Полина заговорила с ним сама. И как-то неожиданно всё завертелось, закрутилось, и вот они уже гуляют вместе по парку, держась за руки. Максим несколько раз порывался сказать ей о своих чувствах, что пламенем жгли его сердце, но в последний момент слова застывали на языке и никак не хотели произноситься вслух – стоило ему только посмотреть в её бездонные васильковые глаза, как он забывал обо всём на свете. И каждый раз, возвращаясь домой после свидания, он обещал себе, что в следующий раз уж непременно обо всём расскажет.
Ему казалось, что времени ещё много, а оказалось, что его нет вообще – внезапно пришла война. Максима мобилизовали одним из первых, и они с Полиной так и не успели попрощаться, и долгих два года он видел любимую только во снах. Ленинград попал в блокаду, письма туда не доходили, а отыскать часть, где она служила, как он слышал, связисткой, никак не получалось.
Максим всё же писал ей письма, правда, так и не отправил ни одно из них. Он писал по ночам, при скудном свете лучины, выплёскивая все свои чувства на обрывки бумаги, а когда писать стало не на чем, сочинял строки в уме. И представлял, что обязательно скажет их Полине, когда они наконец встретятся.
И на этот раз обещание он сдержал. Всё опять произошло стремительно – случайная встреча на фронте, чувства, несдержанная необузданная страсть и свадьба. Простая, без колец и подвенечного платья невесты – его заменили гимнастёрка и юбка. Узы их брака скрепил своей подписью командир её полка, майор Балакирев, а после их даже отпустили на недельную побывку в тыл, в течение которой они не отрывались друг от друга.
Полина изменилась, стала взрослее, рассудительнее, осторожнее. Длинные волнистые волосы, что так обожал Максим, она больше не распускала по плечам, а собирала в строгий пучок на затылке. Васильковые глаза теперь смотрели пристально и будто бы выжидательно, а мягкие движения сменились резкими и быстрыми. Война меняла всех. Максим понимал, что и он не остался прежним, но старался об этом не думать. Какая разница? Главное, что они вместе.
Ещё полтора месяца они служили в одном соединении, потом война снова развела их. Тогда, перед самой разлукой, его жена, волнуясь и теребя край большой ей гимнастёрки, опустила ресницы и шёпотом сообщила о том, что ждёт ребёнка.
Сперва Максим не поверил своим ушам. В нём поднялась волна радости, безумного счастья – такого, что вдруг захотелось закричать на весь мир, подхватить Полину на руки и закружить, зацеловать её красивое лицо.
– Если будет мальчик, назовём его Игорь, – улыбнулась Полина и положила его ладонь себе на живот. – А если девочка, то Даша. Дарья Максимовна… красиво звучит, да?
– Да, – заулыбался Максим.
Но радость быстро сменилась леденящим страхом. Максим взял Полину за плечи и, чуть сжал пальцами, внимательно посмотрел ей в глаза.
– Немедленно сообщи начальству, – потребовал он. – Сходи в медчасть, получи нужные документы и отправляйся в тыл. Тебе больше нечего делать на передовой.
Полина кивнула. На щеках её играл яркий румянец, ресницы дрожали.
– Ты прав.
Максим в последний раз обнял её и крепко прижал к себе.
– Прямо сейчас.
– Да. Я уже была… там и узнала.
– Обещай мне, что пойдёшь немедленно.
– Обещаю.
Больше он её не видел. После того, как их часть перебросили назад, на восток, Полина ни разу не написала ему письма, а те, что писал Максим, так и остались без ответа. И лишь спустя несколько месяцев он узнал, что её полк был загнан в кольцо и попал в окружение под Курском. Не выжил никто.
Максим до сих пор не понимал, как сумел пережить ту новость, как выстоял. Тогда казалось, что в груди пробили огромную дыру, и тягучая чёрная пустота, что зародилась в её глуби маленьким комком, разрастается и когда-нибудь поглотит его полностью. Он прощался с любимой девушкой, со своей супругой, которая носила под сердцем их ребёнка, не зная, что всего через несколько часов её не станет. И что некуда будет деться от ужасающей раздирающей боли, что когтила его изнутри днями и ночами, что опустеет внезапно целый мир, а желанной станет только смерть.
Он кидался в атаки первым, шёл с голыми руками в рукопашные, подставлялся под пули и без страха ступал на минное поле – он всей душой желал гибели, но смерть почему-то не спешила забирать его. Она вообще будто позабыла о нём, и Максим продолжал жить. Жить несмотря ни на что.
Раны понемногу затягивались, боль перестала быть такой острой, и лишь иногда душой вновь завладевала та страшная чёрная пустота. Правда, уже не с такой силой. А со временем отступила и она. Теперь у него были только воспоминания, порой смазанные и неясные: весёлый звонкий смех, мягкая улыбка и бездонные васильковые глаза… Была и боль – глухая. Так обычно саднят на плохую погоду застарелые шрамы.
Война отбирала не только жизни. Ещё она отбирала воспоминания, делала их блёклыми и тусклыми, словно кадры затёртой киноплёнки. Сейчас Полина казалась призраком из далёкого-далёкого прошлого, которого, может, и не было никогда. Или из будущего, которое не сбылось.
К утру они с Белозёровым пришли к окончательному решению: Капциовице и правда лучше обойти. Жертвовать людьми они не могли – это было бы непозволительной роскошью. Наверняка в Освенциме немцев в разы больше, чем здесь, в Капциовице, и бойцы ещё пригодятся.
Продвигались они через лес. Густо поросший подлеском, дикой малиной и ежевикой, он был практически непроходим, и им приходилось буквально продираться через колючие заросли. Солнце с трудом пробивалось сквозь густое сплетение ветвей, промозглый сырой воздух холодил и покалывал кожу тысячами невидимых тонких иголок, под подошвами чавкала вязкая чёрная глина.
На ночь разместились прямо на земле, кто где сумел. Стелили шинельки и брезентовые плащи, у кого-то нашлись даже конские попоны. Разжигать костры Белозёров солдатам строго-настрого запретил – противник не должен был знать об их приближении – и ужинали они сухпайком.
Максим проглотил свою порцию почти не жуя и, завернувшись в шинель, улёгся на землю. Спать хотелось так, что веки буквально слипались. Но стоило ему только закрыть глаза, как, казалось, уже через мгновение кто-то принялся настойчиво трясти его за плечо.
– Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Просыпайтесь, товарищ старший лейтенант!
Максим что-то неразборчиво буркнул, приподнял веки, но тут же снова зажмурился. Солнечные лучи били прямо в глаза. Пора идти дальше. Эх, поскорее бы уже добраться до этого польского городка, как там его название… Освенцим. Отдохнёт там, как человек. Помоется. Зубы почистит. Максиму казалось, что он стал липким от грязи. Форму не стирали вот уже неделю, ещё чуть-чуть – и она намертво встанет колом.
Никогда прежде Максим и подумать не мог, что однажды самым большим его желанием будет просто кусок мыла и литр горячей воды.
Он нехотя встал, поднял с мокрой земли шинель, стряхнул налипшие на неё гнилые прошлогодние листья. Поёжился зябко, сонно щурясь, оглядел солдат и нахлобучил на голову фуражку. Все были готовы двигаться дальше, и ему, видимо, дали поспать лишние десять минут.
Белозёров стоял, прислонившись спиной к шершавому стволу дуба, и внимательно изучал карту. Максим накинул шинель на плечи и подошёл к нему.
– Ну что? Сколько там ещё?
Белозёров поднял глаза.
– А, доброе утро, старлей. Как спалось?
– Паршиво, – честно ответил Максим.
– Осталось мало. Чуть меньше десяти километров.
Но карта оказалась не верной. Через несколько километров лес внезапно расступился перед ними, открыв больше, покрытое грязными комьями снега поле. А за ним – укреплённый кирпичный бастион, обнесённый колючей проволокой.
Белозёров дал команду остановиться. Они с Максимом удивлённо переглянулись, но ничего не сказали друг другу, а лишь снова уставились в карту.
– Всё верно, – протянул Белозёров. – Тут должен быть лес. Штабная карта, хорошая, не должна врать.
– Старая поди. – Максим показал пальцем на потёртый, порядком истрёпанный сгиб. – Лет-то ей сколько?
– Да года нет.
Немцев не было. Почему-то не было никого вообще – ни мирных жителей, ни оккупантов, вообще никаких признаков жизни. Поле перед постройками было заминировано, и сапёры провозились там до глубокого вечера. Лишь к ночи полк смог подойти к лагерю вплотную.
***
Даша проснулась с рассветом от режущей боли в животе. Затылок невыносимо ломило, всё тело ныло от долгого лежания на жёстких деревянных нарах. Она кое-как сглотнула и приподняла голову. В глазах потемнело. Горло царапало, нестерпимо жгло – уже четвёртый день – но она никому об этом не говорила. Язык распух и стал похож на губку, заполнил весь рот, мешая дышать.
Даша знала, что заболела – может быть, воспалением лёгких, а может, и чем-то другим, но молчала. Болезнь означала отправку в ревир, где её ждёт неминуемая смерть. А она хотела жить. Потому что скоро за ней придёт папа.
Она с трудом села, натянула на плечи драное стёганое одеяло, что два месяца назад выменяла у какой-то женщины на порцию супа из брюквы, и осмотрелась. Что-то было не так, но Даша никак не могла понять, что именно. Перед глазами стелилась пелена, в ушах стучало. Она сползла со своего верхнего яруса и без сил повалилась на мёрзлый земляной пол.
На нижнем ярусе лежала женщина – та самая, которая раньше спала рядом с Дашей. Остановившийся мутный взгляд смотрел в потолок, рот приоткрылся, обнажая редкие, сплошь источенные кариесом кривые зубы. Худые руки, похожие на обтянутые кожей кости лежали на груди, в скрюченных пальцах был зажат маленький нательный крестик.
Даша, ни секунды не колеблясь, стянула с неё робу. Она всё равно умерла, какая ей теперь разница, а живым нужно греться. Кожа её была ледяной, тело закоченело. Наверное, в самом начале ночи умерла, вот и успела остыть. Даша равнодушно посмотрела на её лицо, натянула на себя рубашку с красным треугольником на кармане и снова накинула одеяло. И только тут поняла, что же было не так – тишина. Она наполняла их холодный, продуваемый всеми ветрами барак, расползаясь по углам, она казалась неестественной, ненастоящей, как в страшном сне. Ведь здесь никогда не бывает так тихо.