Рано утром Вальтер выполз из казармы, что устроили в здании бывшей больницы. Ночью его снова мучили кошмары: огромная сороконожка так и норовила оторвать ему ногу, а потом с неба посыпались снаряды русских. Они попали прямо в дом его родителей, и сестру Ильзе выкинуло из окна взрывной волной. Выла надрывно сирена. Вальтер кинулся за сестрой, но оказалось, что это обычная кукла, только почему-то очень похожая лицом на Фредерике. Она моргала, словно живая, и, вдруг превратившись в русскую партизанку, плюнула ему в лицо. Он отскочил назад и увидел, что прямо перед ним стоит худенькая девушка в драной ночной рубашке и сжимает в руках МП-40. Её ступни были алыми от крови, лицо перемазано глиной.
Она выстрелила и он проснулся.
Утро было прозрачным, льдистым и морозным. Вальтер сунул ноги в сапоги, накинул шинель и вышел на берег Ладожского озера. Его предупреждали, что ходить здесь может быть опасно для жизни: в крепости Орешек, что стояла на Ореховом острове, орудовали русские снайперы, но он решил всё же прогуляться. Ещё так рано, нет и шести утра. Наверное, гарнизон спит.
Он постоял на берегу некоторое время, полной грудью вдыхая свежий утренний воздух. Тусклый закат потихоньку разгорался на горизонте, пожирая звёзды, у ног плескалась вода.
– Зря ты сюда пришёл, – раздалось за спиной.
Вальтер вздрогнул. Рядом встал Марк. Заложив руки за спину, он вгляделся в водную даль. Вальтер не ответил. И тут по телу прокатилась волна непонятного, но уже чертовски знакомого страха перед чем-то необъяснимым, ужасающим, невиданным. Ему показалось, будто кто-то пристально наблюдает за ним. Кто-то невидимый, и от этого ещё более пугающий.
В горле мгновенно пересохло. Вальтер с трудом сглотнул.
– Да. Ты прав, Марк. Идём отсюда.
Поскорее убежать, скрыться от глаз невидимого наблюдателя! Они пошли в сторону города. Вальтер понимал: на самом деле это всё не что иное, как обычное нервное расстройство, которое лечится таблетками и длительным отдыхом. Наверное, зря он отказался от отпуска. Следовало бы съездить домой, вернуться в мир без войны и просто пожить в тихом спокойствии и умиротворении хотя бы пару недель.
Левую ногу внезапно пробила горячая острая боль. Вальтер закричал и упал на одно колено.
– Боже мой! – вслед за ним завопил Марк. – Боже, я же говорил, что там снайперы!
Он принялся поднимать его. Голова закружилась, в глазах потемнело, пульсирующая боль поднялась неистовой волной и заполнила собой каждую клеточку тела. Вальтер, едва соображая, кое-как встал на обе ноги и тяжело опёрся о Марка. Они заторопились в сторону военчасти. Сапог заполнился кровью, и она хлюпала при каждом шаге, ввергая Вальтера в ужас.
В медпункте ему обработали рану и туго перевязали бинтом. Вальтер лежал на койке, тупо пялясь в потолок. Получается, он предчувствовал ранение?.. Нет. Это было нечто другое, похожее на… на страх перед призраком в Брестской крепости. Он нервно засмеялся. Кажется, с крепостями у него что-то не ладно – сперва Брестская, теперь Орешек…
Внутри растекался суеверный страх, опутывал внутренности своими липкими щупальцами, хватал за горло. Что-то ужасное совсем рядом – Вальтер был уверен в этом. Чувствовал. И это «что-то» нельзя победить, нельзя убить пулей или гранатой – потому что оно бессмертно. И оно поглотит всех и вся: его, Марка, их армейский корпус, Фредерике, родной дом, Кёнигсберг, а потом примется пожирать и Германию.
10.
– Вода в Ладожском озере всегда чистая, до самого дна, – говорил Левченко, набрасывая огрызком карандаша очередной рисунок в «Окопном Орешке». – Но и всегда холодная такая, что бр-р-р. Даже летом. Помню, сопляком был, ездил к дядьке в гости в Ленинград, и повёз он нас как-то сюда. Так я купаться не смог! – Он засмеялся. – То бишь, купался, а потом месяц с воспалением лёгких лежал. Ух намёрзся!
Лиза не слушала его. Она читала «Войну и мир», которую откуда-то принёс для неё Промахновский. Книга была почти не потрёпанной, с целой обложкой и листами – солдаты не успели растаскать их на самокрутки. Знаменитый роман Толстого Лиза уже читала – в школе, но тогда воспринимала его совсем по-другому. Сейчас ей был понятен весь трагизм, вся та страшная драма, которую писатель раскрыл перед читателем, а в школе она поняла только лишь любовную сторону. Наверное, потому, что тогда у неё мозги и были забиты этой любовной чушью.
Снаружи бушевала январская метель. Суровый северный ветер швырял пригоршни снега, закручивал их жгутом и подбрасывал вверх, бесновался что есть силы. Мелкие снежинки не могли сопротивляться ему. Они уносились к нависшему низко небу и бесследно таяли – маленькие, беспомощные и слабые, не способные сопротивляться власти безумного урагана.
– …А потом как форскнули! – громко захохотал Левченко. – Только их и видели! Да-а… было дело такое…
Он отложил журнал в сторону, извлёк из кармана мятую самокрутку и взял коптилку. Взвился тоненький серый дымок, запахло жжёной бумагой. Елесин в углу тихонько пиликал на гармошке, притопывая носком сапога себе в такт и перебирая клавиши, а Лиза устроилась на жёсткой скамейке у стены. Скудного света коптилки не хватало, и ей приходилось напрягать зрение, чтобы различить мелкие буквы.
– Вы бы, товарищ старший лейтенант, не читали в темноте-то, – сказал Елесин. – Глаза себе попортите.
Лиза захлопнула книгу, размяла затёкшие мышцы спины.
– И то правда.
Промахновский принёс с улицы наполненный снегом котелок и, поставив его на печку, стал греть у огня руки. На лице дрожали тени, делая его будто высеченным из камня – грубым и угловатым.
– Знаете, что, ребят, – как-то неохотно проговорил он. – Я думаю… попрощаться нам перед операцией надо.
– Тю! – Левченко вскинул на него глаза. – Чегой-то нашло на тебя, старшина?
Промахновский неопределённо пожал плечами.
– Не знаю. Морок какой-то. Как предчувствие дурное.
Елесин перестал играть и уставился на него немигающим взглядом, в котором ясно читалось плохо скрываемое раздражение.
– Ты раньше времени-то нас не хорони. Эва, в могилы уже уложил, молодец какой!
– А я, может, о себе говорю, – возразил Промахновский и резко повернулся к нему. – И вообще, сиди и молчи, а то шибко умный выискался.
Последнее время их и без того не лучшие отношения стали совсем напряжёнными и натянутыми, личная неприязнь друг к другу была заметна невооружённым глазом. Лиза не знала, но догадывалась, что причиной тому служила она сама. Не поделили они её. Точнее, поделили. Не в Витькину пользу.
Лиза встала. Не хватало тут только взаимной ненависти и вражды на почве ревности. Не на гражданке. Недопустимо такое в армии, да ещё и на войне, когда враг и так со всех сторон давит.
– Давайте-ка, товарищи бойцы, отправляться спать. На сон у нас всего-то шесть часов, а проспать «Искру» никак нельзя.
– Есть отправляться спать, товарищ старший лейтенант! – сверкнул улыбкой Елесин, за что получил злобный взгляд от Промахновского.
Лиза, не обращая на них внимания, закуталась в шинель и вышла. Ветер тут же наотмашь ударил по лицу и взметнул вверх выбившиеся из косы пряди волос. Она зажмурилась. Льдистые снежинки мельтешили белой мошкарой в густой вязкой мгле.
На плечо легла чья-то рука, и Лиза обернулась. Рядом стоял Промахновский. Нос и уши уже успели раскраснеться на морозе. Она коротко шагнула к нему и молча прильнула всем телом, приникла щекой к плечу, а он сжал её в надёжных сильных объятиях.
– Саш, действительно, что на тебя нашло? Что за прощание ты устроил?
Он вздохнул, пробормотал что-то едва слышно и ещё крепче прижал её к себе.
– Домой бы тебя отправить. Нечего бабам на войне делать. Вот что.
– А нет у меня дома. – Лиза подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Сгорел он давно. Так что отправлять меня некуда.
– В тыл, – не сдавался Промахновский.
– Я, может, воевать хочу, – хмыкнула она. – Личные у меня, понимаешь ли, к каждому немцу счёты.
– Личные счёты!..
Они направились через крепостной двор к Флажной башне. Метель разбушевалась вовсю, поглотила всё пространство вокруг и яростно завывала, словно стремясь запугать их, заставить бежать в страхе. Путь занял минуты три, но и за это короткое время Лиза успела промёрзнуть насквозь. Промахновский долго растирал её руки в попытке согреть, а она ничком лежала на койке, пялясь в потолок.
Последнее время её всё сильнее охватывало отстранённое безразличие, которое то ли пугало, то ли наоборот, радовало. Она не перестала ненавидеть врага, но стала по-другому, не так, как раньше, ненавидеть войну. Мысли о справедливом возмездии больше не появлялись, более того, они стали казаться Лизе восторженно глупыми и напыщенными, исполненными жуткого пафоса и фарса. Ну какое, к чёрту, возмездие? Выгнать бы гитлеровцев поскорей да зажить обычной жизнью – вот, что им требуется. А возмездиями пусть бог или кто там над людьми главный занимается, не её это дело. Всех немцев она в одиночку всё равно не покарает, так что кара должна их сама как-нибудь настигнуть. Без её непосредственного участия.
Утром, едва только начало светать, гарнизон занял свои боевые позиции. Лиза не спала уже давно – за всю ночь ей удалось только пару часов вздремнуть. Она всё думала и думала о войне, о будущей победе, о мирной жизни. А вдруг мир не наступит никогда? Только временное перемирие – чтобы отдышаться, набраться новых сил и опять ринуться в смертельный бой? Почему люди вообще воюют друг против друга, что побуждает их брать в руки оружие и идти убивать? Власть, политика, идеи и убеждения – чего они стоят, когда на твоих глазах погибают юные парни и девчонки? Патриотично ли мёрзнут в окопах бойцы, с мыслями ли о возвышенной государственной идее терпят жуткий голод, вшей и бесконечную вездесущую грязь?
Нет, каждый на войне сражается за самого себя. За право просто жить так, как хочется, за синее небо над головой, за простор пшеничных полей и ширь зелёных лесов. Сражается, чтобы растить своих детей. За возможность ходить открыто и ничего не боясь.