Она затащили Промахновского в узкую дверь одной из камер декабристской тюрьмы и положили на лежанку. Лиза из последних сил пыталась отдышаться, а Елесин, тяжело опустившись на пол, привалился спиной к стене. По его лицу градом струился пот.
– Где военврач? – спросила Лиза.
Елесин пожал плечами. Новый взрыв заставил стены содрогнуться, и с потолка посыпалась штукатурка. Лиза кинулась к окну, но разглядеть что-либо снаружи не представлялось возможным: Орешек был затянут плотным слоем красно-серой пыли. Её охватила паника.
– Где военврач? – вне себя завопила она.
Елесин изумлённо воззрился на неё.
– Сбрендила?
– Он же умрёт! – не унималась Лиза. – Ты понимаешь это, Вить?!
– Орёшь-то чего как резаная?
– Ты как со старшим по званию разговариваешь?! – рассвирепела Лиза, и тут же бессильно застонала, запустив обе пятерни в волосы, забегала из угла в угол. Срочно, сюда нужно срочно привести врача! Счёт идёт на минуты, если не на секунды! Она подскочила к двери и рывком дёрнула её на себя, но была остановлена твёрдой рукой Елесина.
– Куды? Не вишь, чего там творится-то? Убьют!
Лиза вырвалась.
– Нужно позвать врача!
Несколько мгновений Елесин молча глядел на неё, сжав зубы так, что на скулах заходили желваки, потом оттолкнул её от двери.
– Тут сиди, сам приведу.
Он без страха шагнул наружу и тут же пропал в густой красной туче. Лиза глубоко втянула носом воздух, задержала его в лёгких и повернулась. Промахновский не подавал никаких признаков жизни, лишь плотно сомкнутые ресницы чуть трепетали. Несколько широких шагов – и она рядом. Лиза гладила его по спутанным грязным волосам дрожащими пальцами, снова и снова смаргивая набегающие слёзы. Дыхание со свистом вырывалось из груди, в горле встал тугой ком.
– Ты только не умирай, старшина, – надломленным шёпотом просила она. – Не умирай, хорошо? Это приказ. Не умирать.
Ей казалось, что он слышит её голос, и от этого становилось легче. Лиза перебирала прядки тёмных волос, касалась закрытых век, губ, щёк, отирала краем рукава выступающий на лбу холодный пот. Весь мир внезапно сконцентрировался в тесной, затянутой сырым холодным полумраком комнатёнке. Неверный осенний свет сочился сквозь маленькое зарешёченное окошко под потолком и рассеивался в воздухе, но его сил не хватало, чтобы отогнать прочь темноту, которая нагло по-хозяйски оккупировала углы.
Сердце раздирали противоречивые чувства. Впервые за долгое время – с июня сорок первого – оно ожило, скинуло с себя жёсткую ледяную броню и затрепетало в груди раненой птицей, забилось горячей кровью, сжимаясь – неистово, исступленно, безудержно. И только одна мысль металась в голове: не дать Промахновскому умереть. Он не имеет права умереть сейчас, когда она поняла, как сильно он ей нужен. Нужен до боли, до крика, до слёз. Нервы натянулись тугой струной. Промахновский, задиристый озорной парень с весёлым незлобивым нравом и тёплым взором стал для неё опорой, тихим пристанищем среди страшного, сметающего всё и вся урагана войны, а она этого даже не понимала. Не понимала, насколько он дорог ей, вплоть до этого самого момента.
Промахновский всегда стоял за её спиной, был тем самым сильным мужским плечом, на которое она опиралась, совсем того не замечая. Всё это время она пряталась за обличьем бесстрашной «русской волчицы», разжигая и подогревая в себе ненависть к врагу, тогда как там же, за той же маской до сих пор жила и другая Лиза – хрупкая слабая девушка, нуждающаяся в защите. Прежняя Лиза, которую она считала давно погибшей.
Время тянулось неимоверно медленно, минута казалась часом. Лиза кусала губы, ощущая на языке солёный привкус крови, и со страхом вглядывалась в лицо Промахновского. Когда наконец в камеру, прижимая к груди истрёпанный клеёнчатый чемоданчик без ручки, вошёл врач, она словно сумасшедшая бросилась к нему и что было сил вцепилась в плечи. Глаза её горели безумным огнём.
– Помогите ему! – срывающимся шёпотом приказала она.
Военврач отстранил её и, стуча сапогами по бетонному полу, подошёл к лежанке. Наверное, когда-то она служила кроватью для какого-то арестанта, а теперь стала операционным столом. Врач присел, положил набок чемоданчик и, щёлкнув замочками, откинул крышку. В холодном свете сверкнули хирургические инструменты. Он ловко натянул белые резиновые перчатки, взял ножницы и склонился над Промахновским.
Лиза вышагивала из угла в угол, до мяса обгрызая ногти. В камере царила тишина. Обстрел закончился, и туча из пыли и чёрного дыма понемногу рассеивалась, открывая взгляду потемневшее, усыпанное крупными звёздами небо. На помощь врачу пришёл его помощник, молодой, лет двадцати от роду, санинструктор Загорский, и теперь они вместе колдовали над Промахновским. Тот не приходил в себя. Лиза успокаивала себя тем, что так, наверное, даже лучше – запасы морфия у них закончились, а снабженцы не приезжали вот уже неделю.
– Всё, – наконец объявил врач.
Лиза остановилась. Промахновский лежал на животе, рядом стоял забрызганный кровью медицинский лоток, а в нём лежали скальпель и зажим.
– Он будет жить? – спросила она с надеждой. Внутри всё сжалось в комок и заледенело. А что если скажет «нет»?..
– Будет, будет, – буркнул врач. – Ничего страшного с ним не случилось, органы не задело. Повезло. – Он стянул с рук перчатки. – По касательной осколок прошёл.
Лиза с облегчением выдохнула и заулыбалась, но тут же на глаза навернулись жаркие слёзы. Нервное напряжение спало одним махом, и она почувствовала себя дико усталой – ломило виски, голова трещала, из желудка поднималась тошнота.
– Ну, не хватало только сырость разводить, – заметил врач.
Лиза подскочила к нему и, крепко обняв, расцеловала в обе щёки.
– Спасибо! Спасибо вам!
– Это моя обязанность, – ответил тот и отодвинул её от себя. – Скажите лучше ребятам, пусть в медпункт его перенесут.
К утру Промахновский пришёл в себя. Всю ночь Лиза просидела рядом, скрючившись на неудобном скрипучем стуле. Мигала слабеньким огоньком коптилка, в узкое окно-бойницу заглядывала печальная луна, безразлично взирая на Лизу своими большими глазами, а за толстыми стенами плескалось Ладожское озеро. Уже чувствовалось приближение зимы, воздух становился ломким и льдистым, вырываясь изо рта облачками пара, и оседал на траву голубым искристым инеем. В комнате было холодно, и Лиза снова и снова подтыкала Промахновскому одеяло, подбрасывала в печку тоненькие корявые хворостинки – то ли яблони, то ли дикой вишни – и они громко трещали в ржавой бочке.
– Товарищ старший лейтенант… – вдруг прорвался сквозь пелену сна знакомый голос, и Лиза встрепенулась.
Промахновский с улыбкой в усталых глазах смотрел на неё, чуть повернув на подушке голову. Она подскочила.
– Старшина!
– Что, ранило меня?
Лиза закивала и, опустившись с ним рядом, взяла его руку в свои. Он сжал пальцы.
– А тебя? Тебя не зацепило?
Он говорил хрипло, с усилием, перед каждой фразой делая глубокий вдох. Лиза наклонилась к нему и коснулась губами бледной щеки.
– Не зацепило меня, Саш.
Некоторое время оба молчали. Она уткнулась лбом в его плечо и крепко зажмурилась. Душу до краёв наполняло что-то тёплое, щемящее, и Лиза с радостью вбирала в себя каждую частичку, каждую мельчайшую кроху этого живого чувства. Промахновский обнял её одной рукой за шею.
– Чего это на тебе лица нет, товарищ старший лейтенант? Случилось что?
Лиза подняла голову и посмотрела ему в глаза. Под ними пролегли тёмные круги, но в самой глубине плясали так хорошо знакомые озорные искорки. Он шутил. Шутил в своей обычной дурацкой манере.
– Хватит, – шепнула Лиза, взяла его лицо в ладони и принялась покрывать поцелуями. В горле першило. Она чувствовала губами каждую шероховатость кожи, каждый её миллиметр, а по щекам катились горячие слёзы. Промахновский тихо смеялся.
– Товарищ старший лейтенант, не по уставу это – целоваться в армии. После войны целоваться будем.
– Пошёл к чёрту, дурак, – сдавленно сказала Лиза.
Он улыбался бескровными растрескавшимися губами.
– Вот, значит, как тебя добиться можно. Под пули кинуться. А я всё голову ломал.
– Дурак, – повторила она и наигранно сердито сдвинула брови.
На небе занималась неяркая осенняя заря и карабкалась по отвесным стенам Орешка, пробираясь в бойницы и щели. Запахло морозом и снегом. А Лиза всё прижималась к Промахновскому, улыбаясь сквозь слёзы блаженно-счастливой улыбкой. Как же долго, как долго она держала взаперти свои чувства, страшась их, не выпуская наружу, и только сейчас поняла, какой невыносимой тяжестью они, непризнанные и порицаемые ею же самой, лежали на сердце. И как легко оказалось просто дать им свободу.
Она боялась, что любовь искалечит и добьёт её, а оказалось наоборот – она залечивала старые саднящие раны, дарила лёгкость. Нельзя на войне жить только войной, ожесточаться, озлобляться, добровольно облачая себя в непробиваемую броню. Потому что жизнь не кончилась.
И Лиза как никогда остро чувствовала себя живой.
8.
Лиза безотрывно следила, как мигает тоненький огонёк коптилки. Он будто исполнял какой-то танец: то тянулся вверх всем своим пламенным телом, то вдруг оседал обратно, бесновался, пытался высвободиться из плена гнутой жестяной банки, и с яростью бился о её острые края. Он был слабым, его света не хватало, чтобы осветить всё помещение, и оно тонуло в чернильном мраке. Лишь мигал на столе маленький огненный островок, не подпуская к себе вязкую темноту, мужественно и храбро воюя с ней за своё пространство.
В голову лезли воспоминания, и впервые за долгое время Лиза не пыталась спрятаться от них, отмахнуться, наоборот, без страха взирала им прямо в глаза. Они кадрами мелькали перед ней – настоящие, живые, но, казалось, такие далёкие, будто с тех пор минуло не меньше десятка лет. Как же изменила её война, как изуродовала и исковеркала нежную девичью душу! Какой бы она была, если бы не завалило белоснежную подвенечную фату горящими обломками отчего дома? Если бы не погиб Вадим? Если бы… если бы…