Лиза прикусила фалангу пальца. Когда-то, когда только начинался её военный путь, она дала себе твёрдый приказ: не плакать и никогда не оборачиваться назад. Что было, того уже не изменишь, а мучить себя лишний раз просто бессмысленно. Силы нужно экономить, а не растрачивать на слёзы и сожаления, ибо они нужны для борьбы с врагом. Так считала Лиза прежде, а теперь чётко и ясно понимала, что сама превратила себя в молчаливую и угрюмую снайпершу, смысл всей жизни которой составляла война. Ещё немного – и она закрылась бы окончательно, а потом, наверное, сошла бы с ума от одиночества.
Огонёк коптилки задрожал, рванулся к потолку и пыхнул яркой искрой, выплюнув в воздух комочек чёрного дыма. Лиза подняла голову. Промахновский лежал, прикрыв глаза, а на губах блуждала едва заметная улыбка.
– Ты спишь?
Он мотнул головой и открыл один глаз.
– Уснёшь тут.
Его рана зажила, оставив на спине длинный уродливый шрам с фиолетово-красными краями. Лиза провела кончиком пальца по линии его скул, и он, перехватив её руку, прижался губами к ладони.
– Саш… а ты в меня сразу влюбился? Вот как только увидел, так и влюбился?
Его глаза задорно блеснули.
– Нет. Ты же жутко вредная была. На кривой козе не подъедешь. Как увидел, подумал: какая красивая девушка! А как характер узнал, струсил, честно говоря.
Лиза захохотала.
– Ты хочешь сказать, что я тебе не нравилась? – кокетливо поддразнила она его.
– Нет, – серьёзно ответил Промахновский и приподнялся на локте. – Я тебя боялся. И сейчас боюсь. Жениться на тебе, Лизок, страшно. У тебя ж рука меткая, как запульнёшь сковородкой! – Он помолчал и решительно добавил: – Но я всё равно женюсь.
– Правда? – наигранно удивилась Лиза. – Вот прямо не побоишься?
– Не побоюсь.
– А если я не соглашусь жениться-то?
Промахновский придвинулся ближе к ней, погладил по распущенным белокурым волосам, мягко поцеловал в губы.
– А кто тебя спрашивать будет?
Лиза обняла его, прижавшись щекой к крепкому плечу, и вздохнула.
– Повезло мне с тобой, Саш.
Перед самым рассветом, когда небо начинало понемногу светлеть, она бесшумно выскользнула из кровати и принялась торопливо натягивать на себя форму. Промахновский спал чутко, и Лиза интуитивно чувствовала: он слышит. Застегнув последнюю пуговку на гимнастёрке, она на цыпочках подошла к кровати и легонько коснулась губами его гладко выбритой щеки. Начинался новый день, и из страстных, жарких объятий любви им предстояло вернуться в суровую реальность войны, где каждый миг таил в себе опасность.
Лиза сдёрнула с торчащего из стены гвоздя свою шинельку, сунула руки в рукава и, нахлобучив на голову пилотку, ещё какое-то время смотрела на Промахновского. Наверное, неразумно это: прятаться ото всех, скрывать свои отношения, как двое юных любовников. Но почему-то ей не хотелось открываться. Пусть их тайна останется только их тайной, поделённой на две половины.
Лиза не знала, что их роман уже давно для гарнизона Орешка не был секретом. Не знала, что это не она, а Промахновский отваживал каждого, кто посмел положить на неё глаз – с самого начала службы в крепости.
– А старший лейтенант-то у нас ух какая! – сказал как-то раз Елесин и мечтательно вздохнул. – Красавица!
Они с Промахновским сидели в комнате отдыха. Ещё трое бойцов мирно спали на узких кроватях. Весело потрескивала пламенем печка, солнце щедро заливало помещение яркими тёплыми лучами, а на столе громоздилась стопка из старых книг.
– Ещё какая, – вызверился на него Промахновский. – Только глянь на неё ещё раз!
– Ну и гляну, и что? – вскинулся Витька.
– Я сейчас фасад-то кому-то отрихтую! – Парень поднялся на ноги и угрожающе надвинулся на него. – Чтоб в сторону старшего лейтенанта даже взгляда не кидал, понял?! Я человек отчаянный, учти, в детдоме вырос! Я тебя, как овцу паршивую…
– Да ладно, ладно! Успокойся! – пошёл на попятную Елесин. – Твоя так твоя, чего набычился-то сразу? Я до чужих баб не охочий.
– Ну вот и хорошо, – согласился Промахновский и снова сел на табуретку, продолжая буравить Елесина взглядом.
После этого случая он на Лизу и правда не смотрел.
Она вышла в промозглую осеннюю сырость. Накрапывал мелкий льдистый дождик, в уцелевших печных трубах тоскливо завывал ветер, яростно рвал красный стяг на колокольне собора, деревья тревожно шумели голыми ветвями. Первый, некрепкий ещё морозец сковал тонкой корочкой льда остатки травы, а под подошвами кирзовых сапог хлюпали грязь и слякоть. Совсем скоро должна была начаться операция по прорыву блокады, и с каждым днём Лиза волновалась всё сильнее. Немцы прочно сидели на своих позициях и не собирались уступать и клочка земли – ведь Ленинград был стратегически важным объектом.
Из темноты вынырнул Елесин и коротко козырнул, вскинув руку к потрёпанной шапке-ушанке.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
– Привет, Вить.
Он выудил из внутреннего кармана подмокшую самокрутку.
– Зябко нынче. А варежек у меня нет.
Лиза промолчала. Елесин зажал самокрутку зубами, чиркнул спичкой и тихо чертыхнулся: дождь затушил огонёк, не дав разгореться. Он бросил спичку на землю и вытащил из коробка другую. Красные от холода пальцы не повиновались ему.
– Что там дозор? – спросила Лиза.
Елесин наконец сумел прикурить и с явным наслаждением сделал глубокую затяжку.
– А что они, стоят, глядят. Никого нет навродь. Дрыхнет немчура.
Майор Конев уже не спал, сидел в штабном помещении, внимательно просматривая какие-то бумажки. Руки его были перебинтованы. От нервного перенапряжения на ладонях и пальцах выскакивали гнойные волдыри. Военврач обрабатывал их какой-то белой вонючей мазью, но они лезли снова. В конце концов Конев велел просто крепко перевязывать их, несмотря на уговоры врача. Тот утверждал, что у майора открылась сильнейшая экзема, требующая незамедлительного лечения, но командир просто отмахивался от его наставлений.
– Не до лечения сейчас, – сухо говорил он. – Ленинград освободим, немца выгоним, потом и лечиться будем.
Впрочем, нервничал в Орешке не только он. Напряжение перед операцией сказывалось абсолютно на всех, да ещё и постоянные недосыпы, нехватка еды, холод и сырость – всё это делало своё дело. Гарнизон болел, но оставался в строю. Решимость и бодрость духа, готовность стоять не на жизнь, а на смерть, не покинули ни одного бойца – во многом благодаря примеру Конева.
Лиза забралась на одну из своих позиций и внимательно оглядела окутанную утренним сизым туманом местность. Тишина. Только волны бесшумно накатывают на берег полуразрушенного Шлиссельбурга. Она припала глазом к прицелу и, устроившись поудобнее, приготовилась наблюдать.
Она могла подолгу смотреть за немцами, изучать их повадки, сильные и слабые стороны. Они всегда действовали по шаблонам, которые ранее уже принесли успех, и Лиза знала: в этом как раз и состоит их огромное упущение. Она наносила удары именно тогда, когда они меньше всего этого ждали. Гитлеровцы имели перевес не только в опыте, но и в технике, и в радиосвязи, и единственным, чем она располагала, была как раз неожиданность. Ею Лиза и пользовалась, но для этого требовалось неустанно наблюдать. От долгой лёжки затекали и деревенели конечности, нещадно ныла спина, в голове гудело, а она всё просчитывала выстрелы, вычисляя направление и скорость ветра и отдалённость объекта.
О том, что в Орешке есть снайперы, немцы знали, и по берегу без особой надобности предпочитали не околачиваться, но иногда ей всё же удавалось взять кого-нибудь на прицел – чаще всего кого-нибудь из солдат-новобранцев. Ими Лиза не интересовалась. Она вела охоту на высокие чины, но изредка могла и припугнуть какого-нибудь сильно оборзевшего солдатика, прострелив руку или полу шинели, чтобы не отвлекали от наблюдения. Понимали они обычно с первого раза, повторять не приходилось – тут же убирались подальше.
Вот и сейчас в поле зрения нахально влез какой-то гитлеровец. Перекрестие прицела легло ему на лоб, и Лиза скрипнула зубами.
– Убирайся вон! – прошипела она.
Немец и не думал убираться. Он с задумчивым видом стоял у самой кромки воды и, зябко кутаясь в серую шинель, смотрел вдаль. Из-за плеча торчало чёрное дуло автомата, сердитый ветер трепал края шерстяного капюшона. Немец поправил пилотку, потёр друг о друга руки в пушистых варежках. Был бы ближе – пристрелила бы, а варежки отдала Елесину.
И вдруг Лиза узнала его. Из отдалённых уголков памяти всплыли воспоминания о первом дне войны – те самые, которые она так старательно затёрла, запретив себе возвращаться к ним. Когда на Брестскую крепость опустилась густая летняя ночь, она, прихватив вражеский МП-40, выбралась из подвала и незаметной тенью побежала по знакомым с детства закоулкам. Справа и слева дымились остатки зданий, зияли чёрными пастями воронки от взрывов. Она долго наблюдала за веселящимися на обломках крепости немцами, сглатывая застрявший в горле твёрдый ком, пока не заметила обер-лейтенанта – разомлевшего от спиртного и совершенно беззаботного. Он громко смеялся, обсуждая что-то с другими офицерами, а потом отдал честь и пошёл куда-то по улице. Грудь царапнула ненависть, вспыхнула в сердце новым пожаром. Лиза неслышно двинулась за ним.
Обер-лейтенант вошёл в магазин. Она прекрасно знала его – частенько раньше бегала туда за свежим хлебом и молоком. Лиза обогнула здание, забралась в помещение через чёрный ход и спряталась в складском чулане.
Они сидели за столом, пили из своих котелков – трое упитанных довольных фашистов – и что-то увлечённо обсуждали между собой. Улучив момент, Лиза вышла из своего укрытия. Осколки стекла впивались в босые ступни, но она совсем не чувствовала боли – только обжигающую ненависть и горькую обиду. Она бесшумно приблизилась к обер-лейтенанту практически вплотную и направила дуло ему в затылок. Руки тряслись, но Лиза и не думала отступать.
Когда палец лёг на спусковой крючок, задремавший, казалось, немец внезапно поднял голову и уставился на неё, потом что-то испуганно сказал и вскинул руку. Обер-лейтенант обернулся, и в тот же момент Лиза без колебаний выстрелила. Он с грохотом свалился с табуретки.