1
Светлые «Жигули» со скоростью семьдесят километров в час бежали по темному, посверкивающему изморозью асфальту. По обеим сторонам шоссе белел снег, он налип на ветвях деревьев, сровнял придорожный кювет. Шоссе было чистым, колеса машин слизали снег, оставив лишь тонкую полиэтиленовую пленку льда, незаметного глазу. Андрей Казаков и Петр Викторов сидели на заднем сиденье и смотрели на расстилающийся перед ними зимний пейзаж. Встречные машины с рокочущим шумом проносились мимо, все больше грузовые и автобусы, легковых мало. Серебристая лента асфальта, будто черная борозда, взрезанная гигантским плугом, развалила пополам холмистое белое поле. Монотонный гул мотора убаюкивал, от включенной печки волнами плыло дурманящее голову тепло. Разговор сам собой иссяк, и приятелей неудержимо клонило в сон. Наверное, разморило и водителя за рулем, неожиданно взвизгнули тормоза, как-то не так зашуршал под колесами асфальт, мальчишки разом открыли глаза и увидели, что привычная картина впереди странно изменилась: перед ними расстилалось не серое шоссе, а нетронутая белая равнина с раскорячившимся на косой бетонной подпорке телеграфным столбом, потом снова возникло стремительно набегающее шоссе с желтым молоковозом, едущим навстречу, шоссе тут же отпрыгнуло в сторону…
— Держись, ребята! — сдавленно произнес шофер. И тут «Жигули», казалось, оторвались от твердой земли и взмыли в воздух. Душераздирающий скрежет, тонкий вой мотора, потом на них обрушился град пинков и ударов, то вспыхивал свет, то наступала тьма, и, наконец, гнетущая тишина, нарушаемая лишь бульканьем и тихим потрескиванием. Откуда-то издалека пришел гул мотора, визг тормозов, хлопанье дверцы и голос:
— Эй вы, живы?
— На боку лежим, — подал голос водитель. — И колесо вертится… Как вы, мальцы?
— Вроде цел, — кашлянув, ошарашенно ответил Петя.
Лежащий под ним Андрей тоже зашевелился и пробурчал:
— Я думал, мы без пересадки прямо на тот свет отправились…
— Я, мать твою… башкой стекло пробил! — ругнулся водитель. — Опять позабыл пристегнуться ремнем!
«Хрумк-хрумк…» — приближались чьи-то шаги по снегу. Как в танке люк, открылась наверху дверца, и к ним заглянуло круглое озабоченное лицо незнакомого человека.
— Кажись, все целы, — после некоторой паузы заметил он.
Он помог им выбраться на снег, и тут неожиданно на них нашло беспричинное веселье, не слушая друг друга, они возбужденно заговорили. Водитель щупал голову и глупо хихикал.
— И нажал-то на тормоз чуть-чуть, сначала вильнула в одну сторону, потом в другую… — говорил он.
— Я думал, мы врежемся в столб, — вторил ему Петя Викторов, приплясывая на месте.
— Я вижу, асфальт куда-то вбок убегает, — рассказывал Андрей. — Потом деревья опрокидываются, дождь брызжет…
— Это я башкой стекло вышиб, — радостно вставил водитель.
— Давайте поставим машину на колеса, — предложил подошедший на место аварии человек в ватнике и валенках. — Не то из картера все масло вытечет.
Проваливаясь по пояс в снег, они довольно легко перевернули «Жигули».
— Гляжу, вас закрутило и несет прямо на меня, — рассказывал шофер молоковоза. — Ну, думаю, сейчас врежутся в меня! И тогда заказывай попу молебен… А тут вас перед самым моим носом еще раз развернуло и через кювет швырнуло в сугроб. В общем, счастливо отделались.
Останавливались еще машины, к ним подходили шоферы, закуривали и рассказывали про другие аварии, произошедшие в гололед на дороге. Кто-то предложил тросом выволочь «Жигули» из сугроба. Молоковоз встал поперек шоссе, медленно потянул машину. К счастью, неподалеку оказалась присыпанная снегом куча песка, и другие шоферы лопатами подсыпали его под скаты ревущего молоковоза. Расчистили путь и для «Жигулей». Когда машина уже стояла на обочине, кто-то вспомнил про ГАИ, но пострадавший водитель сказал, что машина не застрахована, никто не пострадал, так что нечего милицию беспокоить…
И скоро все разрешилось самым наилучшим образом: «Жигули», покашляв и почихав, завелись, поблизости, в райцентре, находилась станция технического обслуживания, и водитель, обдуваемый в лицо ледяным ветром, не спеша своим ходом поехал туда. Андрея и Петю захватил с собой стеклозаводский «КамАЗ», возвращающийся порожняком в Андреевку.
В просторной кабине «КамАЗа» было тепло, из приемника лилась легкая музыка. Молодой, с пшеничным вихром, лихо вымахнувшим из-под сбитой на затылок зимней кроличьей шапки, шофер обстоятельно расспросил про аварию, скорость, обозвал водителя «Жигулей» раззявой, мол, у него тяжелая машина — и то он в гололед не гонит ее свыше шестидесяти километров в час, а легковушка — это пушинка!..
Андрей почувствовал, как заныл бок, потом заломило правое плечо, колено… На лице у него никаких царапин не заметно, а вот у Пети бровь рассечена, будто он получил хороший удар боксерской перчаткой. Глядя с высоты своего сиденья на шоссе, Андрей предался размышлениям — не думал не гадал он в январе оказаться в Андреевке. Не случись бы авария, так и проехали бы мимо. И потом, как они попадут в дом? Может, у Супроновичей хранятся запасные ключи? Только вряд ли Дерюгин оставил… До начала занятий еще неделя. Петин знакомый — молодой художник Сева Пеньков, владелец опрокинувшихся «Жигулей», — толковал, что ему главное сейчас — это стекло лобовое вставить, а вмятины на капоте и крыльях он и в Ленинграде выправит, так что, возможно, к вечеру и прикатит в Андреевку. Значит, нужно думать о ночлеге и для него.
Идея зимой поехать к нему на дачу почти за триста километров принадлежала Пете Викторову, он прожужжал все уши своему знакомому Пенькову, что, дескать, в тех краях можно приобрести у населения в глухих деревушках старинные иконы, самовары и прочие редкие предметы домашнего обихода. Для пущей убедительности показывал медный складень, выменянный на бутылку водки… На позеленевшем складне были изображены какие-то святые. Понимающий в этих вещах толк, Пеньков заявил, что такой складень стоит больше сотни. Они побывали в пяти деревнях, куда было можно проехать, свернув с шоссе, и после длительных переговоров приобрели два медных самовара, невыразительную икону на доске и высокий латунный подсвечник, в который верующие в церквах вставляют тоненькие свечки на помин души. В общем, улов был небогатый, и они решили плюнуть на это дело и заехать в деревушку, где жил Петин дед. Андрея предметы старины не интересовали, он поехал с ними просто за компанию. Его привлекло путешествие на машине.
Пока Петя и Пеньков вели в избах переговоры, Андрей сидел в кабине и читал журнал. У Петиного деда они намеревались отдохнуть, походить на лыжах и порыбачить с зимними удочками на озере. И вот авария… Не остановись на дороге стеклозаводский «КамАЗ», они вряд ли поехали бы в Андреевку, уж скорее постарались бы добраться до Петиного деда, но туда ни одна машина не шла, а торчать неизвестно сколько на станции техобслуживания им не захотелось.
Вихрастый шофер оказался разговорчивым, он дотошно выпытал у Андрея про его родичей, — оказывается, он дальний родственник Абросимовых — внук Леонида Супроновича, да и сам носит эту фамилию, а зовут его — Михаил. Правда, с братьями и сестрами он редко видится: многие не живут в Андреевке, лишь приезжают в отпуск на лето. Вадима Федоровича он хорошо знает, даже показывал ему свои стихи…
Андрей обратил внимание на руки Михаила Супроновича: корявые, все в трещинах, а улыбка на его лице была чем-то неприятной. Отбрасывая с глаз вихор, шофер пристально вглядывался в дорогу, губы его шевелились, будто он и про себя что-то шептал.
— Может, кого еще и застанешь в поселке, — сказал Супронович. — Много понаехало отовсюду, на днях хоронили Дмитрия Андреевича…
Андрей хорошо знал Абросимова, не раз был с ним на рыбалке на озере Белом… Значит, Дмитрий Андреевич умер, когда Андрей был уже в отъезде, иначе бы он знал.
— Помер-то он в Климове, но привезли хоронить в Андреевку, — словоохотливо рассказывал шофер, крутя баранку. — Такое дал распоряжение… Его батька-то, Андрей Иванович, тута похоронен. Говорят, в войну он немцам дал жару, а сын его — покойный Дмитрий Андреевич — командиром партизанского отряда в наших лесах был…
— Отец приезжал? — поинтересовался Андрей.
— Почитай, вся ваша родня приехала на похороны… — наморщил лоб, вспоминая, шофер. — Как же, твой батька был! Это точно! Я их вместях с Павлом Дмитриевичем в столовке вечером видел.
Дома Андрей сказал, что поедет к Пете в деревню на все школьные каникулы, — вот удивится отец, увидев его в Андреевке! Если он еще там. Грузовик с прицепом свернул у железнодорожного моста с шоссе на проселок. Здесь дорога была заснеженная, на обочинах громоздились кучи грязного, со льдом снега, оставшиеся после прошедшего грейдера, а дальше, за посадками, снег девственно-белый, чистый. Вздувшимися суставами на голых промерзлых деревьях налипли тяжелые комки. Впереди над лесом ширилась ярко-желтая полоска. Михаил Супронович заметил, что завтра «вдарит мороз». Андрей уже узнавал знакомые места: справа железнодорожная насыпь, за ней красивый луг с разбросанными по нему могучими соснами, а дальше — густой бор, в котором они осенью собирали крепкие боровички. Андрей раз принес сто двадцать штук, один к одному. Помнится, Григорий Елисеевич Дерюгин восклицал: «Ой-я! Сколько наколупал! Прямо-таки чемпион! Завтра разбужу тебя пораньше — и снова в лес». Старательно почистил грибы, нанизал их на алюминиевую проволоку и положил сушиться на крашеную железную крышу, а потом ссыпал в мешочек, чтобы осенью увезти в Петрозаводск. Когда он об этом рассказал в Ленинграде родителям, отец рассмеялся, мол, Дерюгин и с ним проделывал точно такие же штуки: поахает, похвалит, а сушеные грибы уберет себе в мешочек… Мать возмущалась и корила Андрея, что домой не привез ничего…
— У меня нога заболела, — сказал Петя. Распухшая, с кровоточащей ссадиной бровь придала его широкому большеротому лицу зловещее выражение. Кажется, у него и нос малость раздулся.
— Это всегда после аварии, — жизнерадостно заверил Супронович. — Сначала ничего не чувствуешь, а потом только успевай считать синяки да шишки! Я разок на мотоцикле турманом летел через дорогу… — И он принялся живописно рассказывать об аварии, которую потерпел на климовском большаке прошлой осенью.
Мальчишки молчали, каждый думал о своем. «КамАЗ» с ревом преодолевал колдобины, их подбрасывало, сталкивало друг с другом, а Михаил — как тот самый конь, который, почуяв дом, все прибавлял и прибавлял ходу.
— А вот и наша Андреевка! — громогласно возвестил он. — Гляди, дымок из нашей трубы! Мать оладьи печет. Знает, что я их люблю.
Прогрохотал под колесами мост через Лысуху, мелкий сосняк расступился, и впереди показались черные деревянные дома с заваленными снегом крышами, меж ними величественно возвышалась каменно-кирпичная водонапорная башня. На круглой крыше ее со снежной шапкой и тонким громоотводом солнечно блистали круглые застекленные окошки.
— Людей ой сколько много было на кладбище, — бойко рассказывала Лариса Абросимова, стоя у земляного холмика, заваленного перевитыми черными лентами венками с искусственными цветами. — Папка сказал, что летом надгробие установят. Мраморное.
Свежая могила выделялась ярким желто-зеленым пятном среди заваленных снегом остальных могил. К ней была протоптана широкая дорога, желтые комки земли испещряли кругом снег, Андрей и Петя стояли с непокрытыми головами и смотрели на могилу. У самого красивого венка бронзовой краской на черной ленте было написано: «…районного комитета КПСС…» Лента смялась, свернулась трубкой, и дальше было не прочесть. На других венках бросались в глаза лишь отдельные слова. Юность и смерть — несовместимы. Мальчишки и девочка стояли у могилы, но остро ощущать потерю и самую смерть они не могли. Смерть казалась чем-то нереальным, невсамделишным, но сырой запах земли, чуть слышный звон жестяных листьев на венках, трепетание на холодном ветру траурных лент настраивало на печально-торжественный лад.
Андрей мучительно старался вызвать в памяти лицо Дмитрия Андреевича и не мог: лицо смазалось, расплылось. А вот грузную высокую фигуру Абросимова он помнил, слышал его густой хрипловатый голос. Он знал — потом все восстановится в памяти, но сейчас лицо покойного ускользало от его внутреннего взора.
— Бабушка говорила, что после смерти душа покойника три дня витает над могилкой, — тараторила Лариса.
Она была в зеленом пальто с беличьим воротником и заячьей шапке с завязанными на затылке клапанами. На ногах — мягкие белые валенки. Порозовевшая на легком морозе, с живыми глазами, она походила на диковинную южную птицу, случайно залетевшую в эти студеные края.
Петя Викторов с залепленной пластырем бровью с интересом поглядывал на нее, но, как всегда в присутствии девчонок, становился молчаливым и хмурым.
— И ты веришь в такую чепуху? — покосился на говорливую троюродную сестренку высокий и тоже мрачноватый Андрей.
— В мире так много еще всякого таинственного, — стрельнула карими глазами Лариса. — Мы вот стоим тут, болтаем, а дедушка Дмитрий все слышит…
— Во дает! — вырвалось у Пети. — Может, ты и в чертей веришь? И в Люцифера?
— Кто это такой?
— Как же ты не знаешь самого главного дьявола? — Петя раздвинул в улыбке толстые губы. Он вдруг разговорился: — Чертями и бесами в преисподней командует… Там ведь грешников на сковородках поджаривают, в кипящих котлах варят, пить не дают. Слышала про знаменитую Сикстинскую капеллу, в которой Микеланджело написал во всю стену свой «Страшный суд»?
— А ты ее видел? — спросила Лариса.
— На репродукциях, — вздохнул Петя. Он чуть было не брякнул, что был в Риме, но, бросив взгляд на Андрея, удержался.
— Страшный суд… — задумчиво произнесла Лариса. — И бабушка говорит, что на том свете за все придется ответ держать.
— Перед кем? — спросил Андрей. И ломающийся голос его вдруг прозвучал в кладбищенской тишине звучно и басисто.
— Ты что же, думаешь, я в бога верю? — звонко рассмеялась Лариса, но тут же спохватилась и прижала ко рту белую вязаную варежку: — Нехорошо смеяться на кладбище… Это вы ввели меня в грех.
— Что мы тут мерзнем? — первым спохватился Петя. — Эх, на лыжах бы покататься! — Он взглянул на девушку: — У вас тут есть горы?
— Горы-то есть, — улыбнулся Андрей. — А вот где мы лыжи раздобудем?
— В Мамаевский бор поедем? — оживилась Лариса. — А лыжи я вам достану!
— Мы будем кататься с горы ночью при луне, — размечтался Петя Викторов. — Такая бело-синяя ночь в стиле Куинджи.
— Ты художник? — спросила Лариса.
— Я еще не волшебник, я только учусь, — весело рассмеялся Петя.
— Может твой портрет написать, — заметил Андрей.
— Почему написать? Нарисовать, — поправила Лариса.
— Рисуют школьники, а художники — пишут, — солидно вставил Петя.
— Я думала, пишут только писатели…
— Вперед, в Мамаевский бор! — воскликнул Андрей.
И, позабыв про кладбище, они наперегонки побежали через молодой сосняк к поселку. Бросавший снежками в убегавших от него Петю и Ларису, Андрей вдруг остановился как вкопанный: поразительно отчетливо перед глазами вдруг всплыло морщинистое, с серыми глазами и кустистыми седыми бровями лицо Дмитрия Андреевича. Абросимов строго смотрел на него, — сжав губы, затем его лицо подобрело, от уголков глаз разбежались морщинки, в глазах вспыхнули яркие искорки… Андрей оглянулся на скрывшееся за розоватыми стволами сосен кладбище, разжал ладонь, и на дорогу упал снежный комок со следами его пальцев. Пожав плечами, он поддал носком теплого ботинка на толстой подошве ледяную голышку и бросился догонять убежавших далеко вперед Ларису и Петю.
2
Вернувшись к себе после разговора с боссом, Найденов в сердцах швырнул на письменный стол отпечатанные на машинке листки и замысловато по-русски выругался. Генрих Сергеевич Альмов, стучавший на пишущей машинке, сочувственно взглянул на него и заметил:
— Босс вчера на соревнованиях в Нюрнберге занял четвертое место по стрельбе. Рвет и мечет! Ему лучше нынче не попадаться на глаза.
— Где я ему возьму сногсшибательный сенсационный материал, если я в России уже сто лет не был? — сказал Игорь Иванович, усаживаясь на металлическое вращающееся кресло. — Целина, БАМ, спекуляции у комиссионок, видишь ли, ему надоели… Теперь подавай политические провокации в Москве! Я вытряс всю душу из этого вшивого композитора, что попросил политического убежища… Мямлит, мол, там ему не давали возможности творить свои бессмертные кантаты и симфонии, заставляли писать музыку на слова бездарных поэтов, пользующихся покровительством высокого начальства. В общем, все одно и то же. А я думаю, ему просто захотелось тут красиво пожить. Думает, что будет нарасхват, а сам и трех слов по-немецки связать не может.
— Ну, для музыканта это не имеет значения, — улыбнулся Альмов.
— Надоело мне, Генрих, заниматься всей этой чепухой… Там, в Штатах, все было ясно и просто: убрать такого-то политикана или пустить ко дну роскошную яхту с премьером марионеточного государства, которого и на карте-то нет…
— Напиши об этом!
— И слушать не хочет! Орет, мол, про наемников и не заикайся. Показали одного по телевизору, так куча писем от возмущенных граждан пришла…
— Пошли пива выпьем? — предложил коллега.
В пивной Игорь Иванович долго распространялся о тупости босса, который сам ни черта не может написать, а других критикует! Конечно, зря он, Найденов, сегодня сунулся к нему со своим материалом… Откуда же ему было знать, что босс проиграл соревнования?..
Генрих Сергеевич не спеша тянул светлое пиво из кружки и смотрел на приятеля карими, чуть навыкате глазами. У него продолговатое лицо с черными аккуратно подстриженными усиками, густые волнистые волосы, зачесанные назад, во рту поблескивают золотые зубы. Он считается хорошим работником, заведующий отделом Туркин его оставляет за себя, да и босс, наверное, на него так не шумит, как на Найденова… И зачем только Бруно сунул его в эту проклятую контору? Видно, нет у него способностей к журналистике. Да и какая это журналистика? Тут нужно обладать воображением барона Мюнхгаузена, чтобы угодить боссу… Игорь Иванович часами торчит в библиотеке, читает советские газеты, выискивает любую зацепку, чтобы хоть от чего-то оттолкнуться и написать расхожую статейку… У других это лихо получается, а ему босс все чаще швыряет в лицо скомканные листки с его «бездарной мазней», как он выражается. Если бы не Бруно, наверное, давно уже выгнал из редакции.
— На твоем стуле сидел сбежавший из СССР писатель, там он считался талантливым, а босс его через полгода вышвырнул, как полного бездаря, — сказал Альмов. — Ты не был в антикварном у ратуши? Там стоит за прилавком востроносенький такой человек с длинными волосами. В Москве он выпустил семь поэтических книжек, а здесь поторкался-поторкался по издательствам — там только диву давались: как такую муть могли печатать в СССР? Был официантом, потом кельнером в баре и, наконец, нашел свое призвание за прилавком.
— Думаешь, я тоже пустышка? — с кривой усмешкой взглянул на него Найденов.
— Мы тут из себя непризнанных гениев не корчим — делаем, что велят… Эфир — это не газета, слово вылетело — попробуй поймай. Поэтому мы никогда не даем опровержений, чего бы ни нагородили в микрофон!
— Столько помоев в этот эфир выплеснули, что на помойках ничего не осталось! — пожаловался Игорь Иванович. — А босс требует все новой и новой падалинки. А где ее взять?
— В первый раз, что ли? — попробовал его успокоить Альмов. — Поорет-поорет, да и забудет. Не одному тебе достается.
— Придумал! — после третьей кружки пива заявил Найденов. — Напишу про «несунов», что все дефицитное тащут из цехов, а потом из-под полы продают.
— Было, — усмехнулся Генрих Сергеевич. — Хочешь, продам тебе оригинальную тему?
— Выкладывай, — заинтересовался Найденов. — За мной не пропадет.
Альмов допил пиво, вытер усики бумажной салфеткой и полез было в карман, но Игорь Иванович движением руки остановил: мол, я заплачу.
— Напиши про гомосексуалистов из высшего света…
— Да ну тебя к черту! — разочарованно пробурчал Найденов и, подозвав официанта, расплатился.
Перед концом рабочего дня позвонил какой-то господин, назвавшийся Хайнцем Рювелем, и сказал, что ровно в семь вечера ждет его в маленьком ресторанчике, что у Баварского национального музея. Найденов стал было выяснять, что у него за дело к нему, но господин еще раз напомнил, что ждет в семь ноль-ноль. Он сам подойдет к нему. Игорь Иванович хотел было позвонить Бруно, но вспомнил, что тот позавчера выехал в Бельгию. Неожиданный звонок интриговал и тревожил: наверняка что-то связано с разведкой, поэтому первым побуждением и было позвонить Бруно. Впрочем, бояться ему нечего, однако на всякий случай Игорь Иванович заехал на своем «фольксвагене» домой и прихватил пистолет.
Войдя в ресторанчик и оглядевшись, безошибочно направился к столику, где в одиночестве сидел широкоплечий блондин с сигарой во рту. Перед ним открытая банка с голландским пивом, на тарелке: ветчина с зеленым горошком. Блондин поднялся навстречу из-за круглого столика, росту он был высокого, с выпуклой грудью.
— Господин Найденов, я рад вас приветствовать, — чопорно поздоровался и снова опустился на свой стул. — Пиво? Или русскую водку? — Все это проговорил без улыбки, сверля Найденова светлыми холодноватыми глазами.
— Виски, — машинально ответил Игорь Иванович, усаживаясь напротив.
Отпустив официанта, Хайнц Рювель оценивающе посмотрел на Найденова и наконец соизволил чуть приметно улыбнуться.
— У меня для вас очень приятное известие, — сказал он, наливая из банки пиво в высокий расширяющийся кверху стакан.
Пиво было янтарного цвета, с белой пенистой окаемкой. Игорь Иванович уже давно заметил, что немцы, в общем-то патриоты своей страны, гораздо охотнее заказывали голландское и датское пиво, чем свое, отечественное, да и вина пили заграничные, предпочитая из всех крепких напитков пшеничное шотландское виски.
У Найденова мелькнула мысль, что если есть справедливость на свете, то после неприятностей должна быть какая-то приятная отдушина… Взяв стакан с неразбавленным виски, он отхлебнул и молча уставился на незнакомца. В том, что он имеет отношение к разведке, Найденов не сомневался, а ждать чего бы то ни было приятного от этого ведомства не приходилось… Мысленно он сказал себе, что ни на какие их предложения, связанные с диверсионной работой в СССР, он не пойдет…
— Надеюсь, вы не забыли своего отца — Григория Борисовича Шмелева? Или, точнее, офицера бывшего абвера Ростислава Евгеньевича Карнакова?
— Он умер… в России, — спокойно заметил Найденов, узнавший об этом от Бруно.
— Он умер, как истинный патриот новой Германии, — внушительно заметил господин Рювель.
— Я это знаю, — насмешливо посмотрел на него Игорь Иванович. Неужели только за этим его пригласил сюда этот тип?
— Германия помнит заслуги господина Карнакова, — все так же внушительно продолжал Хайнц. — Вы являетесь его законным наследником…
«Сейчас скажет, что я должен тоже верой и правдой служить великой Германии, продолжать дело своего покойного родителя…» — про себя посмеиваясь над посланцем разведки, подумал Игорь Иванович.
— …Господин Карнаков много сделал для нас, — невозмутимо продолжал тот, — и его заслуги по достоинству оценены.
«К чему он все это? — размышлял, потягивая виски, Найденов. — Сказать ему прямо, чтобы на меня не рассчитывали?..»
— …На его счету в швейцарском банке накопилась значительная сумма…
«Я не ослышался?! — подался к собеседнику Игорь Иванович. — С этого бы и начинал, дубина!»
Сумма действительно была значительная. Рювель достал из кожаного черного дипломата бумаги и протянул Найденову:
— Здесь номер счета и завещание вашего отца. Завещание на Найденова Игоря Ивановича. Видите ли, Карнаков Ростислав Евгеньевич много лет назад составил завещание и переслал нам. Суммы на его счет поступали регулярно… Обидно, конечно, что ему не представилась возможность воспользоваться своими деньгами. — Он соизволил улыбнуться уголками губ, глаза при этом были такие же холодные. — Получить деньги для вас не представит никаких трудностей — мы об этом позаботились. Мы, немцы, любим во всем порядок…
Найденов одним духом допил виски, его собеседник щелкнул пальцами, и тут же вырос в почтительной позе официант. Хайнц заказал еще порцию виски, а себе пива. Ошеломленный свалившимся на него богатством, Игорь Иванович смотрел на Рювеля и глуповато улыбался. Этот чопорный человек начинал ему нравиться, возможно, он вовсе и не разведчик, а обыкновенный финансовый чиновник… А впрочем, какое все это имеет значение, если он, Найденов-Шмелев-Карнаков, теперь богач? Ну, богач — это громко сказано… Денег, оставленных отцом, хватит на три-четыре года безбедной жизни! А это не фунт изюму! Найденов может больше не думать о насущном куске хлеба, он купит яхту и отправится в кругосветное путешествие, один… А вообще-то можно Грету взять с собой. Страстная большеглазая Грета его не раздражала и не требовала больше того, что он мог ей дать. Игорь Иванович поддерживал с молодой немкой связь с самого своего приезда в Мюнхен. Ему захотелось подойти к телефону-автомату и позвонить подружке — вот обрадуется! Скажет ей, мол, бросай ко всем чертям свою обувную фирму, упаковывай чемодан — и да здравствует морское путешествие!.. А может, лучше уехать в Ниццу? Поиграть в фешенебельных клубах Монте-Карло? Или купить лучшие охотничьи ружья и отправиться в Африку? Наверное, миллионеры еще не всех львов и буйволов перестреляли. Осталось и на его долю… Мысли вихрем проносились в его голове. Хайнц молча смотрел на него и отхлебывал пенистое пиво. В его взгляде сквозила снисходительность: этот парень, думал он, обалдел от радости! Строит воздушные замки…
— Вы, наверное, будете много путешествовать? — спросил он, будто прочитав мысли Найденова. — Мы были бы вам весьма признательны, если бы вы перед отъездом заглянули к нам… Моя визитная карточка приколота к бумагам о наследстве… — Он предупреждающе поднял руку, заметив, что счастливый наследник нахмурился: — Вы не волнуйтесь, это сущий пустяк. Вы ведь не будете делать секрета из своего маршрута?
— Я на яхте уйду в море.
— К какому-то берегу рано или поздно вы ведь пристанете? — на этот раз широко улыбнулся Рювель. Улыбка сразу смягчила жесткие черты его непроницаемого лица.
«Разведчик… — вернувшись из заоблачных высот на землю, тоскливо подумал Найденов. — И ему очень бы хотелось, чтобы я пристал к «красному берегу…»
— Ладно, о делах мы еще потолкуем. — Хайнц кивком подозвал официанта, щедро с ним расплатился и, пожав руку Игорю Ивановичу, встал из-за столика. — Да-а, ваш брат барон Бохов в курсе всех этих счастливых событий… Он ведь тоже является наследником Карнакова, но отказался в вашу пользу. Благородный человек, не так ли?
Рювель ушел, а Найденов остался в полупустом ресторанчике. И надо было этому немцу под конец подпортить ему настроение! Вот она, капля дегтя в бочке меда… Прикончив вторую порцию виски, он снова пришел в хорошее настроение. В конце концов, он разведчик, и нечего думать, что его когда-либо оставят в покое. Он тоже стреляный воробей и как-нибудь сумеет обвести их вокруг пальца. В Европе он согласен действовать, а в СССР — ни за какие коврижки! Изотов — опытнейший разведчик — это даже Бруно признает — и то попался в руки КГБ!.. Странно, что Бруно перед отъездом ничего ему не сказал о наследстве.
Вернувшись домой и поставив в гараж машину, Игорь Иванович достал из холодильника бутылку «смирновской», закуску, включил телевизор и, смотря американский боевик, не спеша вытянул полбутылки. Позвонил Грете, чтобы немедленно приезжала. Хорошая все-таки баба — Грета! Безотказная. Не стала ссылаться на какие-то неотложные дела, а просто сказала, что через полчаса будет у него, даже не удивилась, а они должны были встретиться лишь через два дня.
Не отказал себе Найденов и еще в одном удовольствии: развалившись в кресле у цветного телевизора, поставил на колени аппарат и, ухмыляясь, набрал домашний номер босса, по которому можно было звонить лишь в исключительных случаях. Тот сразу взял трубку, коротко спросив, кто звонит.
— Я давно хотел сказать вам, босс, что плюю на вашу вшивую контору! — весело произнес он в трубку.
— Кто говорит? — рявкнул босс. — Я ведь все равно узнаю!
Найденов назвался и, равнодушно выслушав гневный поток слов, что этот номер ему даром не пройдет и что он бездарный писака и в придачу пьяница, лениво процедил:
— Я плевал и на вас, босс!
Трубка яростно хрюкнула, послышались треск и короткие гудки. Найденов снова набрал номер и, с удовольствием представляя, какое сейчас у этого разгневанного борова лицо, мстительно добавил:
— Вы, босс, отвратительный стрелок! И призового места вам больше не видать, как своих свинячих ушей. — И, довольный собой, повесил трубку.
За расчетом можно не заходить, — босс все равно не заплатит, да это теперь не имеет значения для Игоря Ивановича. Он налил еще водки, выпил и, стараясь сосредоточиться на фильме, стал ждать прихода Греты.
Наверное, он задремал в кресле, потому что резкий звонок заставил его вздрогнуть. Пригладив на голове волосы, с улыбкой распахнул дверь, даже не спросив, кто это. Вместо Греты в проеме возникла высокая фигура незнакомого человека в темно-синем плаще и надвинутой на глаза шляпе.
— Кто вы? — нащупывая в заднем кармане пистолет, спросил Найденов.
— Привет от босса, — хрипло ответил верзила, и в следующий момент Игорь Иванович почувствовал, как из глаз брызнули ослепительные искры, потолок в прихожей стал удаляться, а вешалка с одеждой закружилась как волчок. Остальных ударов ногой он уже не чувствовал.
Перешагнув через распростертое тело, человек в плаще зашел в комнату, налил в стакан водки, одним махом выпил, не закусывая. Достал из внутреннего кармана продолговатый конверт с марками, положил на край стола. Не снимая тонких лайковых перчаток, набрал номер телефона, коротко проговорил в трубку.
— Порядок, шеф, расчет с клиентом произведен по всем правилам…
Положил трубку на рычаг и, снова перешагнув через Найденова, вышел.
3
Это был уже, наверное, пятый звонок с утра.
— Привет, Вадим, — услышал он в трубке голос Вики Савицкой… — Признаться, я не ожидала от тебя такой смелости!
— Ты меня осуждаешь?
— Я тобой восхищаюсь! — рассмеялась Вика. — Удивительно, что ты до сих пор жив-здоров.
— Вроде бы мафии у нас нет, — ответил Казаков.
— Мой муженек Вася Попков сказал, что тебе это даром не пройдет. У Миши Бобрикова такие влиятельные друзья-приятели, что заставят редактора газеты дать опровержение. С тебя еще стружку не снимали?
— Кто же это может сделать?
— Опорочить на всю страну уважаемого начальника станции технического обслуживания… У Бобрикова много влиятельных знакомых, а он поклялся, что тебе этого не простит.
— Меня это как-то мало волнует, — сказал Вадим Федорович.
— А вообще ты молодец, Вадим! — на прощание заявила Вика и повесила трубку.
Казаков так и не понял, одобряет она его или осуждает. Очень уж голос у Савицкой был странный.
Фельетон «Мастер на все руки» появился неделю назад в газете. Казаков все же посчитал нужным поведать читателям о махинациях Бобрикова и его подручных. Несколько раз специально приезжал на станцию и в порядке живой очереди терпеливо дожидался, чтобы его обслужили. В первый раз он потерял целый день и ничего не добился, во второй раз «Жигули» помыли, наспех проверили, но машина, едва выехав за ворота станции, заглохла. Оказалось, автослесарь неправильно установил зажигание. На третий раз ему подменили генератор и похитили из багажника две крестовины. Кроме всего прочего, слесари самым нахальным образом выманили у него пятнадцать рублей, якобы за проверку сходимости колес, установку и ремонт карбюратора и сальника. Дескать, это дефицит и они поставили детали, которых днем с огнем не сыщешь…
Часами дожидаясь своей очереди, Казаков наслышался разных историй про злоключения автомобилистов, рвачество автослесарей, махинации начальника станции Бобрикова. Обо всем этом он написал хлесткий фельетон. Тема, конечно, не новая, но очень злободневная. Обнаглевшие работники станций техобслуживания делают все, что захотят, с автолюбителями. Мало того, что обдирают их как липку, так еще откровенно выказывают свое презрение: дескать, лопухи вы, лопухи! Особенно издеваются над неопытными автолюбителями. Поверхностно осмотрев машину, напишут такой счет, что волосы становятся дыбом. Если раньше брали за каждый «стук-бряк» по рублю и трешке, то теперь меньше пятерки или десятки не берут.
Звонки начались сразу же после появления фельетона — откуда только ни звонили! Интересовались, действительно ли факты соответствуют действительности. Мол, Бобриков известен как один из лучших руководителей в городе.
Вадим Федорович сначала пытался объяснять что-то, доказывать, потом махнул рукой и всем отвечал, что к напечатанному ему больше добавить нечего.
Был и один угрожающий звонок в половине первого ночи: неизвестный глухо пробубнил в трубку, что не советует Вадиму Федоровичу оставлять свой «жигуль» на улице, потому что все шины будут проколоты… Несколько раз Казаков ночью вставал, становился на стол и выглядывал в форточку на улицу, где стояли у тротуара его «Жигули». Пока шины были в порядке.
Ровно через неделю в другой газете появилась статья, в которой на все лады расхваливали Михаила Ильича Бобрикова: дескать, самый квалифицированный начальник станции техобслуживания, у него всегда порядок в хозяйстве, автолюбители довольны обслуживанием, и вообще его, Бобрикова, нужно на руках носить…
Позвонили из газеты и попросили прислать дополнительные материалы по станции, так как пришло несколько писем в защиту Бобрикова, даже одно — коллективное. Авторы писем в один голос утверждали, что начальник станции незаслуженно обижен, что вызвало возмущение автолюбителей, которые годами обслуживаются этой замечательной станцией, одной из лучших в Ленинграде.
Если у Вадима Федоровича и были некоторые опасения — он ведь от самого Бобрикова слышал, что у него «схвачены» очень влиятельные люди, — что фельетон вызовет отклики в защиту начальника, то действительность превзошла все ожидания. Звонили не только ему, но и в газету, откуда приходили все более недовольные требования подтвердить документально изложенные в фельетоне факты…
Позвонил даже Татаринов.
— Ну и дурак ты, Вадим! — в сердцах заявил он. — Приехал я на станцию обслуживания, а меня там встретили, как врага… Говорят, знаем вас, писателей-журналистов, обслужи вас, а вы потом напишете в газету… Чего же ты, чудачок, рубишь сук, на котором сидишь? Навредил не только себе, а и другим!..
Что же случилось, что даже нельзя задеть заведомого жулика? Кому на руку это восхваление, замазывание недостатков?
Снова зазвонил телефон. Вадим Федорович протянул было к трубке руку, но тут же отдернул: не станет он больше никою слушать! Надоело! Или он действительно дурак, или мир поглупел… От этой мысли ему стало смешно. Ишь куда замахнулся! Не мир поглупел, а что-то непонятное творится вокруг: людям показывают черное, а говорят, что это белое… Одни говорят, другие подхватывают, третьи повторяют. Кто-то, по-видимому, считает, что чем хуже, тем лучше…
Бесцельно бродя по городу, Вадим Федорович на одной из улиц увидел огромный, во всю стену, портрет. Чтобы такой написать, нужна целая бригада художников! Стена-то в пять этажей! Чернобровый человек с портрета смотрел на него и чуть приметно усмехался…
«Уж он-то, Брежнев, должен знать, что у нас происходит?» — подумал Казаков, зашагав быстрее.
Насмешливый взгляд с гигантского портрета неотступно следовал за ним.
4
Был ясный зимний день, холодно светило в зеленоватом безоблачном небе солнце, заставляя все кругом искриться, голубовато сверкать. Из домов вверх тянулись сизые струйки дыма, в прихваченных изморозью окнах возникали багровые всполохи пламени от русской печи. Озябшие воробьи стайкой опустились на обледенелую изжелта-голубоватую дорогу и склевывали кем-то просыпанный овес. Натужно воя, по улице протащился лесовоз с прицепом. Длинные сосновые стволы шевелились, как живые, кряхтели, просыпали на дорогу коричневую труху. Воробьи, будто комки грязи, разлетались из-под колес.
Со всех сторон окружил зимний лес Андреевку. Куда ни кинь взгляд, везде зеленым частоколом торчат остроконечные вершины огромных сосен. Высоко пролетавший реактивный самолет оставил над поселком неширокую белую полосу. Шумно прошли по улице ребятишки из школы, и снова в поселке стало тихо. К дому Абросимовых свернула невысокая девушка в зеленом пальто и серой заячьей шапке. В руках у нее завернутый в махровое полотенце глиняный горшок. Стуча обледенелыми валенками, поднялась по ступенькам, смахнула голиком снег и остановилась у двери: в петли засова вставлена обструганная палочка. Она вынула ее, вошла в дом. В горящей печке потрескивали дрова, на железном листе тлел выпавший уголек. Лариса поставила горшок с гречневой кашей с краю плиты, налила в закопченный эмалированный чайник воды из ведра. Распахнув чугунную дверцу, подложила сосновых поленьев и, присев на низкую скамейку и глядя в огонь, задумалась.
Это она виновата, что Андрей заболел: потащила на лыжах мальчишек за собой в Мамаевский бор — это километров шесть от Андреевки. Ей-то что, она привычная, а ленинградские гости, видно, на лыжи-то первый раз в жизни встали. Пока добрались до горы, оба упарились, — она ведь говорила, чтобы не ели горстями снег, так не послушались, и вот в результате Андрей схватил жестокую ангину. Пете Викторову ничего, а у него на другой день поднялась температура, глотать стало больно. Когда приехала за ним машина, Андрей уже не вставал с постели. Петя уехал один, а к троюродному брату вызвали врача. Даже сделали укол. Неделю провалялся с температурой, и только начал поправляться — на тебе! Куда-то свалил из дома! Она сходила в сени, потом заглянула в сарай — так и есть, ушел в лес на лыжах…
Выйдя из дома и снова вставив в петлю палочку, Лариса подумала, что узнай про такое Дерюгин — весь год бы брюзжал на всех, мол, в избе никого не было, а печка топилась, двери на замок не запирали вообще, зачем Семен Яковлевич Супронович доверил ключи мальчишке?.. Супроновичи предлагали ему и Пете пожить у них, но Андрей попросил ключи от дома Абросимовых. И не страшно тут ему одному темными ночами? Да еще после того, как покойника из избы недавно вынесли… Еду захворавшему родственнику приносила бабка Варя, жена Семена Супроновича, и она, Лариса. Картошку Андрей жарил сам, достал из подпола банку соленых огурцов, рыбных консервов. Чай пил с малиновым вареньем, которого с лета много заготовили. Наверное, ему тут понравилось, потому что не спешил уезжать. Допоздна горел свет в его комнате. Ларисе видны были со своего крыльца занавешенные ситцевой занавеской окно и тень от головы и книжки, которую он лежа читал.
Лариса уже дошла до своей калитки и тут почувствовала, как вдруг что-то изменилось вокруг: только что было светло, солнечно, и вот потемнело, стало тихо-тихо. Что-то мазнуло ее по щеке, потом по носу. Она подняла голову вверх и прижмурилась: с только что ясного неба бесшумно повалил густой пушистый снег. Еще в серой круговерти ворочалось лохматое бледно-желтое пятно — это все, что осталось от солнца, а небо исчезло — над головой раскинулась темно-серая курчавая овчина. Скоро девочка уже не видела дом Абросимовых, да и ее изба смутно прорисовывалась впереди, а толстая береза под окном превратилась в огромный крутящийся волчок, все быстрее и быстрее раскручивающийся. Водонапорная башня сначала отодвинулась, стала размазываться, а вскоре совсем исчезла. И Лариса услышала, наверное впервые в своей жизни, что падающий с неба снег поет. Чуть слышная шелестящая мелодия властвовала над притихшей Андреевкой. Она то удалялась, будто уходя в небо, то снова нарастала, вызывая в душе тихую, щемящую радость. Лариса не замечала, что хлопья облепили ее шапку, налипли на брови, ресницы, таяли на щеках. Она вслушивалась в эту небесную симфонию, старалась вобрать ее в себя, запомнить. «Поющий снег! — восторженно думала она. — Интересно, Андрей слышит?»
Она вдруг без всякой причины засмеялась, снежная музыка сразу оборвалась, оставив после себя протяжный угасающий звон лопнувшей струны. Девочка вздохнула и, осторожно ступая по снежной целине, пошла к своему дому.
Андрей поначалу не заметил, как начался сильный снегопад. Лыжня петляла по густому бору, и белые хлопья не вдруг пробились сквозь колючие ветви елей и сосен. Он был один в бору. Для него, горожанина, это чувство оторванности от мира людей было удивительным, незнакомым. В городе всегда и везде люди, даже ночью в своей комнате ощущаешь дыхание огромного города. А здесь только ты, лес и серое небо над вершинами деревьев. Теперь Андрею стало понятно стремление отца уехать из города сюда, в глушь. Он не раз говорил, что в Андреевке ему лучше работается… Да это Андрей и на себе ощутил: вчера после ужина вдруг достал из ящика старого комода школьную тетрадь в клеточку, сел за письменный стол и до глубокой ночи писал… Что это? Рассказ или просто размышления о поездке в деревни за иконами? Писалось легко и быстро, а когда оторвался, исписав полтетрадки, ощутил в себе небывалый подъем, а может быть, и самое настоящее счастье. Тетрадка лежит на столе… Утром он не стал перечитывать написанное, почему-то не мог заставить себя. В Ленинграде у него десятка три перепечатанных на машинке стихотворений. Три десятка из сотни! Печатал сам на отцовской пишущей машинке. Сначала делал массу ошибок, а потом наловчился. Отпечатанные стихотворения показались ему чужими… Наверное, оно так и есть. Все стихи были навеяны поэзией Есенина, Блока. Стихи возникали в голове легко, однако, записав их, Андрей почему-то не испытывал горделивого восторга. Редко кому их потом читал, разве только Пете Викторову. И то потому, что другу нравилось все, что сочинял Андрей. Отцу он почему-то постеснялся показать. Матери не показал потому, что она, как и Петя, относилась восторженно к словотворчеству сына. А ему хотелось не похвал, а серьезного критического разбора. Тогда он взял и под псевдонимом послал в молодежный журнал, но ответа еще не получил. Он дал адрес до востребования.
То прекрасное ощущение своей причастности к творчеству, которое он, Андрей, испытал вчера ночью, строча рассказ, было для него совершенно новым. Очевидно, потому он и не стал перечитывать написанное, чтобы не убить ту необычайную приподнятость, которую носил в себе до сих пор.
На запорошенную лыжню упала желтая еловая шишка. И только тут Андрей заметил, что она на глазах исчезла под мягкими хлопьями крупного пушистого снега. Машинально взглянув вверх, он увидел дымчатую, с желтоватым хвостом белку. Изогнувшись знаком вопроса и прицепившись к ветке, зверек с любопытством смотрел на него, а мимо летели и летели крупные снежинки. Они почему-то не приставали к лоснящейся шерсти животного. Одна снежинка коснулась ресниц, другая мазнула по скуле, третья увлажнила глаз. Белка коротко стрекотнула, без всякого напряжения перепрыгнула через верхнюю ветку, затем дымчатым клубком мелькнула меж деревьев и провалилась в сгущавшемся лесном сумраке. Лыжня едва была заметна, снег валил все гуще, вершины деревьев скрылись в клубящейся круговерти. Втыкая палки в белый наст, Андрей не спеша двинулся к поселку. Перед глазами все еще стояла маленькая любопытная мордочка с блестящими черными глазами. Лыжи издавали какой-то шипящий звук, дышалось легко и свободно, даже больное горло больше не беспокоило.
Мальчишка шел на лыжах и улыбался, он тогда еще не понимал, что с ним происходит, но ощущение внутренней свободы, какой-то взаимосвязанности с окружающим миром переполняло его, хотелось петь, кричать от радости. Казалось, пожелай он сейчас — и сможет оторваться от лыжни и полететь…
А снег падал и падал с низкого серого неба. На открытых участках лыжня уже не просматривалась, когда он вглядывался вдаль, отыскивая ее продолжение, то сосны и ели вдруг начинали медленно кружиться, будто в вальсе. Маленькие елки, спрятавшиеся в пышные голубые сугробы, шевелились, пытались дотронуться колючими ветвями до Андрея.
Когда он увидел, что летящий снег окончательно засыпал лыжню и перед ним ровная белая целина, то не испытал и малейшей тревоги: был уверен, что поселок вот-вот покажется. Он продолжал, мерно взмахивая палками, идти вперед. Смазанные смолкой лыжи легко скользили по рыхлому снегу, толстые деревья то расступались перед ним, то сближались, оставляя узкий проход. И, лишь упершись в лесной завал, Андрей понял, что заблудился. Кругом лес и кружащийся снег. В какой стороне Андреевка, он не знал. Потоптавшись на месте, он обошел преградившие ему дорогу поваленные деревья и заскользил дальше. Который сейчас час, он тоже не знал, часы оставил дома на комоде. Сумрак спустился на лес вместе со снегопадом. Он подумал, что смешно будет, если ночь застанет его в лесу. Но ведь в лесах водятся волки. Где-то он читал, что заблудившиеся, спасаясь от них, забираются на деревья… И тут он услышал характерный шум проходящего где-то вдали поезда. Прислушался и точно определил направление: поезд прогудел справа, значит, в той стороне и станция. И вообще, если все время идти прямо, то рано или поздно куда-нибудь придешь. Главное — не петлять и не менять направление. Андрей с удовлетворением отметил про себя, что вот он — городской житель, а начинает правильно ориентироваться в глухом лесу. Значит, в любом человеке где-то глубоко дремлют забытые инстинкты далеких предков.
Пот стекал по лбу, на губах он чувствовал его солоноватый вкус, ноги налились усталостью и уже с трудом передвигали отяжелевшие лыжи. Даже легкие алюминиевые палки, оказалось, имеют вес, иногда они никак не хотели вылезать из снега. Так радовавшая его прежде тишина теперь угнетала — хоть бы какая-нибудь птица крикнула или зверек пискнул. А снег все падает… Барон Мюнхгаузен в такой снегопад привязал уставшего коня к колышку и заснул в сугробе, а когда проснулся, то увидел своего скакуна на крыше колокольни. Оказывается, до оттепели он привязал его к куполу…
Идти дальше было бессмысленно, да и сумерки сгущались — уже с трудом можно различить впереди стволы, лишь белые хлопья усыпляюще кружатся перед глазами. Андрей прислонился спиной к шершавому стволу сосны, воткнул палки в снег и задумался. Где поселок, он не имеет представления, хотя шел точно в ту сторону, где прогрохотал поезд. Скоро наступит ночь, и идти наугад не имеет никакого смысла. Сейчас ему тепло, тянет в сон, но если он не будет двигаться, то скоро замерзнет. Не исключено, что ночью ударит мороз. Он читал о том, как попавшие в его положение люди, сморенные усталостью, ложились в снег и больше никогда не вставали. Значит, хочешь не хочешь, а надо идти куда глаза глядят. И еще подумал: отчего он не испытывает страха? Беспокойство, тревога — да, но только не страх… Ну что ж, это тоже, пожалуй, утешение!
Отдохнув, Андрей снова двинулся вперед. Лыжи визжали на весь лес, значит, уже подмораживает, да и снег вроде бы не такой густой, как раньше. И что это впереди? Будто избушка на курьих ножках, и из окна выглядывает… золотоволосая девушка в купальнике. Тоненькая стройная прыгунья с трамплина в воду… Выбившись из сил, он прислонился к дереву, потом сполз на снег. Ноги будто стали чугунными и не держали. Задрав голову, не увидел меж вершин ни одной звезды. Лес стал чужим, неприветливым. Впереди мелькнуло что-то зеленоватое. Какие же ночью глаза у волков? У собак — розоватые, у кошек — зеленые, а вот какие у лесных зверей? Он даже прикрыл глаза, чтобы представить себе хищного волка в лесу… Прикрыл, казалось, на секунду и с трудом разлепил: страшно захотелось спать. Подремать всего бы каких-нибудь пять-десять минут…
Схватив в обе пригоршни снег, растер щеки, лоб, затем медленно поднялся на ноги. И снова, уже ближе, вспыхнул зеленый огонек. Зажегся и погас. Сон как рукой сняло. Наверное, чтобы себя подбодрить, он сначала негромко крикнул: «Эй, кто там?!» Потом закричал громче: «Ау-у!»
— …ей! — донеслось в ответ.
«Эхо? — вяло подумал он. — Тогда почему «ей», а не «ау-у»?»
— Андрей! — совершенно явственно услышал он. Мелькающий меж стволов огонек приближался. Он был не зеленым, а красноватым. Да и голос Андрей узнал — это кричала Лариса.
Лариса была не одна, а с каким-то рослым парнем в солдатской шапке, сбитой на затылок. Во рту у него попыхивала папироса — это ее огонек разглядел Андрей.
— Я так и знала, что ты заблудишься в такой жуткий снегопад, — затараторила Лариса. — Разве можно одному уходить в лес на ночь глядя? Это тебе не по Невскому проспекту с Петей гулять.
— С Петей? — улыбнулся Андрей. Чего это она приплела его дружка?
— Закуривай, — протянул незнакомый парень пачку «Беломора».
Андрей машинально потянулся к ней, потом отдернул руку.
— Не курю, — сказал он.
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — рассмеялся парень, сверкнув белыми зубами.
— Познакомьтесь, — вспомнила Лариса. — Это Ваня Александров.
— Чего нам знакомиться? — хмыкнул Ваня. — Я тебя знаю. Из дома Абросимовых… Видел на танцплощадке. С этим… рыжим.
— Это я рыжая, — засмеялась Лариса. — А Петя Викторов — блондин. И он — художник.
— И далеко я забрался в глушь? — спросил Андрей.
— Вон там речка Лысуха, — показал лыжной палкой Иван Александров, — а от нее рукой подать до Андреевки.
— Это тебя леший по бору водил, — заметила Лариса. — В нашем лесу леших уйма.
— Хоть одного видела? — покосился на нее Иван.
— Леший не любит людям казать свой лик, — без улыбки ответила девушка. — Он то прикинется черным вороном, то зверем лесным, а то — войдет в человека и водит его по кругу, пока в гибельную глушь не заведет или в топкое болото.
— Зачем это ему? — спросил Андрей.
Лариса открыла было рот, чтобы ответить, но ничего не смогла придумать. Действительно, зачем леший людей дурачит? Ей как-то это и в голову не приходило.
— Наверное, рассердился на людей, что зверей распугали, природу губят, — с улыбкой сказал Андрей.
— Это уж точно, — вздохнула девушка.
— Это тебе бабка Александра напела про лешака? — снисходительно улыбнулся Иван. — Ты больше слушай ее, она еще не то наплетет!
Александров ростом выше Андрея, побеленные снегом волосы кудрявились на лбу, поверх темного лыжного костюма надета меховая безрукавка. Взгляд дерзкий, самоуверенный. Он то и дело небрежно сплевывал через плечо. Лариса — в брюках и толстом сером свитере, на голове — белая вязаная шапочка с красным помпоном.
— Я раз заблудился за Утиным озером, — стал рассказывать Иван, — так пришлось ночевать у лесника. Он тоже про нечистую силу толковал, мол, дед-лесовик такие штуки выкидывает с людьми. И главное, сто раз был в тех местах, а тут будто и впрямь кто-то по кругу водит.
— Ты почему из дому ушел и печку оставил затопленной? — снова напустилась на Андрея девушка. — Мог дом сгореть.
— Не сгорел ведь?
— Ты, наверное, в отца своего пошел, — попеняла Лариса. — Мама рассказывала, он мальчишкой такое здесь вытворял…
— Я читал книжку твоего отца про войну, — вставил Иван. — Законная книжка! Про наши края. Даже Сову упомянул. Теперь вместо нее тут ворожит бабка Александра.
— «Законная книжка»! — передразнила Лариса. — Кто же так оценивает литературное произведение?
— Я! — ухмыльнулся Иван. — Тоже мне нашлась воспитательница!
— Ты печную трубу-то закрыла? — поинтересовался Андрей, почувствовав озноб.
Ему до смерти захотелось поскорее попасть в теплый протопленный дом. И чтобы там пахло сушеными грибами и луком, а на столе стоял чугунок с белой рассыпчатой картошкой… Он так отчетливо представил себе эту картину, что пришлось сглотнуть слюну. Есть зверски захотелось.
Стало совсем темно, лишь белели кругом сугробы да толстые стволы проступали перед ними. Залепленные снегом сосны и ели казались белыми шатрами без дверей и окон. Снежинки, касаясь лица, не сразу таяли. Подмораживало. Иван Александров шел первым, за ним — Андрей, шествие замыкала Лариса. Лыжи скрипели, палки с визгом вонзались в снег. Когда они вышли к железнодорожной насыпи, их ослепил яркий свет: со стороны Климова надвигалась на них смутная громада. Снежинки, сверкая алмазами, бешено плясали в широком, рассекающем мглу свете фары. Железный грохот колес слился с тягучим шумом висячего моста, через который проходил пассажирский. После ватной лесной тишины это было так неожиданно, что у Андрея заложило уши. Они молча стояли внизу и смотрели на проносящиеся мимо вагоны с квадратными освещенными окнами. Округлые, с выступами крыши вагонов были белыми. К одному из окон прилепилось круглое детское лицо. Казалось, замерший малыш пристально смотрел на них.
— Когда смотришь на пассажирский, самой хочется сесть в вагон и уехать куда-нибудь далеко-далеко! — задумчиво произнесла Лариса.
Андрей заметил, как Иван метнул на нее настороженный взгляд. Пассажирский остановился на станции — у него там стоянка три минуты. Андрей вспомнил, что у вокзальных дверей висит медный колокол. Хорошо, если бы он сейчас звонко ударил…
— А мне не хочется никуда из Андреевки уезжать, — помолчав, угрюмо уронил Александров и, снова бросив быстрый взгляд на девушку, прибавил: — К нам летом едут из городов… Где еще такие леса, озера?
— Тебе просто некуда ехать, — глядя в ту сторону, куда ушел пассажирский, заметила девушка.
— Ха! — насмешливо выдохнул Иван. — С аттестатом-то зрелости? Да я в любую сторону могу податься, если душа пожелает! Если меня что здесь и держит… — Он вдруг осекся и замолчал.
— И что же тебя тут держит? — поддразнила Лариса.
Иван лыжной палкой тыкал в ствол скособочившейся сосны — на снег просыпалась труха. Шапка его едва держалась на затылке. Глаза блестели, а тонкие губы крепко сжаты.
— И верно, что меня в этой глухой Андреевке удерживает? — вдруг широко улыбнулся он и посмотрел на девушку.
Лариса, не выдержав его взгляда, опустила глаза, потом снова вскинула их на Андрея:
— Тебе страшно было одному в лесу?
— Страшно? — удивился он. — Я не знаю, что это такое… Наверное, я никогда еще в жизни не испытал настоящего страха.
— Что же ты все-таки чувствовал один в лесу? — настаивала девушка.
То, что он чувствовал один в лесу, передать другим было невозможно. Это восторженное ощущение свободы, крыльев за спиной, беспричинного счастья, слитности с этим белым лесом… А страх? Его не было. Перед их приходом были усталость, апатия, сонливость, а страха не было.
Он не стал рассказывать, что с ним произошло. Когда человек впервые открывает для себя мир, об этом вот так вдруг не расскажешь…
— Небось вспомнил про волков, медведей? — подзадорил Иван.
— Про волков подумал, а про медведя — нет, — улыбнулся Андрей. — Да не пытайте вы меня, ребята! Не страшно мне было в лесу, а… хорошо! Очень хорошо. Так хорошо мне еще никогда не было.
— А мы его спасали! — разочарованно протянула Лариса. — Подумать только, отмахали двадцать километров! Даже съездили к Утиному озеру! Охрипли, крича тебе…
— Спасибо, ребята, — скатал Андрей. — Без вас я пропал бы.
— А говоришь, не испугался, — рассмеялся Иван.
— Черт побери, как есть хочется, — сказал Андрей.
— У тебя на плите целый горшок гречневой каши, — вспомнила девушка.
— Что же мы тут стоим? — воскликнул он. — Я сейчас с голоду умру! Ноги протяну!
— Не побрезгуешь, тут у меня в кармане завалялся кусок лепешки, — Иван протянул ему что-то завернутое в газету. — Это я для Шакала припас.
— Для кого? — удивилась Лариса.
— Приблудная дворняга ошивается на нашей улице… Я ее Шакалом прозвал.
Андрей вонзил крепкие белые зубы в черствую, припахивающую дымком лепешку, проглотил кусок и с улыбкой сказал:
— Никогда такой вкуснятины не ел, честное слово!