Лиза не чувствовала ног от усталости. Свалиться бы сейчас на кровать да проспать несколько часов к ряду! Хотелось радоваться, ведь всё-таки они выполнили такое трудное и практически невыполнимое задание. Но сил на радость не осталось совсем. Мысли обрывались на середине и рассеивались, как сигаретный дым.
Левашов, увидав их, изумлённо выпучил глаза, будто не ждал их возвращения, и тут же принялся названивать в штаб армии. Лиза с Промахновским устало топтались у входа в палатку. Когда он наконец вызвал их к себе, уже опустилась ночь. Застрекотали цикады, из-за тонких клочкастых облаков выплыла грустная луна.
– В общем, так, ребятки мои, – без предисловий начал он, – велено представить вас к награде, а тебя, волчица, – его взгляд остановился на Лизе, – повысить в звании. Задание выполнено на твёрдую пятёрку. Хотя, по правде сказать, не ждали мы вас. С докладом придёте завтра. Свободны.
Лиза устало вскинула руку к пилотке. Больше всего на свете ей сейчас хотелось помыться – смыть с себя пыль и гарь, оттереть с рук немецкую кровь. Она повернулась и шагнула к выходу, но Левашов вдруг окликнул её. Она обернулась.
– Тебя генерал один увидеть захотел, – тихо сказал Левашов и как-то то ли растерянно, то ли сконфуженно опустил глаза. – Сказал, что таких людей не часто встретишь. Завтра поедешь в штаб, и… – Он глянул ей прямо в глаза. – Поздравляю.
Лиза криво усмехнулась.
– Тут не только мои заслуги. Без Савина и Промахновского я бы не справилась.
И только уже у себя она поняла: их действительно не ждали. По задумке командования вся их группа должна была остаться лежать там, у завода.
6.
Дождь стучал по соломенной крыше избушки, путался в густой изумрудной листве осин и лип и превращал протоптанную в траве тропку в жидкое месиво. Лиза, зябко ёжась, разожгла огонь в старой, местами проржавевшей буржуйке, накинула на плечи шаль и уселась на узкую скамейку. Монотонный стук дождевых капель рождал неведомую доселе, тягучую тоску в душе – сердце то судорожно сжималось, то начинало стремительно, громко стучать. Она невидящим взглядом смотрела в окно, на унылое серое небо. Правое плечо ныло от многочисленных отдач винтовочного приклада.
Из штабной палатки вышел Промахновский и побежал по раскисшей тропинке, кутаясь в брезентовый плащ защитного цвета. Следом показались двое конвойных и Бакарёв. Они затолкали его на заднее сиденье «Виллиса». Он послушно уселся, сложив на коленях скованные наручниками руки, и уставился себе под ноги. Водитель, мирно куривший у оружейного склада, бросил папиросу в грязь и притоптал носком сапога, когда из палатки показался особист – тот самый, что приехал «по бакарёвскую душу».
Особист о чём-то ещё говорил с Левашовым. Сапоги его по щиколотку увязли в грязи, в руках он держал тонкую картонную папку. Лизе уже доводилось видеть такие: с надписью «Дело №» над несколькими чистыми строчками. Туда потом вписывали чьё-то имя, а сверху ставили красный штамп «совершенно секретно». Кто-то сказал ей однажды, что такие папочки в особом отделе НКВД имеются на абсолютно всех бойцов Красной Армии. Тогда Лиза не поверила, а сейчас, глядя на худощавого капитана с неприятным лицом и синей фуражкой на бритой голове, почему-то подумала, что всё возможно. Как знать, может быть, где-то в пыльных архивах лежит и папка с её именем…
Капитан широким шагом подошёл к «Виллису» и, забравшись на переднее сиденье, махнул рукой. Зафырчал мотор, и автомобиль поехал к просеке. Колёса вязли в густой грязи, автомобиль качало из стороны в сторону, и капитан крепко ухватился за край лобового стекла.
Лиза с мрачной тоской проводила «Виллис» взглядом, пока он не скрылся с глаз. Особист ей не понравился сразу, едва она только его увидела, но проговорить с ним пришлось больше двух часов. Он задавал много вопросов, пристально смотрел в глаза своим холодным колючим взглядом и чиркал что-то на листке новеньким длинным карандашом. Порой один и тот же вопрос он повторял несколько раз. Лизе приходилось снова и снова давать на него ответ, и, в конце концов, она стала чувствовать себя так, будто в предательстве родины обвиняли не Бакарёва, а её. К щекам прилила кровь, окрасив их в густой бордовый цвет, в висках жёстко запульсировало. Ей хотелось только одного – чтобы этот мучительный допрос, наконец, закончился, но капитан даже и не думал её отпускать. Напротив: начал вдруг расспрашивать о событиях, не имевших к операции и немцам никакого отношения.
Промахновский остановился у крылечка и, похлопав себя по карманам, вытащил смятую пачку папирос. Чиркнула спичка, и в воздух спиралькой взвился тонкий дымок. Он глубоко затянулся и присел на промокшую лавку. Деревья за окном шелестели мокрой листвой, дождь всё усиливался, но на горизонте уже показалась узкая полоса ясного неба.
Лиза вышла из избы и молча уселась рядом с сержантом. Тот искоса глянул на неё и вновь уставился себе под ноги, снова и снова затягиваясь папироской и щуря глаз от горького едкого дыма.
– Ты давно его знал, да? – тихо спросила Лиза и зябко передернула плечами, поплотнее запахнув шаль.
Промахновский поднял голову.
– Кого?
– Бакарёва.
Он кивнул. Мокрые прядки волос липли к его высокому белому лбу, а на щеках, будто слезы, замерли маленькие капельки. Пилотка промокла и потемнела.
– Давненько. В университет вместе поступали в сорок первом… в мае. – Он усмехнулся, покрутив в пальцах папиросу. – Я ему тогда с общежитием помог. У меня знакомый там комендантом работал. Подружились. А потом война грянула, и мы решили на фронт… Что с ним будет?
Лиза не ответила. Она потянулась к папиросе и мягко вытащила её из пальцев Промахновского.
– Скорее всего, к стенке поставят, – наконец сказала она, разглядывая тлеющий уголёк. – С предателями у нас не церемонятся.
– Жаль парня, в общем-то толковый он, – вздохнул Промахновский.
Лиза поднесла папиросу к губам и осторожно затянулась. Забористый крепкий дым разодрал горло и удушьем ворвался в лёгкие. Она закашлялась.
– Не курили никогда, что ли? – засмеялся парень.
Лиза помотала головой и вернулся ему папиросу.
– Никогда. Просто думала, что поможет.
– От чего поможет? Эта бяка только навредить может.
– Тогда зачем ты куришь? – улыбнулась Лиза.
Промахновский пожал плечами, опёрся локтями о свои колени и посмотрел на неё. В глазах мелькнуло что-то задорное, хитро-лукавое.
– А я думал, вы вредная. И неподступная. А вы, оказывается, вот даже нормально разговаривать умеете.
Лиза невольно рассмеялась – с горечью, которая отразилась и в её всегда ясном взгляде. Смех прозвучал неискренне. Она прикрыла на секунду глаза, стёрла с лица дождевые капли и уставилась куда-то вдаль.
– Я уже сама, сержант, не знаю, какая я. Вот у тебя было такое… – Она покусала губу и повернулась к нему всем телом. – Было у тебя такое, что ты по самому себе скучаешь? По себе прежнему? Другому?
Промахновский покачал головой и бросил окурок на землю. Уголёк сердито зашипел и потух.
– А у меня было, – продолжила Лиза. – Стараюсь это чувство прочь гнать, а не получается. Я ведь, сержант, не одну жизнь уже прожила, и ты не смотри, что молодая. Три жизни прожила. Первая: платьица, платочки, туфельки и цветы на первое мая. Вторая: первая любовь. Ну а третья… а третья – война. Когда всё полетело к чертям собачьим и в тартарары покатилось.
– А четвёртая? – тихо поинтересовался он. – Какой она будет?
– Не знаю, – вздохнула Лиза. – Вот её-то я и боюсь, этой четвёртой…
Они замолчали, думая каждый о своём. Лиза всё чётче и чётче понимала, что в её жизни нет никакого смысла – разве что только война. Она жила войной, дышала войной, и действительно не представляла себе, что будет делать дальше. Ведь когда-нибудь война закончится, снова придёт мир, и тогда… Тогда она, наверное, просто умрёт. Потому что не будет у неё того, ради чего стоить жить. Ей казалось, что она стоит на самом краю пропасти, и стоит только сделать шаг, как полетишь вниз, отчаянно цепляясь руками за пустоту. Ту самую, что до краёв наполняет сейчас истерзанную, окровавленную душу.
– Вы из Москвы? – снова заговорил Промахновский. – Мне постоянно кажется, что мы уже встречались прежде.
Лиза качнула головой.
– Не встречались, я никогда не была в Москве.
– А я из Москвы. – Он опять достал папиросы, выбил одну из пачки и, помявшись, продолжил: – Я просто к чему это спросил-то вообще. Тут говорят все, что ты из Бреста.
– Из Бреста, – подтвердила Лиза. – Хочешь про первый день войны из первых уст узнать?
Промахновский испуганно мотнул головой, и она поняла, что опять улыбается той самой улыбкой, что больше походила на угрожающий оскал, за которую немцы и прозвали её волчицей. У них даже откуда-то взялось её единственное фронтовое фото – слегка мутноватый снимок годичной давности, сделанный сразу после окончания курсов мастеров точной стрельбы. Она улыбалась на нём, но настолько неискренне, настолько не по-настоящему и вымученно, что улыбка и правда напоминала гримасу, звериный оскал. А в широко распахнутых глазах горела ненависть.
Лизе фото не понравилось, но она всё же сохранила его – просто так, на память. Может быть, через много-много лет, когда не будут уже грохотать выстрелы и полыхать взрывы, она вытащит его из дальнего тайника и взглянет в глаза себе прежней, чтобы вспомнить, что же так изменило, так исковеркало ту наивную девчонку с длинными косами и в лёгком весеннем платьице, в мир которой однажды ворвалась страшная кровавая война. Чтобы понять, откуда взялись у неё силы так смело смотреть в глаза самой смерти; понять, почему на протяжении всей войны она никогда не боялась погибнуть, но так отчаянно боялась жить.
– А я тебе всё равно расскажу, – усмехнулась Лиза. – Я накануне вечером замуж вышла. В четыре утра немцы налетели, а в шесть утра я стала вдовой. Родителей завалило взрывом, выбраться никто не смог, а сестру на моих глазах убил тол