– А я, Лизок, видишь, какой стал… – Отец взмахнул рукой, указывая на пересекающий лицо шрам. – Урод!..
– Ничего ты не урод! – пылко возразила Лиза и спросила. – А от чего это?
– От горящих обломков. – Он выдвинул ящик стола, выудил оттуда пачку «Герцеговины Флор» и похвастался: – Зато вот. Не поверишь, сам товарищ Сталин угостил.
Отец явно хотел произвести впечатление, но Лиза никак не отреагировала. Меньше всего её сейчас волновал товарищ Сталин. Точнее, её вообще ничего не волновало и не трогало кроме самого родного в мире человека, сидящего с другой стороны стола.
На Козельск уже давно опустились сверкающие августовские сумерки, на тёмном шёлке небес замигали первые звёзды, поднялась задумчивая печальная луна. Прифронтовой городок уснул тревожным сном, а они всё говорили и говорили. Лиза в подробностях рассказала, как вышла из Брестской крепости, как пересекла линию фронта, как училась на снайперских курсах в Москве, как попала сперва на передовую, а потом на задание особой важности.
– Я сперва даже толком и не знала, куда и зачем меня направляют. Так, сказали, немецкую шишку ликвидировать нужно. А кто он такой, не сказали. Но оповестили, что всё секретно… Хотя, я и сейчас не знаю, кого мы там хлопнули, – она засмеялась. – Какого-то мужика.
Отец хмурился, слушая её, тарабанил пальцами по обтянутой зелёным сукном столешнице. К стёклам липла бархатистая ночь, гладила городок своей пушистой тёплой лапой и обступала горящий на столе круглый абажур, а тот отбрасывал на стол пятно света. И не было в мире места уютнее, чем этот просторный, тонущий в полумраке кабинет. Лиза расслабленно откинулась на спинку стула. За окном стрекотали сверчки и цикады, шелестел тихонько ветер, постукивая старой деревянной рамой.
А где-то совсем недалеко тяжёлой грозовой тучей ворочалась и громыхала война.
7.
Сентябрь пришёл дождями и сыростью. Небеса посерели, набухли чёрными дождевыми тучами, сгорбились, нависнув над густым лесом своим тяжёлым хмурым брюхом. Ветер беспрестанно раскачивал кроны деревьев, мёл по земле палую жёлтую листву. Немцы с боями отступали от Козельска, оставляя после себя изрытые воронками от взрывов, усеянные телами убитых поля и сожжённые дотла деревеньки. Левашов, вручая Лизе награду – орден «За отвагу» – сказал, что в том и её немалая заслуга, а после скупо похвалил за великолепно выполненное задание. Вместе с наградой её повысили в звании: она стала старшим лейтенантом.
Через пару дней из главного штаба пришёл указ о переводе её в другую часть. Она должна было принять участие в прорыве блокады Ленинграда. Лиза собрала немногочисленные пожитки, упаковала их в видавший виды потёртый кожаный чемодан и отправилась в Козельск, откуда уходил эшелон в Ленинградскую область, где отныне ей предстояло служить. Отец оставался в Калужской области, но они пообещали друг другу не терять связи.
Провожая Лизу, он почти плакал. Она ясно различала в его глазах испуг и тревогу – несвойственные ему обычно чувства. Отец всегда был для неё самым отважным и смелым человеком, которого не напугать ни войной, ни немцами, ни чем-либо ещё. Лиза как могла пыталась приободрить его: смеялась, отпускала нелепые и несуразные порой шутки, улыбалась и с полной уверенностью утверждала, что ни за что не погибнет. Гибель – это удел других, она же будет стоять до конца.
– Потому что ты меня так научил, пап, – ласково добавила она. – Не опускать руки и не сдаваться. Да и рановато мне на тот свет.
– Пуля – дура, – тихо отозвался отец. – Никогда не знаешь, в какой момент она прилетит… И не разбирает она, кому рано, а кому поздно, дочка.
Лиза укоризненно глянула на него и, приподнявшись на цыпочках, крепко обняла, чтобы скрыть свой собственный страх. Она и сама боялась, но признаваться ему в этом не хотела. Немцы стянули под Ленинград внушительные силы, и бои там шли настолько кровопролитные, что средняя продолжительность жизни солдат составляла от недели до двух. Кто знает, насколько продолжительной станет её жизнь? Но нарушить приказ Лиза не имела права. И, всеми силами ободряя отца, она ободряла и себя: ничего, выстоит, выживет, и не в таких переделках бывала! Война – она для всех одна, и опасно сейчас везде, так что особой разницы, где воевать, нет.
На новое место службы вместе с ней переводили и Промахновского. Тот залихватски хорохорился, мол, вот приедем, и сразу немцы оттуда побегут, сверкая пятками и в панике оставляя оружие. Лиза его глуповатой восторженности не разделяла, смотрела на вещи более реально, но и опускать головы раньше времени намерена не была. Ведь не для того она столько пережила, через столько испытаний прошла, чтобы сейчас погибнуть! Да и не успела она отомстить захватчикам до конца, на полную, так, чтобы насладиться возмездием сполна.
Два раза эшелон попадал под обстрелы и бомбёжки, но всё же довёз их до линии фронта, а там они пересели на самолёты-бипланы У-2. «Этажерки» поднялись в воздух глубокой безлунной ночью и, нырнув в облака, понеслись над Ладожским озером, что сверкало внизу бескрайними чёрными водами.
Колкий осенний ветер наотмашь бил по лицу, заставляя щуриться, и нахально запускал свои тонкие бесплотные руки под ватную телогрейку. Из крепости прислали лодку, и Лиза с Промахновским без слов забрались в неё. Тихо заплескались в темноте вёсла, и лодка, угрожающе раскачиваясь на огромных волнах, бесшумно двинулась к крепости. Она чернела каменной громадой на фоне небес, со всех сторон окружённая водами.
Немцы их ни разу не заметили, и Лиза посчитала это хорошим знаком. Промахновский крепко держался за низенькие борта деревянной лодки и безотрывно глядел на постепенно проступающие из мрака стены крепости. Обёрнутая в рваную мешковину снайперская винтовка лежала у его ног. После выполнения задания Промахновскому присвоили звание старшины, проскочив старшего сержанта – из-за острой нехватки офицерского состава. Новым чином Промахновский жутко гордился, хотя и старался этого не показывать, но от острого внимания Лизы это не ускользнуло.
Наконец они высадились на поросший жухлой травой берег. Прямо перед ними высилась замшелая, сплошь поросшая зелёным мхом крепостная стена. Парнишка с продранной шапке-ушанке и кургузом грязном ватнике, что перевёз их через пролив, без слов двинулся к забранному средневековой решёткой арочному входу и несколько раз стукнул по толстым ржавым прутьям штыком винтовки. Минуты через две решётка стала медленно и со скрипом подниматься вверх.
С другой стороны стены Лизу и Промахновского встретили несколько человек. Парнишка, отдав честь и доложив, что пополнение прибыло, удалился, а невысокий хмурый мужчина в шинельке и майорскими знаками различия пристально оглядел Лизу с головы до ног.
Она вскинула руку к пилотке.
– Старший лейтенант Фабиш для дальнейшего прохождения службы прибыла!
– Это хорошо, что прибыла, – ответил майор. – А я думал, что Фабиш – это мужик.
Чтобы разглядеть его разглядеть его худое, со впалыми щеками лицо, Лизе приходилось напрягать зрение: освещения в крепостном дворе не было, только тускло мигающий факел на стене.
– Никак нет, товарищ майор. Не мужик.
Майор подошёл ближе. В ночной тишине звук шагов показался неестественно громким.
– Говорили, стрелок ты, старший лейтенант, отменный, без промаха бьёшь, – скорее сказал, чем спросил он, разглядывая награды на её груди. – Что немцы тебя боятся как огня.
– Так точно, товарищ майор. Боятся. – Лиза коротко улыбнулась и едва слышно добавила: – Для этого у них есть причины.
Майор переступил с ноги на ногу, не отводя от неё взгляда.
– Я майор Конев, ваш непосредственный начальник. С этого дня поступаете в моё распоряжение.
Расквартировали их в нижних ярусах Флажной башни. В другой башне, Головкина, находились командный и наблюдательный пункты, в узких бойницах стояли пулемёты, а вдоль стен тянулись жёсткие деревянные лежанки. В центре комнаты расположился массивный занозистый стол с чадящей коптилкой из почерневшей консервной банки. Остро пахло сыростью, землёй и затхлой застарелой плесенью. Для отопления использовали переделанную под печку старую железную бочку. Она раскалялась докрасна, выдыхая клубы чёрного дыма, и плевалась красными искрами; добыть хворост на острове было практически невозможно, и жгли преимущественно листья и мусор. Они громко трещали в пасти самодельной печки, вспыхивали, как порох, и почти не давали тепла.
Лиза оказалась единственной женщиной в крепости. Но измотанным осадой, обстрелами и бомбёжками солдатам было не до девичьих прелестей: они воспринимали её как бойца. И не больше. Это не могло не радовать Лизу – меньше всего ей хотелось отбиваться от назойливых кавалеров, как частенько уже случалось прежде. Несколько раз, правда, кое-кто пытался обращать на неё внимание, но она всегда давала такой жёсткий и суровый отпор, что подступаться снова никто не смел.
Единственным поклонником оставался только Промахновский. На того не производили впечатления острый сарказм и ледяное равнодушие Лизы. Даже после того, как она пару раз резко его осадила, чётко и ясно дав понять, что ни о каком романе между ними не может быть и речи, он продолжал упорно добиваться её расположения. Его настойчивость и неотступность порой забавляли Лизу, а порой раздражали – потому что она себя не понимала. Точнее, боялась. Боялась, что, поддайся она тому трепетному чувству, что зародилось совсем недавно в её сердце, как всё остальное отступит на второй план. А она не могла допустить этого. Нельзя, чтобы душащая ненависть к врагу остыла, перестала быть такой пламенной и страстной, иначе не получится у неё никакого возмездия.
По ночам они рыли траншеи и окопы для безопасного передвижения по крепости, выдалбливали в стенах амбразуры кирками и лопатами. Лиза работала наравне с мужчинами, не давая себе спуску. Система обороны Орешка была качественной и продуманной, и на следующий день она уже выбрала себе несколько снайперских точек и собственных пунктов наблюдения.