– Буду, – пообещала Лиза.
– Ну, хорошо, – вздохнул Левашов, шагнул к столу и ткнул карандашом в карту. – Смотри тогда. Тут дорога, с этой стороны лес. Подхода к заводу только два.
– Нет, не два, – возразила Лиза и склонилась к карте. – Вот тут, если перейти речку вброд, будет тропка.
Она подробно объяснила, как можно подойти к заводу – цели предстоящей операции – незаметно. Шапкин с Левашовым то и дело многозначительно переглядывались. Потом они перешли к обсуждению плана подрыва завода и путей отхода. Уже давно опустилась мерцающая августовская ночь, в траве застрекотали цикады, из-за рваных чёрных облаков несмело выглянула нарастающая луна, а они всё спорили, перебивая друг друга. Лиза чувствовала себя плохо, но старалась не обращать на это внимания. Когда-то давно в одной книжке она прочитала, что если не думать о ране, то она перестаёт болеть. Работал этот приём, правда, не очень хорошо – рана без конца напоминала о себе, боль впивалась в тело раскалёнными щипцами и на лбу снова и снова выступала холодная испарина.
– Фабиш, поставишь в курс дела своих подопечных, – громко сказал Левашов.
Его голос словно прорвался сквозь густую плотную пелену, заставив Лизу вздрогнуть. Видимо, она отключилась на мгновение: говорил он совсем не громко – как обычно, вполголоса. Кто-то зажёг керосинку, и она заморгала неярким маячком, спугнув наползающую темноту, и та отступила назад, размазалась по стенками палатки, затаившись в углах черной паутиной.
Шапкин поставил керосинку на карту.
– Значит, так и будем действовать, – задумчиво сказал он и потёр пальцами свой квадратный, словно высеченный из камня подбородок. – Запасных планов нет, так что в случае чего придётся действовать по обстоятельствам. Импровизировать, так сказать.
Лиза тяжело поднялась со стула, опираясь на спинку.
– Ничего страшного. У нас, у снайперов, вся работа – одна сплошная импровизация. – Она повернулась к Левашову. – Разрешите идти?
– Иди, – отпустил тот и напомнил: – Завтра с утра сразу ко мне зайдёшь.
– Есть, – вяло ответила Лиза.
Сильно хотелось пить – в горле пересохло, язык царапал нёбо. Но ещё больше хотелось спать. При одной только мысли о мягкой подушке Лиза чуть было не застонала. Нужно ещё зайти в медчасть, на перевязку, потому что Маринка, начальник медслужбы, обязала её приходить каждый день.
Лиза постояла немного у штабной палатки. Вечерний воздух окутывал её, скользил по щекам своими мягкими тёмными пальцами и ласково поглаживал по длинной, перекинутой через плечо косе. Лиза стёрла с лица испарину и нетвёрдо зашагала вперёд, подволакивая раненую ногу.
И вдруг прямо перед ней возник Промахновский. На груди у него висел аккордеон, в зубах была зажата горящая папироса. Красный уголёк светился в сгущающихся сумерках яркой точкой. Промахновский широко заулыбался, показывая ровные белые зубы.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – воскликнул он и отдал честь. – Хочу вам подарить прекрасную песню в моём исполнении!
Аккордеон протяжно пиликнул. Промахновский положил пальцы на клавиши и заиграл: весело, задиристо, громко, будто тут были только они одни. Откуда-то из леса отозвалась уханьем сова. Лиза молча смотрела на сержанта и следила, как его пальцы умело и быстро перебирают клавиши, как растягиваются меха, исторгая из себя мелодию танго. Он притопывал ногой в такт и лукаво поглядывал на Лизу. А ей вдруг показалось, что перед ней сейчас стоит вовсе не Промахновский, а Вадим.
Когда-то очень-очень давно в её жизни был счастливый, наполненный волнением и сладостным томлением день – день её свадьбы. Он предстал вдруг перед глазами во всех мельчайших подробностях: звонкое июньское утро, маленькие дрожащие слезинки на ресницах сестры, тяжёлый блестящий атлас подвенечного платья… Вадим держал её за руку, а она улыбалась ему, и где-то ей даже было немножечко стыдно за своё счастье – таким оно было огромным, таким всепоглощающим, что казалось нерушимым и вечным.
Потом была война. Бесконечно долгая, ужасающая, страшная, она унесла всё то счастье в один миг и похоронила под обломками Брестской крепости. А накануне вечером шумела свадьба, гремели тосты, звенели бокалы, и они с Вадимом танцевали танго под аплодисменты многочисленных гостей. Лунный свет путался в тонкой фате и вспыхивал искорками на её поверхности, и Вадим глядел на неё полными любви глазами. Она чувствовала тепло его руки и понимала, что отныне в мире нет никого счастливее её.
Лиза пошатнулась и уцепилась за аккордеон, чтобы не упасть. Промахновский испуганно подхватил её за талию.
– Товарищ лейтенант, вам плохо? – тупо спросил он.
«Да», – хотела ответить Лиза, но язык отказывался ей повиноваться. Мир закачался вокруг неё, затрясся, и она, словно в болотный омут, рухнула в вязкую темноту. Вдохнуть никак не получалось. Только мелодия танго всё звучала и звучала в ушах. Мелькали воспоминания: смутные, неясные, как дымка рассвета на горизонте, они сменяли одно другое и кружили в каком-то безумном вихре. Голос Вадима становился всё тоньше и выше, сливался с мелодией танго, пока не превратился в оглушительный свист снаряда. Что-то бабахнуло совсем рядом и с треском посыпалось вниз.
Её насквозь пронизывала тупая ноющая боль, забиралась в самое сердце и душила его, выжимая остатки крови, а немцы смотрели на неё сквозь прицел и смеялись, говорили что-то на своём лающем языке, указывая на неё пальцами. Лиза взяла трёхлинейку. Перекрестие прицела легло на грудь одному из них. Она нажала на спусковой крючок, но пуля отскочила от железного креста на кителе немца, и он саркастично расхохотался.
Сознание вернулось неожиданно – Лиза будто вынырнула на поверхность и жадно хлебнула ртом воздух. Она лежала на койке в медчасти. Через клеёнчатое окошко пробивались косые золотистые лучи, на одеяле ворочались солнечные зайчики. Остро пахло спиртом и медикаментами. За брезентовой занавесью, что разделяла палатку на две части, шептались два голоса.
– Да не боись ты, – говорила Маринка. – Это тебе не просто баба, это Фабиш! А знаешь, что такое Фабиш? Танк с прицелом!
– Да я не об этом, – нетерпеливо перебил её Промахновский. – Ты мне вот скажи, я к ней и так, и эдак, а она никак.
– Что тебе сказать-то?
– Почему она такая? Замужем, что ли?
– Не, не замужем. Просто всю эту чушь романтическую не любит, цветочки-платочки всякие, ухаживания там. Говорю ж, это танк, а не баба. Так что, милый мой, можешь даже не пытаться.
– А это уж моё дело, – возмутился Промахновский.
Лизе вдруг стало смешно. Надо же, обсуждают, как её окрутить! А как интересно её Маринка назвала – танк с прицелом. Господи, и как только её уже не называли: и призраком, и волчицей. Теперь вот танком додумались окрестить! Неужели в ней действительно видят только танк с прицелом? Лиза задумалась. А кто она? Женщина? Девушка?
И вдруг отчётливо поняла: в ней просто нет ничего женственного. Она не помнила, когда последний раз надевала платье, когда завивала волосы и красила глаза. Она разучилась кокетничать и стала говорить коротко, прямо и сухо, по-военному, а прогулкам и поцелуям предпочитала теперь лишний раз потренироваться.
Брезент приподнялся и из-под него выглянула Маринка. Чёрные, как воронье крыло, волосы были аккуратно убраны под белую косынку с красным крестом. Она улыбнулась и прошагала к кровати.
– Как себя чувствуешь?
– Слабо, – ответила Лиза. – И пить хочется.
Маринка вернулась в другую часть палатки и пришла обратно с полным стаканом воды. Лиза жадно выпила всё до капли, а Маринка присела на край кровати и усмехнулась:
– Сержантик тут твой заходил.
– Промахновский? – равнодушно уточнила Лиза. – Слышала я.
Она вернула Маринке стакан. Та сжала его в пальцах и уставилась перед собой мечтательным взглядом.
– Эх, Лизка, Лизка. Не понимаю я тебя. Такой парень за тобой ухаживает, а ты!.. Эх! – Она махнула рукой и поправила одеяло. – Я б на твоём месте уже бегала бы с ним по кустам!
– Ну так бегай, – ответила Лиза. – Кто тебе не даёт?
– Он не даёт, – расхохоталась Маринка. – Ему ты нравишься, а не я!
Рана затягивалась быстро, и через неделю от неё остался только уродливый свежий шрам. Пленного немца забрали особисты. Лиза видела, как его вели к машине: усталого, с опустевшим взглядом и связанными за спиной руками. Конвойный затолкал его на заднее сиденье и сам залез следом, но Лиза успела встретиться с ним глазами как тогда, в лесу. В них не было ничего, кроме отчаянной тоски, и её сердце отчего-то сжалось и застучало быстро-быстро, захлёбываясь кровью, внутри будто разгорелся пожар. Она сжала кулаки. Ничего, недолго они ещё будут топтать их землю!
Первой на задание ушла разведка – пятеро крепких парней, вооружённых ППШ и наганами. Лиза уже оплела свой маскхалат ветками и цветами и теперь сидела на крылечке, бездумно смотря перед собой. Лес тихонько шелестел листвой и бесшумно вздыхал мягкими порывами тёплого ветра. Промахновский и Бакарёв торчали на складе и пытались вытребовать у интенданта дополнительное оружие.
– Да на кой оно тебе чёрт? – донёсся до ушей его недовольный голос. – Ты ж снайпер! Скажи ещё, что гаубицу тебе надобно!
– А не твоё дело! – огрызнулся Бакарёв. – Сказано тебе давать, значит, давай, чего пререкаешься?
– А того, что распоряжения нету! Вот покажешь распоряжение, так сразу без разговоров выдам. А покуда давай, иди отсюдава.
Промахновский разочарованно вздохнул. «Интересно, зачем им ещё что-то? – отстранёно думала Лиза. – Трёхлинейки вполне достаточно…» Она аккуратно взяла свою прислоненную к бревенчатой стене винтовку, нежно огладила кончиками пальцев длинный блестящий ствол и вскинула её, прижавшись щекой к прикладу. Сколько же времени прошло с тех пор, как она впервые взяла её в руки!
Несколько зарубок на прикладе были высечены не её рукой – эту трёхлинейку Лиза, можно сказать, получила по наследству от своего инструктора по стрельбе. Его убили ещё в сорок первом, под Тихвином, вместе с ещё двумя девчонками из их школы. Почему винтовку решили отдать именно ей, Лиза не знала, но была очень благодарна за это. Инструктор стал для неё не просто учителем, но и лучшим другом, и память о нём была дорога ей.