуя у них мелочь. Насупленные ребятишки выворачивали карманы, доставая монеты, а парни, дурачась, пинали на асфальте их портфели…
— Наши рыцари, конечно, тут же вступились за малышей… — ввернул старший лейтенант.
— По-моему, так поступил бы каждый порядочный человек, — невозмутимо взглянул на него Андрей. — Вообще-то я противник физического воздействия на личность. Сказал, чтобы они оставили ребят в покое.
— Очень даже вежливо им сказал, — подтвердил Петя.
Хулиганы действительно отвязались от малышей, которые, подхватив с асфальта портфели, бросились наутек, и подошли к ним. Белобрысый парень в батнике и джинсах — у него белый перстень на пальце — тоже вполне миролюбиво заметил, что они решили заглянуть в пивную, но у них не хватает рубля, а в пивной, к сожалению, в долг не наливают, так что, мол, выкладывайте рубль, да поживее, у них в глотках пересохло… Андрей стал им говорить, что все это похоже на грабеж среди бела дня, Петя молчал, чуя неладное. У Андрея на голове была модная шапочка с целлулоидным козырьком и надписью по-английски: «Мальборо». Белобрысый неожиданно сорвал, с него шапочку и надел на себя, удовлетворенно сказав при этом: «Тютелька в тютельку!» Когда Андрей попытался отобрать свою собственность, парень с ухмылкой заехал ему в глаз, остальные двое набросились на Петю. В общем, началась беспорядочная драка, какая-то женщина, выйдя из парадной, закричала, и тут как раз вышел из под арки милиционер, ну и хулиганы убежали вместе с шапочкой в сторону площади.
— А вы чего же остались? — поинтересовался старший лейтенант.
— Зачем нам-то было бежать? — удивился Андрей.
— Мы — пострадавшие, — пощупал скулу Петя и шмыгнул носом.
— В общем — жертвы, — заключил старший лейтенант.
Вадим знал: сын говорит правду, он вообще никогда не лгал, считая это ниже своего достоинства. Но старший лейтенант этого не знал, да и такая у него работа, что приходится во всем сомневаться и проверять. А в данном случае проверить было нечего, потому как свидетелей не оказалось, даже женщина, что вышла из парадной, куда-то подевалась, а сержант, доставивший ребят в отделение, как говорится, попал к шапочному разбору. Ему даже не пришло в голову фамилию женщины записать. Старший лейтенант считал, что произошла обыкновенная драка, — в их районе никто школьников не останавливал и денег у них не отбирал, — те, кто похитрее, как это водится, удрали, а Андрею и Пете не повезло, их задержал сержант.
Вадиму Федоровичу все же удалось переубедить старшего лейтенанта, и он отпустил с ним мальчишек. Пришлось показать свое журналистское удостоверение и пообещать серьезно поговорить с сыном дома. А у Пети милиционер потребовал телефон и адрес. Тот назвал другую фамилию и несуществующий телефон. Вадим приехал сюда на «Жигулях» — уже три месяца, как он ездит на новой машине, — мальчишки забрались на заднее сиденье.
— Почему он нам не поверил? — задумчиво спросил Андрей. — Мы же ему правду говорили.
— И надо было тебе заступаться за этих пацанов? — упрекнул приятеля Петя. — Хоть бы спасибо сказали — смылись и даже не оглянулись! А мы теперь с разбитыми рожами будем ходить…
— Что же твои словесные убеждения не подействовали на хулиганов? — насмешливо осведомился Вадим Федорович.
— Я тоже одному, кажется, глаз подбил, — вспомнил Андрей.
— Ты все-таки поднял руку на ближнего? — деланно удивился отец.
— Я бы не назвал этих подонков своими ближними, — пробурчал сын. — Истинные гориллы — вот кто они.
— Причем старше нас и их было три лба, — заметил Петя.
— Я должен честно признаться, мы с тобой, Петя, совершенно не умеем драться, — сказал Андрей, ощупывая созревающую шишку на лбу.
— Я этого, с жиденькими усиками, укусил за палец, — подхватил тот.
— Укусил… — презрительно пожал плечами Андрей. — И не противно тебе было грязный палец в рот брать?
— Как-то само собой получилось, — смутился Петя.
Улыбаясь про себя, Вадим Федорович с интересом слушал их.
— Так не годится, — после продолжительной паузы сказал Андрей. — Не знаю, как ты, а я завтра же пойду в спортивное общество и запишусь в секцию бокса. Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя. Сегодня я это очень отчетливо понял.
— Ты же был хоккеистом, — напомнил отец.
— Но дрались мы не на льду, а на асфальте, — криво улыбнулся сын.
— Бокс — это хорошее дело, — согласился Петя. — Пожалуй, и я запишусь.
— А может, лучше в секцию самбо?
Петя смотрел Андрею в рот и во всем признавал его превосходство. Викторовы жили в их же доме, на последнем этаже. Петин отец — художник. Под самой крышей у него большая мастерская, Петя занимался в специальной школе при Академии художеств, Андрей учился в английской школе. Помнится, Ирина места себе не находила, пока его не определила в такую школу, — в то время это было очень модно, она с гордостью заявляла всем знакомым: «Наш Андрюша учится в английской школе!» Учился Андрей средне, но по-английски уже мог довольно свободно говорить и читать. В его комнате всегда можно увидеть какой-нибудь английский роман или детектив. Особенно любил он Агату Кристи.
— И тебе нравится эта… дамская литература?
— Она пишет не хуже Сименона.
Продолжать спор было бесполезно: сын знал английский и читал в подлиннике, а Вадим Федорович — нет. Впрочем, Андрей никогда не кичился знанием иностранного языка. Когда к ним приходили гости и Ирина, узнав, что кто-либо из них знает английский, просила гостя побеседовать с сыном, тот всегда уклонялся. Вадим понимал, что Андрею стыдно за мать, и потакать ее мелкому тщеславию он не собирался. А Ирина расстраивалась и потом упрекала сына, что гости могут подумать, будто Андрей ничего не знает…
— А это так важно? — улыбался сын.
— Что важно? — восклицала мать.
— Что подумают гости?
— Ты ставишь меня в дурацкое положение.
— Я ведь не попка в клетке, чтобы забавлять гостей, — возражал он.
Рассуждения пятнадцатилетнего сына иногда поражали Вадима Федоровича: Андрей рассуждал, как взрослый. В его словах была железная логика, недетская убежденность в своей правоте. Ирина — в общем-то не вздорная женщина и, как говорится, за словом в карман не лезет — зачастую в разговоре с сыном становилась в тупик. Андрей считал, что она способная художница, он часто хвалил ее рисунки, но сам к этому делу не обнаруживал никаких наклонностей. А вот десятилетняя Оля с увлечением рисовала, в школе у нее были по рисованию отличные отметки. Оля любила старшего брата, он часто помогал ей по математике, в которой она плохо соображала. Разговаривал Андрей с ней, как с ровней, что девочке очень льстило, вообще, он умел со всеми находить верный тон. Вот только с хулиганами потерпел поражение! В душе Вадим Федорович был доволен, что жизнь преподнесла самоуверенному юноше наглядный урок. И радовался, что у Андрея возникла мысль заняться спортивной борьбой. Сам Вадим Федорович с детства мог постоять за себя, шрамы, оставшиеся на руках, лбу, правой щеке, напоминали ему об отчаянных схватках со сверстниками, да и сейчас он мог приструнить хулигана или распоясавшегося пьяницу. Если он одергивал бузотера, то тот, как ни странно, утихомиривался, — очевидно, по лицу Вадима видел, что тот не боится его. И жена говорила, что в таких конфликтных ситуациях — а он болезненно не терпел хамства — у Вадима лицо становилось жестоким, а серые глаза пронзительно-холодными. И потом, в Вадиме угадывалась сила, у него рост выше среднего, широкие плечи, крепкие кулаки.
Андрей тоже будет рослым, сильным парнем с широкой костью, хотя сейчас он худощав и долговяз.
Он поставил машину у тротуара, Петя Викторов, что-то шепнув Андрею, убежал домой, а отец и сын присели на скамью в сквере напротив их дома. Глаз у сына совсем заплыл, губа отвисла, на кого же он сейчас похож?
Андрей, по-видимому, почувствовал настроение отца, улыбнулся, и, облизнув губы, заметил:
— Это первая драка в моей жизни… Не то чтобы я растерялся или перепугался, но когда тебя бьют по физиономии — очень неприятная штука! Во мне поднялось дикое желание свалить их на асфальт и пинать ногами! Недостойное желание… Их удары попадали прямо в цель, а мои кулаки летали по воздуху. Одного я, наверное, случайно задел по скуле. И главное — я чувствовал себя беспомощным!
— Я рад, что ты займешься боксом или самбо. Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя… Что может быть отвратительнее, когда в общественном месте распояшется хам, а мужчины делают вид, что ничего не замечают!
— Где-то я прочел, что добро тоже должно быть с кулаками, — раздумчиво проговорил сын. — Наш учитель физкультуры говорил, что у меня длинные руки и хорошая реакция, а это немаловажно для боксера.
— Бокс так бокс, — улыбнулся отец. — Я в училище попробовал, но…
— Тебя демобилизовали, — подсказал сын.
— Бокс — штука жестокая, — продолжал Вадим Федорович. — Может, все-таки лучше самбо?
— Я не собираюсь становиться профессиональным боксером. Из меня Мухаммеда Али не получится, но до первого разряда я дотяну, кровь из носа! — твердо сказал Андрей.
Откуда-то появилась Оля с хозяйственной сумкой, она что-то напевала себе под нос. Приблизившись к ним танцующей походкой, остановилась напротив и, явно подражая матери, певуче произнесла:
— Вы что тут на скамеечке замышляете против нас, женщин? — Тут она заметила синяк под глазом брата и уродливую багрово-синюю губу. — Господи, никак под машину попал? Или свалился откуда-нибудь?
Вадим Федорович отметил, что дочери даже в голову не пришла мысль о драке.
— На меня кирпич сверху упал, — сказал Андрей.
Брат и сестра совсем не похожи: он — темноволосый, светлоглазый, с удлиненным лицом, прямым носом, черными бровями вразлет, а она — светленькая, круглолицая, с маленьким ртом, большими темными глазами. Наверное, будет высокая, статная, а пока просто длинная, нескладная девчонка с тонкими ногами-руками. Характер у нее легкий, веселый, никогда не унывает. Сидя в кабинете, Вадим Федорович часто слышит ее звонкий голосок во дворе, где девчонки играют в классы, дома она тоже не скучает: шьет платья своим куклам, вырезает из «Огонька» иллюстрации и наклеивает на толстые листы ватмана, которые выпрашивает у матери. Но чаще всего рисует цветы, разных рыб и ящериц. Свои рисунки охотно раздаривает подружкам.
— Меня мама научила никогда не ходить близ домов, — нравоучительно заявила она. — Сверху всегда какая-нибудь гадость может упасть на голову. Надо ходить по самому краю тротуара — тогда ничего с тобой не случится. Весной одному дяденьке на Суворовском проспекте упала на шляпу сосулька…
— Слышали, — остановил этот поток словоизвержения Андрей. — Шляпа цела, а беднягу с оркестром похоронили.
— Он же не фараон, чтобы его хоронили с женами, слугами и музыкантами, — блеснула Оля сведениями, почерпнутыми из учебника по древней истории.
— Какая у нас растет филологиня! — ухмыльнулся Андрей. То, что появилось на его исказившемся лице, никак нельзя было назвать улыбкой.
— А это кто еще такая? — округлила карие глаза девочка. — Кинозвезда?
Андрей только головой покачал, а Вадим Федорович объяснил дочери значение слова «филолог».
— А звучит красиво, — разочарованно сказала Оля и с удовольствием повторила: — Фи-ло-ло-гиня! Почти богиня.
— Ты только матери не ляпни, что мне на голову кирпич упал, — предупредил Андрей.
— Я ей скажу, что на тебя напала летающая тарелка из созвездия Гончих Псов, — хихикнула Оля.
— Почему Гончих Псов? — спросил брат. — А скажем, не с Туманности Андромеды?
— Потому, что ты врешь как сивый мерин! — засмеялась девочка.
— Не вижу логики, — пожал Андрей плечами.
— Пора бы знать: у женщин своя собственная логика, — явно повторяя чьи-то слова, важно произнесла девочка.
— У меня нет слов, — развел руками брат. Улыбнуться он на этот раз не решился.
Вадим Федорович достал из кармана смятую трешку, протянул дочери:
— Сбегай в аптеку и купи порошок бодяги.
— Бо-дя-ги? — вытаращила та на него большие глазищи. — А что это такое?
— Андрею понадобится, — улыбнулся Вадим Федорович. — Сделаем мазь, которую втирают в ушибленные места.
— Не забыть бы: бо-дя-га! — снова повторила она по слогам и уставилась на брата: — Андрюша, знаешь, на кого ты сейчас похож? На Чебурашку из мультика! — Весело рассмеялась и убежала из сквера.
— Забивают детям головы глупыми фильмами, — проворчал Андрей. — Чебурашки, Электроники, крокодилы Гены, хитроумные винтики-болтики. Есть же Баба Яга, Кащей Бессмертный, Змей Горыныч, Василиса Прекрасная…
Вспомнился тут Вадиму Федоровичу спор с молодым художником, показавшим свои иллюстрации к книжке современных сказок. Носителями добра были жабы, клопы, гусеницы и даже пиявки. Художник с видимым удовольствием показывал иллюстрации. Бородавчатая жаба была в нарядном платочке и с усами, а клоп держал в тонких лапах вожжи запряженных в тарантас кузнечиков…
Вадим Федорович стал высмеивать пристрастие автора сказок к безобразному, отвратительному: дескать, что почерпнут дети из подобных сказок? Любовь к клопам-тараканам?
— При чем тут дети? — возражал художник. — Дети проглотят все, что им предложат взрослые… Зато это оригинально! А что бабы-яги, кащеи бессмертные, иванушки-дураки — все это надоело…
Вот тогда еще Вадим Федорович подумал о том, что некоторые авторы детских книг в погоне за оригинальностью, а вернее, за оригинальничанием уничтожают настоящую детскую сказку, на которой воспитывались поколения…
Зачем же лишать детей восприятия прекрасного, где добро побеждает зло? И носителями добра всегда были в русской сказке не жабы, крысы и клопы, а добры молодцы, жар-птицы, доктор Айболит, Иваны-царевичи и Василисы Прекрасные…
Мысли со сказки перескочили на Василису Степановну Красавину. И она явилась в жизнь Вадима Казакова будто из прекрасной сказки…
Василиса Прекрасная… Она уже с месяц как в детдоме на озере Белом. Вадим Федорович отвез ее туда на машине. Вместе с ними навестил своих бывших воспитанников и Дмитрий Андреевич Абросимов. Его все там помнили и встретили, как отца родного. На что он, мужественный человек, даже прослезился, когда его толпой окружили воспитатели и ребята.
В Ленинграде жаркий день, на листьях лип — солнечные блики, невзрачные бабочки порхают над клумбой, стайки воробьев чирикают в ветвях. На подоконнике распахнутого окна на пятом этаже виднеется металлическая клетка, на жердочке сидит желтая канарейка. По обе стороны сквера шелестят машины, запах выхлопных газов смешивается с благоуханием деревьев. Особенно хорошо пахнут липы сразу после дождя. А в Андреевке сейчас в разгаре сенокос. С далекого детства остался у Вадима Федоровича в памяти необъятный луг у речки, ивы, макавшие в тихую темную воду свои изогнутые коромыслом ветви, горьковатый дымок костра, огромный, в расстегнутой до пупа цветастой рубахе, Андрей Иванович Абросимов с поварешкой в одной руке и пучком зеленого лука в другой, молчаливая бабушка Ефимья Андреевна, нарезающая на доске длинным ножом с деревянной ручкой хлеб, ни на что не похожий волнующий запах свежего сена, которое ворошили граблями мать и тетки… Разве можно забыть, как могучий дед подхватил его у почти завершенного стога и легко закинул на самую вершину, где стоял дядя Дмитрий Андреевич! А ночную рыбалку, когда лунный свет на стрежне посеребрил воду, очертил желтой каймой мрачно отражающиеся в чернильной глубине редкие облака! И фигура деда с бреднем в камышах, в белой исподней рубахе и по-бабьи повязанном на голове платком от зудящих комаров…
Вадим Федорович любил сенокосную страду, с удовольствием косил, ворошил граблями сено, носил огромные охапки на вилах и подавал на стог, который обычно метал дед. Все это было давно, теперь нет у многих коров, каждый косит в одиночку, выкашивая траву с железнодорожных откосов, на опушках бора, ну еще на пожнях и у близких озер. Не трубит в свой рожок рано утром и пастух. Жители поселка договариваются между собой и по очереди пасут десяток или два коров, которые остались в Андреевке.
В Ленинград Вадим Федорович приехал из-за оформления документов на заграничную поездку: он осенью собирается побывать в ГДР и в ФРГ. Ему необходимо повидать Гельмута Бохова, а если повезет, то и бывшего абверовского контрразведчика Бруно фон Бохова. С Гельмутом он списался, объяснил ему причину своего приезда в Берлин и попросил помочь связаться с братом, написал, что работает над книгой о советском разведчике Иване Васильевиче Кузнецове, погибшем в 1944 году. Написал и своему другу, журналисту Курту Ваннефельду, чтобы тот постарался помочь ему, Казакову, познакомиться с архивными материалами за 1944 год. От Союза писателей и АПН он заранее запасся всеми необходимыми бумагами и документами, в которых просили ему в ГДР оказывать всяческое содействие.
Вадим Федорович рассчитывал приехать в Ленинград дня на три, а вот уже торчит здесь десять дней. У Андрея практика в «Интуристе», вместе с гидами возит по городу иностранцев, а Оля в городе, жена привезла ее с дачи. Вадим Федорович захватит и Андрея и Олю с собой, когда поедет в Андреевку, Ирина обещала приехать в конце августа. Сейчас у нее горячая пора: сдает в производство иллюстрации сразу к двум книжкам.
Вадиму Федоровичу не раз приходила в голову мысль купить в поселке отдельный дом, но боялся этим обидеть родителей: они так мечтали, чтобы летом все собирались в дедовском доме… Там и сейчас гостит сестра Вадима Галя с двумя дочерьми и мужем, офицером, в конце августа подъедут из Великополя братья Гена и Валера, да и обе замужние дочери Дерюгина, Нина и Надя, вот-вот должны прибыть. В общем, опять наберется куча народу…
Вадиму Федоровичу нравилось наблюдать за детьми, их играми, разговорами… Он уже давно пришел к выводу, что новые поколения сильно отличаются от них, родившихся здесь и выросших в этом доме. Но, в отличие от стариков, он не осуждал молодежь, наоборот, старался понять ее. У стариков часто проскальзывало недовольство современными отношениями молодых людей, их взглядами на жизнь, им почему-то казалось: раз они не нюхали войны, то, по крайней мере, должны быть благодарны старшим, которым довелось воевать. Дерюгин при каждом удобном случае старался напомнить ребятам, что для них сделали они, бывшие фронтовики. И того не замечал, что его слова вызывают лишь снисходительные улыбки: мол, дядя опять сел на своего любимого конька…
— …Ладно, я научусь боксировать, но ведь спортсменам применять приемы в драке нельзя? — сказал Андрей. — Я где-то читал об этом.
— Я не знаю, как тебе это объяснить, но когда ты чувствуешь себя сильным, ловким, способным выстоять перед любым, к тебе перестанут привязываться.
— Чувствовать себя сильным, никого не бояться… — задумчиво повторил он. — Это замечательно! Живет на свете человек, ходит по земле и никого на свете не боится. Так, наверное, себя чувствует в джунглях тигр, лев или слон… Ты думаешь, если бы они почувствовали, что я с ними справлюсь, не пристали бы?
— Мне кажется, что подлость, жестокость всегда трусливы, — ответил отец.
— Лучше быть в этом мире львом, чем ягненком, — сказал Андрей, облизнув свою разбитую губу.
— Быть человеком, — вставил Вадим Федорович. — Человеком с большой буквы. Вот к чему следовало бы всем нам стремиться, Андрей!
2
Игорь Иванович Найденов писал очередной репортаж о советских целинниках. Он никогда не думал, что журналистика — это такое трудное занятие. Приходилось над каждой фразой корпеть, потом зачеркивать и снова писать. Какие-то четыре-пять несчастных страниц на машинке отнимали у него иногда весь рабочий день. А потом заведующий отделом почти полностью переписывал текст. Проклятые слова попадались самые стертые, серые, а диалог, по словам заведующего Степана Семеновича Туркина, получался примитивным, лобовым. Найденов сравнивал свои репортажи с материалами, написанными ведущими сотрудниками радиостанции, и не находил такой уж большой разницы. Это придавало ему уверенности, что скоро и он набьет руку. Хотя Туркин и сильно правил его материалы, на летучках раза два похвалил Найденова за откопанные им интересные факты. Из чего Игорь Иванович понял, что главное в очерке — это чернить советских руководителей предприятий, колхозов, совхозов, а простых рабочих делать жертвами загнивающего социалистического строя. И он не жалел черных красок для директора целинного совхоза, лопуха парторга, заевшегося секретаря райкома. Написал даже про забастовку трактористов-целинников, но тут даже сам Туркин засомневался, стоит ли передавать в эфир такую «утку».
В редакцию его устроил Бруно фон Бохов, он и посоветовал ему взять свою прежнюю фамилию — Найденов. Ведущий передачи представил нового сотрудника — Игоря Ивановича Найденова — перед слушателями как очередного борца за права человека, покинувшего СССР ради свободного мира.
Найденов поселился в Мюнхене в двухкомнатной квартире в центре города. Из квадратного окна была видна позднеготическая церковь Фрауэнкирхе, XV век. Возле нее все время останавливались туристские автобусы, и гиды водили гостей вокруг церкви, потом приглашали полюбоваться внутренним убранством. На работу Игорь Иванович ездил на новеньком «фольксвагене». Редакция радиовещания помещалась в девятиэтажном современном здании из стекла и бетона, правда, она занимала всего лишь три последних этажа, ниже размещалось управление фирмы, производящей электронные счетные машины. На плоской крыше здания были оборудованы площадки для отдыха. Летом здесь работал бар со спиртными и прохладительными напитками. Можно было, полулежа в шезлонге, потягивать коктейль через соломинку и смотреть, как по голубому Изару скользят белые яхты, катера.
В светлый небольшой кабинет были втиснуты три письменных стола, вся мебель была из пластика и встроена в стены. В углу сам по себе стрекотал телетайп. Один стол почти все время пустовал, потому что Михаил Семенович Торотин был разъездным корреспондентом, свои материалы он писал в гостиницах и присылал по почте. Торотин сопровождал в поездках по стране туристов из СССР и социалистических стран, прикидывался рубахой парнем, подсаживался к туристам за столики в ресторанах или кафе, заводил разговоры, вызывал на споры, доказывая, что буржуазный строй перспективнее, чем социалистический. Распространялся об изобилии в капиталистических странах, высоком уровне жизни, о гражданских свободах. Некоторые простаки попадались на его удочку, они вступали в разговор, того и не подозревая, что у «рубахи-парня» в небрежно брошенной на стол сумке спрятан портативный магнитофон.
Генрих Сергеевич Альмов никуда не выезжал из Мюнхена, он обслуживал государственные учреждения, писал статьи о преимуществе «свободного» мира перед миром социализма, между строк вставлял фразы, рекламирующие не только буржуазную систему, но и продукцию солидных западногерманских фирм, которые за это щедро платили.
Торотин родился в Австралии, куда судьба после войны забросила его родителей, угнанных гитлеровцами в 1943 году из Минска, а Альмов, как и Найденов, сбежал от туристской группы и попросил политического убежища в Англии. Там прожил два года, а когда почувствовал, что стал никому не интересен, перебрался в ФРГ. По-английски он говорил гораздо хуже, чем по-немецки. Игорь Иванович поправлял его в английском произношении, а Альмов — в немецком. Они были ровесниками и поддерживали дружеские отношения. Родом Генрих Сергеевич из Ленинграда. Хотя он и неохотно рассказывал о себе, Найденов понял, что судьбы их схожи: Альмов был в СССР завербован иностранной разведкой, тоже бежал за рубеж, натерпелся здесь всякого. Впрочем, в редакции почти каждый второй был связан со спецслужбами. Об этом вслух никогда не говорилось, но само собой подразумевалось. Альмов всегда носил пистолет. Найденов хранил оружие дома. В отличие от приятеля, Игорь Иванович владел разными приемами, мог справиться с вооруженным человеком. Чему-чему, а этому его научили еще в спецшколе.
Откинувшись на спинку кресла с голубой обивкой под кожу, Игорь Иванович тупо смотрел на чистый лист, заправленный в пишущую машинку «Рейнметалл», и мучительно морщил лоб. Надоело ему писать про целинников, автозаводцев — а что, если предложить Туркину серию материалов о спекулянтах, которые с утра до вечера крутятся у московских комиссионок? Многих он знает по именам, прозвищам: Мастер, Вафик, Длинный Маэстро… Показать, как процветает в столице СССР и других крупных городах подпольный бизнес на торговле импортными товарами? Тут и отсталость советской экономики, проникновение буржуазных тенденций в социалистическое общество, тяга молодежи к «красивой» жизни. Ведь образовалась целая прослойка дельцов и спекулянтов, которые делают большие деньги на советском дефиците.
Телефонный звонок вывел его из задумчивости. Услышав в трубке голос Бруно, Игорь Иванович оживился, — признаться, ему до чертиков надоело торчать за машинкой и глазеть в потолок, выискивая подходящие слова для репортажа.
— Я через час за тобой заеду, — негромко сказал Бруно. — Позвонить начальству?
— Брякни, — обрадованно проговорил Игорь. Туркин не любил, когда сотрудники без разрешения раньше времени покидали редакцию. Бруно заведующему звонить не будет, он сразу — главному боссу! Они с ним на «ты», босс часто навещает Бруно на вилле. Босс — немец, но по-русски говорит довольно сносно. Его призвали в армию мальчишкой в самом конце войны, был в плену — там и научился языку.
Положив трубку на рычаг, Найденов вспомнил свою встречу с Бруно в Мюнхене. Он позвонил ему с аэропорта, и брат приехал за ним на шикарном «мерседесе». Он уже знал обо всем, что произошло с Дугласом Корком, не знал лишь того, что тот решил навсегда порвать со своими американскими боссами. Впрочем, это его не очень-то расстроило: по-видимому, характеристика на Корка была неплохой, американцы не стали настаивать на возвращении Дугласа в США, даже любезно перевели деньги с его вашингтонского счета в мюнхенский банк, а жене сообщили, что ее муж инвалид и что не пожелал ее собой обременять. Как Дуглас и ожидал, Мери Уэлч восприняла это скорбное известие спокойно, согласилась сама переслать его личные вещи в Мюнхен, где он якобы находится на длительном лечении в военном госпитале. Вещи недавно прибыли вместе со свидетельством о разводе. Игорь Иванович клял себя, что поздно сообразил завести в банке счет на свое имя, — раньше у них был общий, и львиную долю заработанных им долларов прикарманила жена.
Бруно уже несколько лет как живет в Мюнхене. Он покинул Бонн, продал свою роскошную виллу. Здесь, в Мюнхене, ему принадлежал двухэтажный каменный дом с приличным земельным участком — наследство от барона фон Бохова, Часть земли Бруно выгодно продал, а дом сдал в аренду. На первом этаже арендатор открыл пивную, от доходов которой перепадало и Бохову.
В дачной зоне под Мюнхеном сохранилась баронская вилла. Бруно перестроил ее на свой лад, начинил электроникой и зажил в ней. В городском доме оставил для себя лишь квартиру на втором этаже. Петра по-прежнему находилась при нем. Официально Бруно нигде не служил, но, судя по всему, с разведкой не порвал: к нему частенько наведывались молодые и пожилые люди с военной выправкой. Двухметровый каменный забор окружал кирпичный дом, ворота с электронным управлением были точь-в-точь такие же, как и на вилле под Бонном. Стальные сейфы с мудреными запорами были перевезены сюда и установлены в подвальном помещении под гаражом.
Бруно недолго раздумывал, куда устроить брата: снял трубку и позвонил боссу, на следующее утро Дуглас Корк уже был у него. Невысокий, коренастый, с бычьей шеей и короткой стрижкой, босс произвел на него сильное впечатление. Говорил он рублеными фразами, будто отдавал приказы, — скорее он походил на кадрового военного, чем на руководителя радиостанции, вещающей на СССР и страны социалистического лагеря. Когда Дуглас заикнулся, что мог бы наговорить на ленту о своих похождениях в африканских странах, босс сразу отмел эту идею.
— Ты — жертва социалистического строя, вырвавшаяся на свободу из-за железного занавеса, — отрубил он. — Забудь о своих дурацких занятиях с оружием и взрывными машинками. Это все в прошлом. Отныне ты будешь словом взрывать умы своих соотечественников, рассказывая о своих злоключениях в СССР, где тебя преследовали, угнетали, растаптывали твое достоинство, где ты не жил, а прозябал! Ясно?
— Так точно, — вытянулся перед ним Дуглас Корк.
Боссу это явно понравилось. Еще раз оглядев нового сотрудника оценивающим холодным взглядом голубых глаз, уже добродушнее прибавил:
— Я высоко ценю твоего брата — Бруно. Он — настоящий немец.
Когда Найденов передал этот разговор Бруно, тот рассмеялся:
— Твой босс — оригинал! Он был несколько лет назад чемпионом по стрельбе. У него дома самая богатая в Германии коллекция охотничьих ружей.
Из бесед с Бруно Игорь Иванович понял, что вещание вещанием, однако брат имеет на него и другие виды. Здоровье восстановилось, в правой стороне груди больше не было острых болей, он попробовал потренироваться в спортивном зале, но вскоре взмок и ощутил сильную слабость. Тем не менее каждое утро делал получасовую зарядку, стал играть у себя на службе в теннис. На их территории были оборудованы два корта. Чаще всего они сражались с Альмовым. Уже через месяц Найденов почувствовал, что дышать стало легче, меньше потел. А когда первый раз выиграл у Генриха Сергеевича подряд два сета, повел его на крышу и выставил на радостях бутылку шампанского…
Внутренний телефонный звонок прервал его размышления: босс сказал, чтобы он немедленно спустился вниз к брату. Игорь Иванович поблагодарил, на что тот буркнул:
— Завтра в десять зайди ко мне.
— Но я еще не закончил репортаж, — вставил Найденов.
— Тебе не надоело писать эту тягомотину про целинный совхоз? — огорошил босс.
— Надоело… — непроизвольно вырвалось у Игоря Ивановича.
— Придумай что-нибудь другое, — посоветовал босс. — Ты же, черт возьми, родился в этой проклятой стране!
— Есть придумать другое! — по-военному гаркнул в трубку Найденов. — Уже придумал!
— Ну то-то же! — громыхнул коротким хохотком в трубку босс.
Они сидели в маленьком кафе, перед ними две большие кружки с пивом, на тарелках — жареная курица. Бруно заметно постарел, поседел, но фигура была худощавой, на живот и намека нет.
— Приезжает к нам из Ленинграда журналист Вадим Казаков, — без предисловия начал Бруно. — Ты его помнишь? И что он из себя представляет?
Найденов рассказал о встрече с ним на целине, куда тот приезжал с космонавтами. Кажется, Казаков его не узнал, хотя и приглядывался. Все-таки столько лет прошло, ведь они последний раз мальчишками виделись в конце войны. И эта случайная встреча в совхозе!..
— Его отец — советский разведчик Кузнецов, а у него фамилия — Казаков, — отхлебнув светлого пива из кружки, произнес Бруно. — Что это значит?
— Кузнецов, кажется, бросил их, потом мать Вадима вышла замуж за путевого мастера Казакова, его еще в поселке Костылем называли, — вспомнил Найденов. — Зачем он приезжает к нам?
— Хочет встретиться со мной, — обронил Бруно. — Пишет книгу о своем отце, а я — последний, кто видел Кузнецова перед смертью.
— Ты разоблачил Кузнецова? — удивился Игорь Иванович. — Надо же, до Берлина добрался!
Бруно коротко рассказал о своей встрече с советским разведчиком, который передал ему перстень Гельмута…
— И ты ему помог?
— Он натворил тут у нас дел… — неохотно ответил Бруно. — Люди Кальтенбруннера весь Берлин поставили с ног на голову, чтобы его с подпольщиками отыскать. И погиб, как говорится, с музыкой: прихватил на тот свет с десяток гестаповцев, даже одного штандартенфюрера.
— И мой… наш отец его очень опасался, — заметил Найденов. — Еще там, в Андреевке.
— Я тоже тут натерпелся от него страху, — признался Бруно.
— Значит, Вадик писателем заделался… — проговорил Найденов.
— Твой коллега, журналист, — искоса взглянул на него Бруно.
— Я из-за него, гада, и Пашки Абросимова слинял из Андреевки, — сказал Игорь Иванович. — Я ведь был сыном немецкого шпиона, они мне проходу не давали. И мать почем зря шпыняла!
— Жива она?
— А чего ей сделается? На таких, как она, можно воду возить, — усмехнулся Найденов.
— Не очень-то ты почтителен к своей матери!
Игорь пощупал пальцем старый шрам:
— Ее отметина…
— Не хочешь здесь свести с Вадимом Кузнецовым счеты? — вдруг спросил Бруно.
— Каким образом? — опешил Найденов.
— Встретишься с ним — кто знает, как он себя поведет? Вряд ли его можно привлечь на нашу сторону… Но скомпрометировать-то возможно? Надо бы узнать его слабинку: женщины, вино, дефицитные вещи? На что чаще всего клюют иностранцы?
— Вадим ведь мальчишкой был в партизанах. Не трус. Награжден медалью «За отвагу». С ним не так-то просто. Да, наверное, и за рубежом не первый раз, его на дешевку не купишь.
— Не хочется мне с ним встречаться, — хмуро заметил Бруно. — Еще и меня вставит в свою книжку… Хотя что он может знать обо мне?
— Мне бы тоже не хотелось стать героем его романа, — усмехнулся Найденов.
— Он приедет с нашим берлинским журналистом, — сказал Бруно. — Видно, Ваннефельд нажал на все педали, потому что мое начальство порекомендовало повидаться с ними, мол, все равно не отвяжутся.
— И здесь от них покоя нет, — помолчав, произнес Игорь Иванович. — В Африке мы одного любопытного журналиста сбросили в кратер вулкана с вертолета. Стал совать нос куда не следует… Записал на пленку допрос пленного, сам понимаешь, мы там с ними не церемонились: допросим с пристрастием — и пулю в затылок.
— Сначала я хотел взять и тебя на эту дурацкую встречу, — сказал Бруно, — но, поразмыслив, решил, что мы лучше сделаем так: ты «случайно» встретишься с Казаковым, пригласишь землячка в кабак, потом с девочками к себе, а мои люди нынче же в твоей квартире установят электронную аппаратуру… Ну, не мне тебя учить, как его лучше скомпрометировать.
— А если не клюнет? — засомневался Найденов. — Я ведь для него перебежчик, враг. Да он со мной и разговаривать не захочет!
— Он этого не знает, — возразил Бруно. — Ты для него — Шмелев. И потом, о твоем побеге в советской печати не писали.
— Тогда как я объясню ему, почему, я ошиваюсь здесь?
— Об этом мы сейчас и потолкуем, — сказал Бруно.
3
Вадим Федорович медленно брел по неширокому тротуару мимо зеркальных витрин с разнообразными товарами. Ничего не скажешь, в магазинах есть буквально все, чего может пожелать душа. Было тепло, хотя стоял ноябрь. Прохожие одеты в основном в джинсы и нейлоновые куртки самых различных расцветок. У многих парней на ногах несокрушимые бундесверовские башмаки с блестящими застежками, волосы длинные, почти до плеч. Теперь такая мода. Поди отличи сзади — парень это или девушка. Все длинные, плечистые, узкобедрые, да и походка одинаковая. Или современные парни стали женственнее, или девушки мужественнее. На деревьях в скверах еще держались пожелтевшие листья. В сверкающих широких витринах отражались проносящиеся мимо автомашины, разноцветные, блестящие зеркальным стеклом и хромированной отделкой, шикарные автобусы. Бросалась в глаза некая небрежность в одежде и поведении прохожих: разговаривали и смеялись громко, девушки непринужденно обнимались и целовались с парнями у всех на глазах. Лотошники, не обращая ни на кого внимания, спокойно занимались своим делом: жарили на жаровнях аппетитные колбаски, раскладывали на столиках товары. В тупике между двумя высокими зданиями художники прямо на асфальте расставили свои мольберты. Бородатый верзила вместо кисти вооружился пульверизатором с баллончиком и выводил на серой стене очертания кита.
Казаков присел на скамью напротив гостиницы, где у него был номер на одиннадцатом этаже, задумался. Честно говоря, его поездку в ФРГ нельзя считать удачной: Бруно фон Бохов был с ним весьма любезен, пригласил к себе на виллу, угостил отличным ужином. Позже Курт Ваннефельд заметил, что для истинного немца Бохов, пожалуй, слишком уж щедр! У немцев как? Кто-либо попросил у знакомого человека сигарету и тут же за нее протягивает мелочь. И так во всем: ты — мне, я — тебе.
— Это вы, русские, — широкие натуры, готовы для гостя все лучшее на стол выставить, а европейцы лишнюю копейку на ветер не выбросят, — смеялся Курт.
Ничего нового Бруно фон Бохов не сообщил Казакову. С русским разведчиком Кузнецовым он встречался всего один раз, получил от него перстень и письмо от Гельмута, мог, конечно, его задержать, но не сделал этого, понимал, что тогда брату в плену туго придется. Кузнецов исчез с его горизонта, а в скором времени в Берлине стала активно действовать подпольная группа, за которой охотились десятки гестаповцев и эсэсовцев. Когда подпольную квартиру окружили, русский разведчик взорвал себя и своих преследователей. Больше Бруно ничего не известно.
Мало чем помог и журналист Курт Ваннефельд: в сохранившихся архивах гестапо фамилия русского разведчика не значится. Ведь фашисты много бумаг перед капитуляцией успели куда-то вывезти, а часть уничтожить. До сих пор разыскивают спрятанную документацию.
Пожалуй, лишь Гельмут порадовал Казакова, он вспомнил свои беседы с Иваном Васильевичем — это был бесстрашный человек с ясной головой и железной волей, умел убеждать в своей правоте… На вопрос Вадима Федоровича, мог ли Бруно выдать его гестапо, Гельмут ответил отрицательно: дескать, с какой стати было брату выдавать его Кальтенбруннеру, когда он мог сам заполучить его? Причем наверняка за разоблачение русского разведчика в чине полковника получил бы в абвере повышение по службе. И потом ради него, Гельмута, он не сделал бы этого. Брат всегда трезво оценивал обстановку и знал, что дни третьего рейха сочтены. Нет, он не мог выдать Кузнецова.
Бруно фон Бохов производил впечатление человека тонкого, умного. По-русски говорил почти без акцента, хорошо знал русскую литературу, с интересом расспрашивал про Москву, Ленинград. Но Вадим Федорович ни на минуту не забывал, что перед ним сидит в мягком кресле с бокалом вина и чуть смущенной улыбкой бывший разведчик, — об этом ему перед поездкой сообщил тот самый чекист Борис Иванович Игнатьев, с которым он однажды встретился на квартире Василисы Прекрасной…
Нет, безусловно, поездка была не напрасной! Казаков побывал на Александерплац, где раньше помещалось гестапо. Бруно фон Бохов как-то не вписывался в сложившееся представление о фашистах. В беседе на вилле, будто прочитав его мысли, бывший абверовец с улыбкой заметил, что офицеры абвера терпеть не могли гестаповцев Гиммлера и Кальтенбруннера, еще и тогда считали их палачами и садистами. Кстати, о вражде адмирала Канариса и заправил гестапо пишут даже в русских книгах о прошлой войне…
— Скорее — о соперничестве, — вставил Курт Ваннефельд.
— Мы не желали ничего общего иметь с этими скотами и костоломами, — нахмурился Бруно.
Вадим подумал про себя: не стоило бы Бруно столь категорично отмежевываться от гестапо! Абверовцы на оккупированной территории СССР тоже участвовали в карательных операциях против партизан и сжигали целые деревни вместе с мирными жителями.
Неужели и правда любовь к брату перевесила у разведчика абвера служебный долг? По сути дела, держать в руках русского полковника и отпустить за здорово живешь? В натуре ли это «истинного» немца, как справедливо заметил Курт? Причем немца поры третьего рейха…
Тут можно было бы поломать голову! С другой стороны, как умный человек, Бруно понимал, что фашистскому режиму «капут». Это словечко было расхожим в те годы. Может, он пытался договориться с Кузнецовым? Об этом тоже можно было только гадать. Сидящий напротив любезный хозяин виллы больше к этой теме не желал возвращаться, его интересовала культурная жизнь Москвы.
Вадим Федорович обратил внимание, что вот уже два раза мимо него прошел по красноватой песчаной тропинке рослый плечистый мужчина в синей хлопчатобумажной куртке с накладными карманами. Когда он повнимательнее взглянул на незнакомца, тот остановился, потом, будто против своей воли, подошел.
— Здравствуйте, — сказал он по-русски. — Вы меня не узнаете?
Казаков недоуменно уставился на незнакомца. Что-то в его облике показалось ему знакомым. И тут всплыли в памяти целинный совхоз, парень с девушкой… Да, его звали так же, как Шмелева, — Игорь. А вот фамилию вспомнить не мог.
— Встреча с космонавтами в целинном совхозе, — улыбнулся Казаков и, поднявшись со скамейки, протянул руку. — Вас звать Игорь?
— Игорь Шмелев, — сказал тот, не отпуская руки. — Когда вы от нас уехали, я вспомнил тебя… вас!
Черт возьми, ведь и Вадим Федорович еще тогда подумал, что тракторист целинного совхоза напомнил ему Игорька Шмелева!
— Вадим Иванович? — широко улыбался Шмелев.
— Федорович, — улыбался в ответ и Казаков — Я взял фамилию отчима.
— Костыля? — еще шире расплылся в улыбке Шмелев.
— Казакова давно уже так не зовут, он на пенсии…
— Как я рад тебя… — Игорь Шмелев опять споткнулся на этом слове. — Все-таки мы вместе росли в Андреевке, как-то на «вы» не получается…
— Давай на «ты», — вставил Вадим Федорович.
— Подумать только, два русских человека из маленькой Андреевки встречаются через столько лет и в другой стране! — говорил Шмелев. — За тридевять земель от родного дома… Чудеса, Вадим, а? Как это говорила моя мать: «Чудеса в решете, а сила в крошеве!»
— Без чудес скучно жилось бы на свете, — улыбнулся Казаков.
— Твой очерк о встрече космонавтов с целинниками я прочел в газете, — вспоминал Шмелев. — Когда увидел твою фамилию, я понял, что это был ты… Ну и расписал ты про нас!
— Какими судьбами здесь? — осторожно осведомился Вадим Федорович.
— А ты?
— Я ведь журналист, — сказал Казаков.
— Оборудуем здесь наш советский павильон для международной выставки, — охотно поделился Найденов. — Меня ведь на целину послали от ЗИЛа, три года отышачил, заработал на «жигуль»! А здесь будем рекламировать свою отечественную продукцию.
— И давно ты в Мюнхене?
— Третий месяц. Выставка в конце ноября. Свернем свой павильончик — и домой! Если бы ты знал, как мне здесь осточертело! И деньги хорошие платят, и всего тут полно, а домой жуть как хочется! Как вспомню Москву, улицу Горького, дом, дочку свою Жанну… Эх, да что говорить! А ты давно из Ленинграда?
— Мне скоро обратно, — сказал Вадим Федорович.
— Чего мы тут стоим? — спохватился Игорь Иванович. — Айда в знаменитую мюнхенскую пивную, где бесноватый фюрер речугу толкал. Еще не был? Туда первым делом везут туристов. Из капстран, понятно. Надо же нам отметить такую неожиданную встречу?
— Лучше зайдем в бар при гостинице? — предложил Казаков.
— Тут везде у них пиво первый сорт, — сказал Найденов. — А виски — дрянь! По сравнению с нашей «столичной», но шотландское виски все же лучше ихнего шнапса.
— Я смотрю, ты специалист по выпивке.
— Норму свою знаю, — рассмеялся Найденов.
В баре они заняли маленький столик в углу. Игорь Иванович потолковал по-немецки с барменом, и скоро им подали бутылку шотландского виски, пяток пузатых коричневых, с красивыми этикетками, бутылок датского пива.
— И что это за тара? — ловко сковыривая блестящей открывашкой пробку, заметил Найденов. — Граммов триста… На один глоток.
Вадим Федорович взглянул на часы: в девять обещал к нему зайти Курт Ваннефельд, с вечерним он возвращается в Западный Берлин; Казаков выедет из Мюнхена через сутки, — у него завтра еще одна встреча с Бруно фон Боховым. Когда гостеприимный хозяин виллы провожал гостей до железных ворот, он вдруг негромко сказал Вадиму Федоровичу:
— Я поддерживаю хорошие отношения с комиссаром полицейского управления, постараюсь что-нибудь через него для вас сделать…
— А что тут можно сделать? — удивился Вадим Федорович.
— Он знает людей, которые тогда служили в гестапо, отсидели свой срок, теперь пишут мемуары… Не исключено, что кто-нибудь из них слышал про подпольную группу полковника Кузнецова.
— Точнее, выслеживал его, — ввернул Курт Ваннефельд.
— Все может быть, — улыбнулся Бруно.
— Я буду вам очень признателен, — бросив на приятеля выразительный взгляд, сказал Казаков. Это была хоть какая-то зацепка. Честно говоря, у него создалось впечатление, что Бохов больше знает, чем говорит. И Курту так показалось.
Договорились на завтра, Бруно обещал позвонить в номер ровно в семнадцать и сообщить, куда приехать. Дал понять, что все это организовать будет не так-то просто: встречаться и разговаривать с советским журналистом мало тут найдется охотников из бывших…
Игорь Иванович, подливая в хрустальные стаканчики виски, рассказывал, что с год беспризорничал, потом попал в детдом, там взял другую фамилию — Найденов, ну а дальше — ЗИЛ, заочный институт иностранных языков (иначе кто бы его сюда послал?), целинный совхоз, женитьба, в Москве у него растет дочь Жанна…
— А как ты живешь? — спросил Найденов. — Конечно, женат…
— Двое детей, — в тон ему сказал Казаков. — Ну и работа, работа, работа…
Виски постепенно растворило ледок отчуждения, развязало языки, наперебой стали вспоминать свое детство, Андреевку…
— И все-таки странно, что ты ни разу не приехал туда, — укорял Вадим Федорович. — Ладно, мальчишками мы были несправедливы к тебе, но там же твоя мать. Она считает тебя погибшим.
— Надо было рвать с прошлым, — хмуро заметил Найденов. — Вспомни, тогда не принимали в институт, если ты был в оккупации, а у меня ничего себе подарочек: папаша — немецкий шпион! Вся моя жизнь могла пойти наперекосяк, понимать же надо. Это сейчас все по-другому, а тогда, сразу после войны, с такими, как я, особенно не чикались.
— «Чикались»… — повторил Казаков. — На немецкий язык и не переведешь это слово… Ну а потом, когда все забылось? Осталось в прошлом?
— И я все позабыл. Поставил крест на своем прошлом.
— Даже мать забыл?
— Она тоже была не подарок, — выдавил из себя Игорь Иванович и машинально потрогал себя за щеку.
— Ничего не слышал про… — Казаков умолк: может, Игорю не понравится, что он назовет Шмелева его отцом?
— Я же тебе сказал: нет у меня отца, матери и вообще я — Найденов! Понял, Най-де-нов! Меня нашли под вагонной скамьей и сделали в детдоме человеком! Да и разве один я такой на белом свете? Мало в России осталось после оккупации ребятишек с немецкой кровью? Разве они носят отцовскую фамилию? Да и матери-то вряд ли знали фамилии насильников…
— Твоя-то мать вышла замуж за Шмелева…
— За Шмелева, а не за немца…
Вадиму Федоровичу в голосе Найденова почудилась какая-то фальшивинка. Когда люди впадают в патетику, всегда ощущается фальшь. Даже у незнакомых русских людей при встрече на чужбине возникают друг к другу самые теплые чувства, наверное потому, что в каждом согражданине ощущается частичка твоей Родины. А вот, сидя за одним столом с ним, Казаков не ощущал этого тепла, что-то в Найденове настораживало… Может, сказывалось прежнее мальчишеское отношение к нему? Тогда в военной Андреевке они считали его чужим, помнится, раз с Павлом в привокзальном сквере крепко поколотили Игорька Шмелева…
В баре стало шумно, все подсаживались и подсаживались за столики туристы, по соседству расположилась шумная компания французов. Они громко разговаривали, смеялись. В общем, чувствовали себя, как дома. Бросив в их сторону недовольный взгляд, Игорь Иванович предложил:
— Хочешь посмотреть, как я тут живу? Прямо напротив моих окон — знаменитая церковь Фрауэнкирхе.
— Чем же она знаменита?
Этого Найденов не знал. Не моргнув глазом соврал:
— Фридрих Великий здесь короновался.
— Фридрих Второй был прусским королем, — заметил Вадим Федорович. — А Мюнхен — столица Баварии.
— А черт ее знает, чем эта церковь знаменита! — беспечно рассмеялся Найденов. — Тут на каждом шагу какая-нибудь достопримечательность! У меня в холодильнике хранится бутылка «столичной» и есть две воблины. Поехали ко мне? Посмотришь, как живут на чужбине советские служащие.
— У меня тут кое-какие дела… — Казаков с ходу не смог придумать убедительного предлога.
— Послушай, у тебя не осталось черного хлеба? — наступал Найденов. — Вот чего здесь нам не хватает.
Зародившееся недоверие не проходило, но журналистское любопытство пересилило: все-таки было интересно посмотреть на Найденова в другой обстановке.
— Я тебя познакомлю с нашими ребятами, — уговаривал Игорь Иванович. — Обещали вечером подойти… Ваш ленинградец такие анекдоты знает!
— Ненадолго, — согласился Казаков. — Самое большое — на час… И потом, мне надо позвонить в гостиницу…
— От меня и позвонишь, — первым поднялся из-за стола Найденов.
Старинная церковь действительно красиво смотрелась из окна. Уже смеркалось, и снизу готическое здание было подсвечено мягким желтоватым светом. Пока Казаков любовался открывающимся видом, Игорь Иванович кому-то звонил, приглашал в гости, с хвастливыми нотками в голосе сообщал, что у него сидит известный журналист Казаков.
Небольшая квартира была обставлена со вкусом, однако чувствовалось отсутствие женской руки: постель небрежно застлана, занавески на окнах потемнели от уличной копоти, на кухне в углу немытые тарелки и кофейные чашки. Вадим Федорович обратил внимание на дорогую стереоаппаратуру.
— Нам тут прилично платят валютой, — пояснил Найденов. — А стоит эта техника не так уж дорого, это у нас за нее в комиссионках три шкуры дерут!
Потом он стал рассказывать, как хорошо зарабатывают в ФРГ журналисты. Удачные репортажи экранизируются на телевидении, а там марок не жалеют…
— Конкуренция — великое дело! — заявил он.
— Может, кто работает на магнатов — и купается в роскоши, — заметил Казаков. — А левые, прогрессивные журналисты преследуются. Против них даже возбуждаются уголовные дела.
— А вообще, немцы относятся к нам, русским, неплохо, — продолжал Найденов. — Ты знаешь…
Он назвал несколько фамилий уехавших из СССР литераторов и музыкантов.
— Живут как боги, все у них есть, книжки переводятся на все европейские языки, и платят валютой, не то что в СССР… Один купил личный вертолет, у другого — обалденная яхта! Собирается совершить кругосветное путешествие с очаровательными девочками…
— Подонки это, — сказал Казаков.
— Теперь ездят по всему миру, покупают дворцы, личные самолеты…
— Зачем ты мне все это говоришь? — в упор посмотрел на него Казаков. — Уж как-нибудь я поездил по миру и знаю, как живут перебежчики и подавшиеся на Запад диссиденты. Чужие они для всех! Никому не нужны, и рано или поздно почти каждый плохо кончает. Ты мне так расписываешь прелести заграничной жизни, что приходит на ум: не собираешься ли и ты здесь остаться?
— Ты что, сдурел! — Найденов сделал вид, что обиделся. — У меня там жена, дочь… выпьем за нашу Родину!
И снова в его голосе Казаков уловил фальшивые нотки. И еще он заметил, что тот хотя и пьет как лошадь, а не заметно, чтобы сильно опьянел: светлые глаза чистые, движения расчетливые, может быть, лишь несколько замедленная реакция. Вадим Федорович решил больше не пить, а когда Игорь Иванович лез чокаться, пригубливал рюмку и снова ставил на стол. Это не понравилось хозяину. Он разлил водку по рюмкам и недовольно заметил:
— Не по-русски, Вадик, пьешь: надо пить до дна. Может, позвонить девочкам? — сменил тему Найденов. — Я тут кое с кем познакомился. Да ты не бойся, у меня тут тихо.
— Я не боюсь, но твои девочки меня совсем не интересуют.
— Тут все делается просто, — рассмеялся Найденов. — Снял трубку, позвонил — и через полчаса красотки здесь!
— Хорошо ты устроился! — сказал Вадим Федорович. — А как же дочь Жанна, жена?
— Они далеко…
В прихожей раздался мелодичный звонок.
— Мои коллеги пожаловали, — поднялся со стула Найденов.
Вернулся он… с Куртом Ваннефельдом, и вид у хозяина был обескураженный. Только сейчас Вадим Федорович вспомнил, что совсем забыл про встречу с журналистом в гостинице, он взглянул на часы: без пятнадцати десять!
— Встретил знакомого, сто лет не виделись, — еще не сообразив, каким образом очутился здесь Курт, стал объяснять Казаков.
— Внизу ждет такси, — сказал Курт. — Ты забыл: мы приглашены к вашему консулу.
— Консулу? — удивился Вадим Федорович.
Он ничего не понимал: какой еще консул? Никто его никуда не приглашал… Он хотел сказать об этом Ваннефельду, но, встретив его красноречивый взгляд, промолчал. Происходило что-то непонятное: Курт в квартире Найденова… С какой стати? Как он сюда попал?..
Он хотел спросить об этом у приятеля, но тот подмигнул ему и кивнул на дверь: мол, надо поскорее отсюда сматываться!
Игорь Иванович подошел с двумя рюмками.
— На посошок, Вадим, — предложил он. Он с трудом выжал из себя кривую улыбку.
Рюмку перехватил Курт и молча выплеснул содержимое на пол.
— За это ведь можно и по морде… — зло округлил глаза Найденов и поставил свою рюмку на тумбочку.
Но Курт уже отворил дверь и почти силком вытолкнул Вадима Федоровича из квартиры.
В парадной они столкнулись с двумя девушками с ярко накрашенными губами и подведенными голубым глазами. Обе белокурые, высокие, у одной роскошный бюст и чувственные губы. В машине Курт сказал:
— Твой знакомый — плохой человек. Я знаю его, он из радиостанции, которая ушатами льет помои на вашу страну. А до этого он был в Штатах, наверняка связан с ЦРУ.
— Как ты нашел меня? — спросил Казаков.
— Я увидел, как ты садился с ним в такси… Ну а адрес узнать, сам понимаешь, это уже дело техники.
— Спасибо, Курт, — помолчав, сказал Вадим Федорович.
Только сейчас он понял, от какой страшной опасности избавил его западногерманский журналист. Как ловко Найденов прикинулся своим, советским, с международной выставки! Прямо-таки соловьем заливался, вспоминал про жену, дочь, Андреевку… Но ведь и тогда, за столом, у Вадима Федоровича мелькнула мысль, что в его поведении было что-то настораживающее…
— Зачем ты водку выплеснул? — поинтересовался он.
— Не исключено, что твой соотечественник что-то подсыпал тебе в рюмку… Иначе зачем ему было выходить на кухню, если бутылка стояла на столе?
— Консул — это тоже липа? — улыбнулся Вадим Федорович, хотя внутри ощущал сосущую пустоту.
— Липа! — рассмеялся Курт. — У вас есть еще хорошее выражение — развесистая клюква!
— Яблоко от яблони далеко не падает… — задумчиво проговорил Казаков.
— Русская поговорка?
— Причем бьет не в бровь, а в глаз!
— У вас на все случаи жизни есть поговорки и пословицы, — сказал Курт.
Бруно фон Бохов был точен: ровно в семнадцать раздался в номере телефонный звонок. Вадим Федорович схватил трубку. Курт Ваннефельд тоже приблизил ухо к аппарату. В руках блокнот и шариковая ручка.
— Кажется, я нашел нужного вам человека, — поздоровавшись, сообщил Бруно. — Не знаю, видел ли он вашего отца, но его фамилия ему известна.
— Огромное вам спасибо, — обрадованно ответил Казаков.
— Немедленно спускайтесь вниз, я жду вас в сером «фольксвагене».
Курт быстро написал в блокноте: «Спроси, куда надо ехать».
Вадим Федорович спросил, но Бруно коротко повторил:
— Я вас жду.
Курт Ваннефельд не поехал с вечерним в Берлин. Узнав про сегодняшнюю встречу с Бруно, он решил остаться и уехать из Мюнхена вместе с Казаковым.
— Мне все это не нравится, — заявил он, пряча блокнот в карман желтой кожаной куртки. Светлые с рыжинкой волосы на затылке стояли торчком, серые глаза смотрели на Вадима Федоровича с тревогой, — Я знаю этих ребят из бывших нацистов, они способны на все. Думаю, что они не забыли твои статьи о Леониде Супроновиче. Я имею в виду русских эмигрантов.
Курт сам перевел статью Казакова и опубликовал в своей газете, перепечатали материал и другие западногерманские газеты.
Он подошел к окну и, укрывшись за тяжелой портьерой, взглянул на площадь перед гостиницей.
— Он один в машине? — спросил Казаков.
— Черт, отсюда номера не видно! — с досадой заметил Ваннефельд. Он круто повернулся к приятелю: — Вот что, Вадим, постарайся немного задержать его… Споткнись, что ли, или якобы ногу подверни. Я на нашей журналистской машине поеду следом. Не думаю, чтобы они решились на что-то серьезное, но как это у вас? Береженого бог бережет!
Вадим Федорович кивнул и направился к двери.
— Лучше я первый, — сказал Курт. — Если они захотят задержать тебя, скажи, что мне и вашему консулу известно про эту встречу.
— Зачем я им? — пожал плечами Казаков.
— Советский журналист попросил у правительства ФРГ политического убежища… — с пафосом произнес Курт. — Звучит ведь, верно?
— Как я понял из разговора с ним, Бруно Бохову совсем ни к чему, чтобы его имя попало на первые полосы ваших газет, — сказал Вадим Федорович.
— Ты ему об этом на всякий случай напомни, — подсказал Курт.
— Мне кажется, ты все преувеличиваешь, — заметил Казаков.
— Эти люди на все способны, — повторил Курт и, хлопнув его по плечу, быстро вышел из номера.
Немного погодя Вадим Федорович закрыл на ключ с большим деревянным набалдашником на цепочке номер, спустился вниз — Курта нигде не было видно, — отдал ключ портье и выскользнул через вертящуюся стеклянную дверь на залитую солнцем площадь. У парадной стоял темно-синий «мерседес». Шофер равнодушно взглянул на Вадима и отвернулся, челюсти его мерно двигались, жуя резинку. Казаков осматривался, выискивая глазами серый «фольксваген». Серебристый жук стоял у выезда на улицу. В сверкающем поднятом окне отпечатался строгий профиль Бруно фон Бохова.
Вадим Федорович, памятуя совет Курта, хотел было сделать вид, что поскользнулся, но, встретившись с холодным внимательным взглядом бывшего абверовца, вдруг растерялся и упустил подходящий момент. Бруно перегнулся со своего сиденья и распахнул перед Казаковым дверцу.
— Вы долго копались, — недовольно заметил он, бросив взгляд на площадь, уставленную машинами.
— Неужели все так… секретно? — задал наивный вопрос Вадим Федорович.
— Кому хочется ворошить давнее прошлое? — недобро усмехнулся Бруно. — Разве только вам, журналистам, нравится это дело.
— Вам бы тоже, наверное, на моем месте захотелось все узнать о своем отце? — сказал Казаков.
Бруно как-то странно искоса взглянул на него.
— У меня нет отца, — уронил он.
Казаков и представления не имел, что Карнаков-Шмелев — родной отец Бруно и Гельмута. Он даже предположить не мог, что Игорь Найденов в самом близком родстве с Боховым. Гельмут ничего ему про это не рассказал.
«Фольксваген» скоро выбрался из городской толчеи на пригородное шоссе. Вадим Федорович украдкой бросал взгляды на заднее окно, но среди следующих за ними машин «БМВ» Курта Ваннефельда не увидел, хотя и минуты не сомневался, что приятель где-то близко. Бруно не очень гнал машину, и, наверное, Курт просто держится на приличном расстоянии.
— Вы понимаете, что я делаю это не ради вас, — сухо заговорил Бруно. Вообще, в нем мало что осталось от приветливого и радушного хозяина виллы. — Меня попросил помочь вам Гельмут.
— Куда мы едем? — спросил Казаков.
— Тут близко загородный ресторанчик с отелем, там вы встретитесь с нужным вам человеком, — ответил Бруно. — Я не уверен, что он многое вам сообщит, скорее всего, то, что вам уже известно… Разумеется, он не назовет свою фамилию и никаких документов от него вы не получите.
— Но скажет он хотя бы правду?
— В этом вы можете быть абсолютно уверены, — сказал Бруно. Повернул голову к Вадиму Федоровичу, внимательно посмотрел на него сквозь зеленоватые защитные очки: — А вы не очень-то похожи на своего отца — полковника Кузнецова.
— Я больше похож на мать, — ответил Вадим Федорович.
Скоро Бруно свернул на узкую дорогу, обрамленную подстриженным кустарником. Свою юркую машину поставил на чистенькой стоянке. Небольшой трехэтажный отель с рестораном внизу примыкал к фруктовому саду, за ним угадывалось небольшое озеро, скрытое молочным туманом. Других построек поблизости было не видно. Отель стоял на холме, и отсюда хорошо просматривалось широкое шоссе с белой разделительной полосой. Большой красочный щит с улыбающимся поваром в высоком белом колпаке и с овальным блюдом на вытянутой руке приглашал проезжающих заглянуть в ресторан, где всегда можно вкусно закусить и выпить. Вадим Федорович на всем обозримом пространстве «БМВ» Курта не заметил. Или приятель чертовски осторожен, или упустил их, хотя вряд ли это могло случиться: Бруно ни разу не превысил дозволенную скорость, не пытался от кого бы то ни было оторваться.
Они поднялись по каменной лестнице на третий этаж. Портье за дубовым барьером проводил их почтительным взглядом, — по-видимому, он знал Бохова. В полутемном коридоре с белыми дверями по обе стороны ни души. Шаги идущего впереди Бруно скрадывала красная ковровая дорожка. У двери с номером «двадцать восемь» Бохов остановился, взглянул на часы и три раза негромко постучал.
— Вам лучше разговаривать без свидетелей, — заявил он и отступил от двери.
Еще тогда, когда они оказались в пустынном коридоре, в сердце Вадима Федоровича стала закрадываться тревога: во-первых, он не был уверен, что Ваннефельд, случись что, выручит его, во-вторых, ни в холле, ни на этажах им не встретился ни один человек, не считая молчаливого портье. Когда они поднимались по лестнице, Казаков заметил, что тот как-то поспешно поднял трубку белого телефона. И потом, эта гнетущая тишина… Неужели, кроме них и человека в номере, больше никого нет в отеле?..
Дверь без скрипа отворилась, и на пороге выросла высокая фигура… Игоря Найденова.
— Рад тебя, земляк, снова видеть, — улыбаясь, сказал он и отступил в сторону, приглашая войти.
Казаков резко обернулся, но в коридоре Бруно не было. Только что стоял рядом и исчез, будто сквозь пол провалился. Закричать или повернуться и бежать было стыдно и нелепо, да, наверное, это ничего бы и не дало.
— Этот долдолоб Ваннефельд так неожиданно вчера умыкнул тебя, — между тем добродушно говорил Найденов, закрывая на ключ дверь, — а нам нужно еще многое сказать друг другу… Все-таки мы оба родом из одного поселка, который, как рассказывали, твой дед основал.
Стены номера были отделаны панелями под красное дерево, в углу тумба с телевизором, две широкие кровати рядом, разделенные тумбочкой, вделанный в стену платяной шкаф, низкий бар с подсветкой и холодильник. На полированном журнальном столике — бутылка виски, банки с пивом, закуска, предусмотрительно пододвинутые два кресла.
— Прямо какой-то детектив, — оглядывая комнату, спокойно заметил Вадим Федорович… — Не хватает только красотки-соблазнительницы и парочки гангстеров в шкафу.
— Грета привезла красотку, да твой дружок все испортил, — осклабился Найденов.
— Ты имеешь в виду Ваннефельда? Так он знает, с кем я должен был встретиться и куда поехать, — на всякий случай сказал Казаков. — И наш генеральный консул в курсе. Можешь сообщить об этом своему шефу. Кстати, куда он смылся? Тут выпивки на троих хватит.
— Виски, пива? — тут же подхватил Найденов.
— Я не буду пить, Игорь, или как там тебя, — сказал Вадим Федорович. — Ничего из вашей затеи не выйдет. Так что сразу давай к делу. Зачем я вам понадобился? Надеюсь, уговаривать меня остаться в прекрасном «свободном» мире ты не будешь? Да и какой прок тут от меня? У вас своих безработных журналистов хватает… В твою вшивую радиоконтору я и под расстрелом бы не пошел, там подонков тоже полно.
— Ну зачем же так? — добродушно заметил Игорь Иванович, наливая себе в хрустальный широкий стакан немного виски. — Кто не разделяет твои убеждения, значит, подонок?
— А кто ты? — угрюмо посмотрел ему в глаза Казаков. — На твои убеждения мне наплевать, пожалуй, их у тебя вообще нет, но вот так сыграть на человеческих чувствах, как это ты сделал, может только подонок! Как ты заливал про родину, жену, дочь!..
— А если бы я тебе сказал, что я перебежчик и работаю на радиостанции «Свободная Европа», ты стал бы со мной разговаривать?
— Мне и сейчас противно с тобой говорить, — ответил Казаков. — Короче, что вам нужно? И учти — насчет консула и Курта я не придумал. Так что бояться мне нечего, да и вы не такие идиоты, чтобы пойти на громкий скандал. Курт ведь ни перед чем не остановится, чтобы вывести вас на чистую воду.
— Не пугай, Вадик, — усмехнулся Найденов. — Мы у себя дома. Если уж кому следует мандражировать, так это тебе. Только не столь уж ты значительная личность, чтобы из-за тебя копья ломать! Кто ты? Один из тысяч и тысяч. И журналист ты, по сравнению с нашими, хреновый. Пишешь, что тебе говорят, а наши ребята из-под земли могут добыть сенсацию. А ты — мелочь. Какая ты сенсация?
— Хорошо говоришь, — усмехнулся Вадим. Его совсем не задели эти примитивные оскорбления.
Найденов отхлебнул виски. Нынче он пьет маленькими глотками, по-европейски. На нем отлично сшитый, стального цвета с блеском костюм, синяя рубашка без галстука, на пальце золотой перстень. Темно-русые волосы, на губах играет легкая добродушная улыбка, а в светлых глазах — ледок. И руки выдают его: пальцы нервно сжимают толстый хрустальный стакан.
Казаков недоумевал: за каким чертом он все-таки им понадобился? Может, Курт и прав: тогда на квартире Найденова и могли с ним, нетрезвым, сотворить какую-нибудь провокацию, но сейчас, когда он в курсе, кто они такие, чего им от него нужно? А что-то нужно, раз привезли сюда и закрыли в номере… И почему вежливый, обходительный Бруно препоручил его, Вадима, Найденову?
— Убей бог, не понимаю, что вам от меня нужно, — вырвалось у Казакова.
— Давай лучше поговорим о литературе, — сказал Игорь Иванович. — Ты задумал написать книгу о своем папаше-чекисте? — Он криво улыбнулся: — Плохой он был контрразведчик! Мой отец у него под носом в Андреевке целую агентурную сеть создал перед войной, а твой папаша прошляпил.
Это была неправда: когда Карнаков-Шмелев стал проявлять активность, Ивана Васильевича Кузнецова в Андреевке уже не было, он находился в Испании.
— И тут, в Германии, он погорел, — продолжал Найденов. — Его обложили, как волка в берлоге. Что ему оставалось делать? Вот и взорвал ящик толу.
«Ага, вот где тут собака зарыта! — дошло наконец до Вадима Федоровича. — Им почему-то стал поперек горла мой отец! Вернее — книжка о нем».
— Я располагаю другими сведениями, — заметил он. — Кузнецов — настоящий патриот и герой.
— В таком случае мой отец тоже не лыком шит! — рассмеялся Найденов. — И патриот, и герой, и удачливый разведчик. Твоего-то папашу разорвало на куски тут, в Германии, а Карнакова так и не удалось чекистам сцапать!
— Кто же тебе мешает о нем книжку написать? — усмехнулся Вадим Федорович. — Или у него тоже руки в крови советских людей, как у покойного Леонида Супроновича?
— Ладно, хватит темнить, — сказал Игорь Иванович. — Пиши чего хочешь и про кого хочешь… Можешь в свою книжонку моего отца вставить и даже меня… Ты ведь уже один раз описал мой светлый образ в годы оккупации? Вывел таким гнусным пащенком, помогающим своему папаше-карателю… Правда, имя другое придумал.
Вадим Федорович только подивился про себя: не думал он, что Игорь Найденов узнает себя в образе сынка жестокого карателя. Ему и в голову не приходило, что он вообще когда-нибудь книгу прочтет!
— Не вздумай, Казаков, упомянуть в своей книжке Бруно фон Бохова, — продолжал Найденов. — И больше не вынюхивай ничего ни здесь, ни в Берлине.
— А что, чует кошка, чье мясо съела? — сказал Казаков.
— Бруно фон Бохову наплевать, что ты напишешь, — помолчав, заметил Игорь Иванович. — Просто он не любит, когда его благородное имя треплют в печати. Вот такая у него слабость: не терпит излишней популярности! Можешь ты это понять?
— Почему же он мне сам об этом не сказал? — спросил Вадим Федорович.
— Он поручил это дело мне.
— Я пишу художественное произведение, — проговорил Казаков. — И все фамилии, кроме Кузнецова, будут изменены… Так что твой шеф может быть спокоен.
— Зачем же ты домогался разрешения посмотреть архивы? — забрасывал его вопросами Найденов. — Зачем хотел встретиться с бывшим гестаповцем? И какого черта рыжий Курт Ваннефельд собирает для тебя документальный материал?
— Сам ты хреновый журналист, если не понимаешь, что для литератора любой факт — находка! — отомстил ему Казаков.
— Документальных фактов у тебя не будет, — заметил Найденов. — Будь добр, отдай мне записную книжку, которая у тебя в правом кармане куртки.
— А этого не хочешь? — Вадим Федорович не удержался и показал ему кукиш.
В следующее мгновение Найденов перехватил его руку, рванул на себя и попытался заломить за спину. Вадим Федорович — он сидел напротив — вывернулся, вскакивая со стула на ноги, коленом опрокинул столик. Желтое виски забулькало из узкого горлышка плоской бутылки на ковер, банки с пивом покатились по полу. Выпрямляясь, Вадим Федорович нанес Найденову прямой удар в подбородок и тут же получил ответный в скулу. Из глаз брызнули искры. Дрались молча, ожесточенно. Игорь все норовил применить силовой прием, но Казаков ловко ускользал. Один раз от сильного неожиданного удара он очутился на мягкой кровати, но успел ткнуть подскочившего Найденова ногой в грудь, и тот отлетел к окну. Они были примерно одного роста, да и силы их были равными, но скоро Вадим Федорович почувствовал, что начинает задыхаться, сердце гулко колотилось в груди. У Найденова тоже вырывалось дыхание с хрипом, а из уголка губы тянулась тоненькая струйка крови.
— Объявляю ничью, — услышали они насмешливый голос Бруно.
Он стоял у двери и смотрел на них. Стройный, худощавый, в светлом костюме и галстуке в горошек, он действительно сейчас напоминал судью на ринге.
Вадим Федорович на миг расслабился и в то же мгновение очутился в железных объятиях Найденова, левая рука Игоря ловко вытащила из кармана записную книжку. Хватка сразу ослабла, и Казаков, подняв с пола опрокинутый стул, поставил его и уселся. Скула горела, правый глаз слезился. Надо отдать должное Найденову — он старался не бить в лицо, зато все тело гудело от его мощных ударов по корпусу и груди.
— Ишь, перевернули все вверх дном, — все тем же насмешливым тоном произнес Бруно. — Это что, у вас, русских, так принято отмечать встречи земляков?
Нажал на кнопку у двери, и скоро появился портье. Окинув взглядом комнату, достал из шкафа метелку, совок и быстро все убрал и расставил по местам. Ни слова не говоря, бесшумно удалился.
«Где же ты, Курт? — мысленно взывал к приятелю Вадим Федорович. — Ох как ты мне сейчас нужен!»
— Ваш приятель-журналист не приедет, — будто прочитав его мысли, сказал Бохов. — Ему сейчас не до вас.
— И все-таки я не понимаю: зачем вам понадобилась вся эта канитель? — пощупав припухшую скулу, проговорил Казаков. — Неужели из-за записной книжки?
— Мы не любим, когда посторонние суют нос в наши дела, — сказал Бруно.
— Я хочу знать подробно, как, где и когда погиб мой отец, — возразил Казаков. — Разве это для меня постороннее дело?
— В эту войну погибли все мои близкие, — продолжал Бохов. — Я с таким же правом могу обвинить в бесчеловечной жестокости вас, русских, англичан, американцев, бомбивших наши города с мирным населением. Ваш отец был разведчик, и он знал, на что идет, забравшись в самое логово противника. Могу сказать, что умер он мужественно. Не каждый способен на подвиг. И надо полагать, задачу он свою в Берлине выполнил, если на розыски его подпольной группы были брошены все силы.
— Где его могила?..
— Мы, немцы, до сих пор не знаем, где могилы наших известных фельдмаршалов, генералов, расстрелянных и повешенных после покушения на Гитлера, — тяжело ронял слова Бруно.
— У меня свои проблемы, — вставил Казаков.
— Не надо трогать могилы мертвых, — сказал Бруно. — Я тоже не знаю, где затерялась в России могила моего отца.
Найденов сидел за столиком и тянул из стакана виски, иногда бросал исподлобья на Казакова неприязненные взгляды. У него была разбита нижняя губа, круглый подбородок стал квадратным. Честно говоря, после такого удара он должен был очутиться в нокауте, однако выстоял, видно, неплохо где-то натренировали его. Помнится, в детстве Игорек Шмелев не отличался силой и ловкостью. И храбрецом не был. Бывало, как начнется драка, так он сразу отходил в сторонку. Издали посмотреть на дерущихся любил.
— Вадим, скажи честно: ты ведь завидуешь тем, кто живет за границей? — миролюбиво заговорил Найденов. — Ты поездил по белу свету; и можешь сравнить, как люди живут у вас, в СССР, и за рубежом. Вы кичитесь своими успехами, якобы лучшей в мире социалистической системой, а в магазинах ничего отечественного не покупаете — давитесь в очередях за импортными товарами… Что на тебе надето русского? Куртка — западногерманская, полуботинки — финские, рубашка — чешская… Разве что исподнее, которое не видно. Разве можно сравнить зарубежный магнитофон или транзисторный приемник с отечественными? А телевизоры? Да что ни возьми, все у вас делают хуже. А ты хоть задумывался: почему такое положение? Нет конкуренции, на предприятиях работают неквалифицированные рабочие, директора заводов и фабрик не могут уволить пьяниц и бездельников. Как же, тут же вступится профсоюз! А ручонки по понедельникам у работничков трясутся — вот и лепят брак. Не зря же стараются покупать машины, холодильники, бытовую технику, собранную в середине месяца, потому что в конце все делается тяп-ляп, лишь бы план выполнить, иначе премии не будет…
— Я думал, ты убежал из СССР по идейным убеждениям, — как говорится, яблоко от яблони… А ты просто мещанин, обыватель, которого иностранные витрины с ума сводят. То-то и толкуешь все время про шмотки и транзисторы…
— Бытие определяет сознание, — ухмыльнулся Игорь Иванович. — Так ведь утверждал ваш великий идеолог Маркс?
— «Худая та птица, которая гнездо свое марает», — говорят у нас в народе, — сказал Вадим Федорович. — И еще: «В какой народ придешь, таку и шапку наденешь».
— Я пословицы тоже знаю: «Любит и нищий свое хламовище», — усмехнулся Найденов. — Не самостоятельно ты мыслишь, а по шаблону.
— Прибереги свое красноречие для очередной антисоветской передачи, — сказал Казаков. — Вот уж они у вас все делаются по одному шаблону.
— Все-таки слушаешь? — рассмеялся Игорь Иванович.
— Пустой разговор, — вмещался Бруно. — Я тоже вспомнил русскую пословицу: «Каждый кулик свое болото хвалит». — Он повернулся к Казакову и холодно взглянул на него: — Боритесь на здоровье с недостатками, вы боретесь с ними, как и с пережитками прошлого, вот уже седьмой десяток лет, а толку что-то мало… Бушмен, который ходит в Африке голым, не променяет свой шалаш из пальмовых листьев на небоскреб в Нью-Йорке… Каждому свое.
— Я предпочитаю квартиру с кондиционером здесь, чем вонючую коммуналку в Москве, — вставил Найденов.
— Вы, Бруно, правильно сказали: каждому свое… — начал Вадим Федорович. — Так на воротах концлагерей было написано.
— Так сказано в Библии, — усмехнулся тот.
— Я ведь вам не навязываю свои убеждения, идеи, — продолжал Казаков. — Зачем же меня агитировать?
— Вы не нужны нам, Вадим Федорович, — рассмеялся Бруно. — У нас достаточно преданных людей, которые нам служат верой-правдой. И я вас не агитирую, а предупреждаю: не суйте носа в наши дела. Пишите повести-романы, но не лезьте туда, куда вход запрещен. — Бохов бросил выразительный взгляд на Найденова, коротко распорядился: — Отвези нашего милого гостя в гостиницу.
В номере его ждал расстроенный Курт Ваннефельд.
— Меня задержал на шоссе полицейский патруль, якобы за превышение скорости, и промариновали в участке два часа, — мрачно заявил он.
— Ничего нового и я не узнал, — вздохнул Вадим. — Разве что убедился в том, что Бруно и Найденов — одна компания.
— Они братья, — спокойно заметил Курт. — У них один отец — Карнаков Ростислав Евгеньевич, тот самый резидент фашистской разведки, о котором ты упоминал в своей статье, разоблачающей Супроновича.
— Что же ты мне раньше-то не сказал? — воскликнул Казаков.
— Я думал, ты знаешь об этом… Да, честно говоря, я и сам узнал недавно от знакомого чиновника из военного ведомства.
— Вот почему они против моей книжки!
— Они не простят и мне, что я вмешался, — сказал Курт. — И никто не напечатает в ФРГ мою статью о Бруно фон Бохове.
— Присылай к нам в АПН.
— И на другой же день меня вышвырнут из журналистики… У нас такие номера, Вадим, не проходят!
— Ну а мне-то можно использовать твои материалы?
— Как говорят у вас в России, на здоровье!..
Все записки, копии документов из чемодана исчезли. Уже в Ленинграде Вадим Федорович обнаружил, что фотопленки засвечены. Впрочем, он этого и ожидал, потому и принял кое-какие меры: по его просьбе Курт самые ценные документы переснял своим крошечным фотоаппаратом, а маленький ролик с пленкой Казаков предусмотрительно носил с собой в потайном кармане.