– О детях, которым пришлось пережить войну, – ответила девушка на том конце провода. – О сиротах войны.
– Я не сирота! – возмутилась Дарья Максимовна. – У меня есть… был отец.
– Ваша история очень интересует нас. Можем ли мы встретиться?
– Когда?
– Прямо сейчас.
Дарья Максимовна взглянула на часы. Половина третьего дня.
– Ладно, – вздохнула она. – Приезжайте через двадцать минут. Жду.
И, не дожидаясь ответа, положила трубку.
По окну тесной, но уютной кухоньки тарабанили дождевые капли. Некоторое время Дарья Максимовна бездумно следила, как они стекают по стеклам, а потом поднялась и медленно пошаркала в гостиную. Так уж и быть, расскажет всё-таки им свою историю. Она не особо любила публичность, и всю свою жизнь избегала любого общения с газетчиками и журналистами, которые частенько пытались вытянуть из неё воспоминания о войне. Не то, чтобы Дарья Максимовна не хотела вспоминать – она вспоминала, и вспоминала довольно часто, но считала это своим сокровенным, слишком личным, тем, что не выставляют на публику.
В гостиной Дарья Максимовна открыла дверцу старенького шкафчика и вытащила старый пыльный альбом. В нём хранилась вся её жизнь, запечатлённая в чёрно-белых кадрах на прямоугольных кусочках картона. Большинство из них были уже совсем старыми – мутными, с надломами.
Последние фотографии были цветными. Вот она с сыном и дочерью, а вот с внуками – прелестной Машенькой и красавцем Максимом, названным в честь любимого дедушки. Отец успел дожить до его четырёхлетия.
А вот последнее отцовское фото. Он, уже совсем старик, стоит, отдавая честь, на параде. На груди – ордена и медали, выправка, несмотря на более чем преклонные годы, бравая, офицерская, взгляд ясный. Таким он и был до последнего своего дня: бравым и красивым офицером.
Дарья Максимовна подхватила альбом подмышку, поправила на плечах шаль и вернулась на кухню. Болела спина, ныли кости в ногах. Через месяц ей должно было исполниться семьдесят шесть лет – не юбилей, конечно, но на празднование уже были приглашены все друзья и родственники.
Девушка из организации «Бессмертный полк» приехала ровно через двадцать минут. Стройная и белокурая, она чем-то напоминала саму Дарью Максимовну в молодости.
– Здравствуйте! – с порога затараторила она. – Мы так рады, что вы согласились! Не так много осталось тех, кто видел войну своими глазами, и ваша история очень ценна!
Дарья Максимовна жестом пригласила её войти. Девушка скинула с ног кеды и шагнула в прихожую. Они прошли в кухню, где на столе уже стояли вазочки с печеньем и конфетами, а в кружках остывал свежезаваренный крепкий чай.
– Присаживайтесь. – Дарья Максимовна кивнула на стул. – Что вы хотите услышать?
Девушка села, расстегнула свою маленькую лакированную сумочку и вытащила блокнотик и карандаш. Шлёпнув их на стол, она закинула ногу на ногу и с улыбкой посмотрела Дарье Максимовне прямо в глаза.
– Всё, что вы помните.
Дарья Максимовна помолчала. С каждым годом восстанавливать события в памяти становилось всё труднее – сказывался возраст. Она взяла чайную ложечку, помешала чай и, осторожно стряхнув с ней капли, положила на салфетку.
– Первое, что я помню… – начала она.
– Ой, забыла представиться! – воскликнула девушка и протянула через стол руку. – Я Катя. Волонтёр.
Дарья Максимовна пожала её ладонь и продолжила:
– Первое, что я помню – это эвакуация. Нас везли куда-то в полуторках… Сильно трясло. Было зябко и сыро. Мама укрывала меня каким-то одеялом, и почему-то мне кажется, что оно чем-то жутко воняло. – Дарья Максимовна улыбнулась и, безошибочно раскрыв альбом на нужной фотографии, повернула его к Кате. – Смотрите. Это мои родители сразу после того, как поженились.
С потрескавшейся от времени фотографии на Катю смотрели два счастливых улыбающихся лица: молодой человек с густой гривой тёмных волос и юная девушка с точёным овалом лица и большими глазами. Он – в лейтенантской фуражке, она – в пилотке. Белокурые волосы собраны в строгий пучок, гимнастёрка застёгнута на все пуговицы.
Катя достала мобильный телефон и вопросительно поглядела на Дарью Максимовну.
– Можно я?.. Ну, для истории?
Дарья Максимовна кивнула. Катя щёлкнула камерой телефона, а она продолжила рассказ:
– Мама была связисткой, а отец служил в стрелковой дивизии. Они поженились в сорок третьем году, и в том же году мама погибла.
– Подождите, – изумилась Катя и быстро пролистала свой блокнотик назад. – Но ведь вы родились в сороковом?.. Ваши родители поженились, когда вам было уже три?
– Нет, – покачала головой Дарья Максимовна. – Слушайте, раз уж пришли за моей историей…
***
Март, 1943 год.
Даша плохо помнила отца. Впрочем, и мать она уже начинала забывать.
Отца Даша не видела года три – с тех пор, как он ушёл на фронт, а маму вот уже почти два месяца. Хмурые злые солдаты, которые постоянно кричали на них по поводу и без и замахивались палками, увели её куда-то, и больше она не вернулась. Даша каждую минуту ждала её появления, лелеяла в душе надежду на скорую встречу, не желала сдаваться и верить во что-то плохое, но даже уже и её детское сознание понимало: мать не вернётся никогда. Потому что оттуда, куда её увели надзиратели, не возвращался никто.
Теперь на жёстких, прогнивших деревянных нарах Даша спала одна. Точнее, с ней рядом лежали, вынужденно прижимаясь друг к другу из-за жуткой тесноты, не меньше десятка человек, но она даже толком не знала их имён.
В бараке страшно воняло застарелым потом, нечистотами и ещё чем-то противным и кислым, одеял и подушек не было. Спать разрешалось всего лишь по четыре часа в сутки. Даша даже не снимала свои порядком протёртые и изношенные полосатые штаны и рубашку с красным треугольником на нагрудном кармане – потому что на построение по утрам нужно было выбегать не мешкая. Малейшее промедление могло сильно разозлить и без того постоянно злых эсэсовцев, а на одевание ушло бы время. Да и попросту холодно было спать без одежды.
Особенно эсэсовцы почему-то не любили их, детей. Даша поняла это интуитивно и сразу, едва их только сюда привезли, и тут же спряталась за маминой юбкой, испуганным зверьком выглядывая из суконных складок. Мама ласково погладила её по волосам и крепко прижала к себе. Рядом с ней Даша не боялась совсем ничего, но теперь её не было…
Самыми страшными были собаки – настолько злющие, что, едва только завидев человека, они тут же начинали с лаем рваться с поводов. Однажды Даше довелось увидеть, как эсэсовец спустил две таких на какую-то девушку. Кто-то зажал Даше глаза ладонью, но она всё же успела увидеть, как овчарки с громким рыком вгрызаются в её горло, как валят на землю и как рвут кусками белую худую шею. Кровь брызнула фонтаном и растеклась, впиталась в голую чёрную землю на плацу перед бараками, где утром и вечером проходили построения. Девушка не успела даже пискнуть – только захрипела сперва, а потом дёрнулась словно в конвульсиях несколько раз и затихла.
Эсэсовец обвёл строй своим злым взглядом, что-то быстро сказал и ушёл, стуча начищенными до блеска сапогами по асфальту. Овчаркам снова прицепили поводки и увели вслед за ним, а загрызенная девушка ещё двое суток лежала на том же месте. Её почему-то приказали не убирать. И лишь когда она уже начала разлагаться – раздулась, посинела, а на лице появились какие-то странные белые струпья – эсэсовец с видимым отвращением велел снести её в другую часть лагеря, потом вытащил из нагрудного кармана кипенно белый носовой платочек и прижал ко рту. Один из узников торопливо, кое-как запихал тело девушки в тачку с одним колесом и побежал к низким кирпичным зданиям, к которым Даша всегда боялась подходить.
Она стояла и смотрела ему вслед. Рука девушки – раздувшаяся, синяя, как переспелая слива – свешивалась с края тачки, пальцы были полусогнуты.
Кто-то грубо толкнул её в спину, и Даша, не удержав равновесия, полетела в грязь.
– Арбайтн! – грозно крикнули сзади.
И она поднялась и побежала, боясь обернуться и спиной чувствуя тяжёлый, острый взгляд эсэсовца, такой же колючий, как проволока, которой была огорожена территория лагеря. Почему-то ей казалось, что он держит в обтянутой кожаной перчаткой ладони направленный на неё пистолет. Или, может быть, замахнулся длинной плёткой, которые они всегда носили на ремне или в руках.
Когда-то они с мамой и папой жили в Минске, но сейчас это казалось сном. Чётко и ясно Даша помнила только войну. Сперва эвакуацию, когда они с мамой несколько часов подряд тряслись в кузове полуторки, потом тесную комнатёнку, где они жили вместе с одиннадцатью другими людьми. Там не было умывальника и туалета, только засаленные матрацы на полу и расшатанный стол.
Каждый день – на закате и на рассвете – протяжно и тоскливо завывала сирена. Даше чудилось, что она воет прямо над их домом, настолько громким, бьющим по ушам был звук. Женщины тут же кидались к окнам и наглухо задёргивали шторы, а зачем – Даша не знала. Еды не было, и лишь иногда маме удавалось достать где-то хлеб, чаще всего какие-то крохи, которых едва-едва хватало на двоих.
Не успели они прожить в той комнатёнке и месяца, как их снова эвакуировали, на этот раз в какую-то маленькую деревеньку. Там они и оставались до самого прихода немцев, которые практически сразу же заметили молодую женщину с ребёнком. Их было решено отправить в Германию, на работы – как и всех, кому было меньше сорока. Но вместо Германии почему-то отправили в тюрьму, в отсыревшую выстуженную камеру с каменным полом, а оттуда – в трудовой лагерь.
Ехали до лагеря долго и без остановок. В вагоне товарняка, забитого людьми под завязку, было настолько душно и тесно, что несколько человек умерли, так и не доехав до пункта назначения. Никто не знал, куда и зачем они едут, и какая судьба их ждет.
Наконец состав остановился, но двери очень долго не открывали. Даша слышала снаружи неумолчный лай собак и голоса людей. Они говорили на немецком – она уже знала, как звучит этот язык, но не понимала не слова. Протарахтела мотором машина, а следом раздался быстрый топот ног. Не меньше десятка человек шагали строем мимо состава.