Больше узнать что-то о Полине ему так и не удалось.
Танковая поддержка прибыла только к рассвету, когда небо на горизонте уже начало розоветь. Максим стоял у палатки и смотрел, как ровный утренний свет заливает лагерь: медленно ползёт по крышам деревянных бараков и кирпичных зданий, стекает на мёрзлую чёрную землю и разливается сиянием по заиндевелой прошлогодней траве. Острые шипы колючей проволоки кололи его, рвали на части. «Halt! Stoj!» – предупреждала его табличка на воротах. Но он всё равно упорно полз вперёд.
И только одна мысль крутилась в голове: почему же до сих пор никто не знал о существовании под Освенцимом лагеря? Почему он не был отмечен на картах?
Белозёров что-то говорил, отдавал солдатам приказы, но Максим едва ли понимал его. В ушах шумело. Он знал, чувствовал, что за воротами этого лагеря увидит ещё больший кошмар, чем на фабрике «Кохинор». Поэтому когда танк снёс решётку и они с Белозёровым ступили, наконец, на территорию лагеря, он поспешно, стараясь не смотреть по сторонам, пошёл вперёд – практически побежал. Белозёров едва поспевал за ним.
– Нужно проверить административные здания, – говорил он. – Наверняка, хоть какие-то документы да остались. Проверить нужно обязательно.
Максим кивнул.
– Потом лично доложу Завьялову о том, что найдём. Надеюсь, на этот раз он… хм… не пожлобит хотя бы «За отвагу»? Ну или «За боевые заслуги»?..
У Белозёрова явно было приподнятое настроение. Максим его радости не разделял – он вообще чувствовал себя измученным и разбитым. Поскорее бы это всё кончилось, а там гори оно синем пламенем…
– Папа! – раздался вдруг за спиной детский голос. – Папа, подожди!
Максим замер на мгновение, а потом порывисто обернулся и наткнулся на полный надежды взгляд больших детских глаз, что выделялись на бледном лице двумя тёмными кляксами. Прямо на него смотрела девочка лет семи – закутанная в продранное одеяло, худая и измождённая, она напоминала призрак. Растрескавшиеся губы подрагивали.
– Папа, – снова позвала она. – Папа, это я, Даша!..
Сердце захлестнуло жгучей ледяной волной. Максиму показалось, что он теряет сознание: звуки вдруг пропали, земля закачалась и ушла из-под ног, воздух стал настолько плотным, что вдохнуть никак не получалось. Горло сжало. Он будто сейчас услышал другие слова, сказанные таким родным и любимым голосом: «Если будет девочка, назовём её Даша»…
Он на ватных ногах подошёл к девочке и присел перед ней, обнял за талию. Она тут же прижалась головой к его плечу и всхлипнула.
– Ты ведь мой папа?..
«Да», – ответило сердце. Максим осторожно снял с неё полосатую лагерную шапку и бережно погладил по коротким светлым волосам. В одно мгновение он понял: да, он её папа. Он чувствовал, что перед ним их с Полиной дочь – пусть и не они её настоящие родители.
– Да, – твёрдо сказал он. – Я твой папа.
***
Даша мирно спала у него на руках. Максим старался сидеть, не шевелясь, чтобы не побеспокоить её – ведь она, наверное, так давно нормально не спала. Дождь шуршал по черепичной крыше приземистого одноэтажного дома, в котором они с Белозёровым остановились на постой, и длинными струями стекал по высокому окну. Иногда Максим смотрел на них, ни о чём не думая. Впервые за долгое время в душе его наступил покой.
После того, как они вошли в городок Освенцим, прошло четыре дня. Их полк расквартировали по оставленным местными домам – заброшенным и пустым, но уставшим солдатам и такие были в радость, ведь они смогли хотя бы просто помыться и уснуть пусть и без матрасов, но на кроватях, а не на голой земле.
В город Максим вошёл с Дашей на руках. Она крепко обнимала его за шею и льнула к плечу, боясь отпустить хотя бы на секунду. Да и Максим не хотел её отпускать – а вдруг потеряется? Вера в то, что она и правда его дочь, крепла с каждой секундой, но откуда она взялась, он не знал. Просто словно вдруг кто-то свыше подсказал ему, шепнул на ухо, что вот он, твой так и не родившийся ребёнок. Вот она – твоя семья, которую ты потерял на этой войне.
Иногда Даша озиралась вокруг, заглядывала Максиму в глаза и улыбалась – так искренне, радостно и ласково, что щемило пронзительно сердце, а потом снова утыкалась носом в его шею. Максим прижимал её к себе и уверенно шагал вперёд.
Теперь они – семья. Отец и дочь.
Даша внезапно распахнула свои ясные карие глаза, потёрла их кулачками и тут же снова взяла Максима за руку. Он слегка сжал её маленькие тонкие пальцы в своих.
– Выспалась?
Она кивнула.
– Папа… а когда мы поедем домой?
– Скоро, малыш, – улыбнулся Максим. – Совсем скоро.
Русская волчица.
1.
21 июля 1941 года.
Брестская крепость,
БССР.
Брестская крепость сопротивлялась долго. Настолько долго, что это вызывало удивление: на чём же держатся её защитники? Ни воды, ни электричества, ни связи с внешним миром в крепости давно уже не было – перед началом штурма там хорошо поработали немецкие диверсанты. Провианта и оружия, скорее всего, тоже не имелось, но на каждую атаку русские всё равно огрызались яростным огнём. Над крепостью клубился чёрный дым, обожжённые стены грозили вот-вот обрушиться.
Порой дело доходило до штыковых атак, в одной из которых погиб близкий друг Вальтера, Адельберт Вандт. Русский штык с хрустом вошёл ему прямо в горло, и он повалился на усеянную битым стеклом и кирпичами землю, зажимая рану ладонью. Вальтер уже ничего не мог сделать, хоть и пытался: друг буквально захлёбывался собственной кровью.
Самого же Вальтера ни разу даже не зацепило: ни штыком, ни пулей, и он был твёрдо уверен, что его бережёт маленькое деревянное распятие, что перед уходом на фронт ему подарила мама. Вальтер не знал, откуда взялась эта уверенность, но горячо молился, стиснув распятие с такой силой, что края креста больно впились в ладонь. Он не боялся русских, не боялся войны и всецело доверял фюреру, верил в благополучный исход блицкрига против СССР, но всё же ему хотелось вернуться в Кёнигсберг невредимым.
Сдалась крепость только через тридцать два дня, когда майора Гаврилова, последнего защитника, наконец-то удалось взять в плен. Вальтер смотрел, как из Холмских ворот выходят усталые и измотанные боями люди с поднятыми руками. Они смотрели прямо перед собой невидящими взглядами, грязная изорванная форма свисала клоками с худых тел. Некоторые шли босыми, многие были ранены. Они вереницей тянулись по деревянному мосту. Их было не больше двадцати человек; как же они умудрялись давать такой яростный отпор им, хорошо подготовленным, вооружённым до зубов солдатам? На чём продержались так долго?
Зелёный луг глядел на Вальтера разноцветными глазками полевых фиалок и ромашек. Солнце грузным огненным шаром нависло над горизонтом и раскидало свои мистически-красные лучи по разрушенной крепости, загорелось багряным отблеском в медленном, ленивом течении узкой речушки. По мосту вслед за пленными прогрохотали два мотоцикла и покатили по пыльной просёлочной дороге.
Вальтер почти ничего не чувствовал – лишь одну только тяжёлую усталость. Она нещадно давила на плечи и отдавалась монотонным гудением в ногах. Однако командование решило устроить в крепости пир, чтобы отметить успешное начало блицкрига, которое Вальтер таковым не считал. Русские должны были сдаться через день, максимум два, но не сдались вообще. Вальтер знал: их борьба продолжается и сейчас, когда никого из защитников крепости уже нет в живых. Чувствовал.
Пир продолжался до глубокой ночи. Пьяные солдаты слонялись по улицам разрушенной крепости и во всё горло распевали немецкие песни и военные марши. Вальтер практически засыпал за столом – сон сковывал мысли и настырно тащил в свою уютную тёмную пропасть. Стучали стаканы, бряцали солдатские котелки, кто-то хохотал во всё горло и палил в воздух из винтовки. Вальтер снова и снова вздрагивал и просыпался, пока кто-то не навалился на него сзади всем телом.
– Фон Дельбрюк, – пьяно протянул Йозеф Каульбах, обдав его смачным перегаром. – Наш родовитый ефрейтор! Чего ты тут расселся?
Он икнул и довольно загоготал, будто сказал что-то очень смешное. Вальтер скинул с себя его руки и повернулся.
– А где мне рассесться?
Йозеф покачнулся, переступил через скамью и плюхнулся рядом. Две верхние пуговицы рубашки были расстёгнуты, а рукава небрежно закатаны до локтя. Он лихо сдвинул пилотку с нашивкой вермахта на затылок и ткнул ему в грудь свой котелок.
– На. Выпей. Просто отличный шнапс!
Вальтер взял котелок за донышко и осторожно глотнул. Алкоголь обжёг горло и прокатился по пищеводу огненным шаром, растекшись на языке полынной горечью. Он поморщился и сдавленно выдохнул.
– Да уж!.. Забористое пойло, слов нет.
Йозеф отобрал котелок и неаккуратно отхлебнул, отчего шнапс выплеснулся через край на китель. Йозеф ругнулся сквозь зубы, отряхнул его рукой и грохнул опустевший котелок на заставленный посудой стол. Гранёные стаканы жалобно звякнули.
– Где ты такое взял? – без интереса спросил Вальтер.
– Там, – Йозеф махнул рукой. – В магазинах ещё кое-что осталось… Пойдём покажу!
– Зачем? – Вальтер весело расхохотался. – Ты что, шаришь по магазинам и домам, как мародёр?
Йозеф обиженно сверкнул глазами и приосанился, подняв вверх указательный палец.
– Не путай победителя и мародёра! Мародёр ворует, а победитель берёт то, что завоевал! – Он тяжело поднялся со скамьи и схватил его сзади за воротник расстёгнутого мундира. – Идём! Считай, что я тебя приглашаю, барон!
Вальтер нехотя поднялся. Идти куда-то не особо хотелось, а тем более в компании с мертвецки пьяным Каульбахом. Ночь окутала город тёплым сверкающим покрывалом, в траве вовсю стрекотали цикады, а в небесах висела в бледном мутном мареве круглая, жёлтая, как сыр, луна. Она печально взирала на развернувшуюся внизу картину: всё ещё дымящиеся развалины, усеянная мёртвыми телами центральная площадь, чёрные воронки от взрывов и покорёженные остовы зданий. Кое-где ещё полыхало пламя, освещая улицы. Огонь лизал кирпичные стены, запускал свои щупальца в тёмные квадратные провалы окон и с треском отплёвывался дымом и искрами.