Операция началась ровно в семь утра по московскому времени. Орешку в ней отводилась вспомогательная роль: поддержать огнём на первом этапе силы второй ударной армии. Были подготовлены пушки и гаубицы. Лиза с Промахновским почти четыре часа пролежали на позиции, не отрываясь от прицелов.
Одним из командующих «Искрой» был Жуков. И провалить её они не имели права – не только потому, что операция была разработана с особой тщательностью и вниманием, но и потому, что следил за ней лично Сталин. Стратегически важно обеспечить Ленинграду железнодорожную связь со страной, иначе потом придётся немыслимо извернуться, чтобы выбить немцев прочь. Они и без того чувствуют себя тут хозяевами. Пришла пора показать, чья на самом деле это земля.
Но полноценно поучаствовать в операции Лизе не довелось. Когда началось массовое наступление и заговорили пушки Орешка, немцы принялись яростно обороняться. На крепость обрушился шквал артиллерийских ударов, и один из осколков перебил ей плечо. Лиза почувствовала боль не сразу; только по руке, от ключицы до запястья, пробежал неприятный холодок и обхватил за шею невидимыми щупальцами. Пальцы разжались, и винтовка соскользнула на пол. Она оттянула воротник гимнастёрки, хватая ртом внезапно пропавший воздух, и глянула на своё плечо.
Кровь хлестала фонтаном. В глазах потемнело, и Лиза в панике ухватилась за выступ в стене. Тёмно-бордовые пятна быстро расползались по ткани рукава и на груди, крупные капли падали на пол и впечатывались в сковавший его тоненький слой синеватого льда красными кляксами.
– Саша… – позвала она. – Саш…
Он порывисто обернулся. Тело стало ватным, обмякло, и Лизу утянуло в чёрную пропасть. Сознание появлялось короткими проблесками. Словно сквозь плотный слой тумана она видела испуганное, побледневшее лицо Промахновского. Он бежал куда-то, неся её на руках, и хрипло, с надрывом говорил:
– Терпи, терпи, Лизонька! Терпи, моя хорошая! Почти пришли! Сейчас, Лиза!
Сильно трясло. Ей почему-то вдруг подумалось, что ещё совсем недавно она тоже тащила его, раненого, в укрытие, а теперь вот они поменялись местами. Вновь поднялась туча красной пыли и угрожающе нависла над гарнизоном. И будто раскаты грома громыхали где-то взрывы, стрекотали сухо автоматные очереди. Губы растянулись в слабой улыбке.
– Сашка…
Потом её сковала невыносимая боль. Хотелось кричать, но Лиза не могла издать ни звука – сдавило грудь, руки и ноги опутали невидимые, но прочные цепи. Из обступающей её со всех сторон пелены раздавался знакомый голос военврача, воняло нагретым спиртом и ещё чем-то непонятным, горьким. В поле зрения мерцал тусклый белый огонёк свечи. Он становился всё меньше и меньше, удалялся от неё, пока не превратился в колеблющуюся точку и не исчез совсем. Лиза порывалась встать, но не могла шевельнуть даже мизинцем. Тело перестало повиноваться ей.
Возвращение в реальность было болезненным и тяжёлым. По левой стороне груди растеклась острая ноющая боль, спину ломило, по лицу градом струился пот. Во рту пересохло, и сглотнуть никак не получалось. Лиза кое-как разлепила свинцовые веки и тут же снова смежила их – дневной свет казался нестерпимо ярким, резал глаза. Она с трудом вдохнула и отвернулась. Воздух тоже стал другим – густым, тягучим – и никак не хотел проходить в лёгкие. Каждое, даже самое малейшее движение причиняло боль, которая безжалостно впивалась в тело горячими щипцами.
Она лежала одна в медчасти. Снаружи, за тяжёлой кованой дверью, царила тишина, в узкое окошко протискивались лучи холодного солнца. Лиза снова открыла глаза и увидела кусок удивительно синего для зимы неба, на котором висели похожие на рваную вату облака. В голове отчаянно гудело.
Заглянул Промахновский.
– Лизок! – обрадованно воскликнул он, увидев, что она пришла в себя. – Слава богу!
Она слабо улыбнулась ему и поманила к себе здоровой рукой. Он вошёл и сел на край койки, взяв её руку в обе ладони. Глаза светились облегчением и счастьем.
– Двое суток почти провалялась. Я испугался.
– Ну, я же танк с прицелом, – напомнила ему Лиза и тихо засмеялась. – Как операция прошла?
Промахновский поправил одеяло, нежно погладил её по волосам. Лизу тошнило, боль скручивала мышцы жгутом, и её хотелось снова провалиться в спасительную бездну без сновидений. Рука будто горела в огне.
– Хорошо прошла, – ответил он. – Сбежали немцы, блокада прорвана. Уже поезда в Ленинград пошли. Потерь среди гарнизона у нас нет. – И, чуть подумав, с улыбкой добавил: – Из двести пятнадцатого телеграфировали. «Спасибо за огонёк» передали. Мы им крепко на переправе помогли.
– Значит, на пятёрку, – обрадовалась Лиза.
– Ага, – подтвердил Промахновский. – Говорят, всем ордена выдадут. Красного Знамени. Ну, или если не их, то Кутузова уж точно дадут.
Через полчаса пришёл военврач. Размотав затвердевший от высохшей крови бинт, он внимательно осмотрел рану. На его лице не отражалось никаких эмоций, только кустистые брови сосредоточенно сдвинулись на переносице. В круглых очках в тонкой оправе дрожали смазанные солнечные блики.
– Ну что? – слабым надломленным голосом спросила Лиза. – Жить буду?
– Будете. – Он снял очки, сунул их в нагрудный карман и устало потёр глаза большим и указательным пальцами. – Ранение у вас не смертельное, но…
– Что? – поторопила она его.
– Возможно, не сможете владеть рукой, так как раньше.
– Как понять? – Лиза попыталась приподняться, но боль не позволила этого сделать, уложив обратно на подушку.
– Серединный нерв, кажется, повреждён, – несколько неуверенно ответил врач.
Лиза разозлилась.
– Кажется? Или что?
Он встал, снова нацепил очки на свой длинный нос и сунул руки в карманы халата.
– Елизавета Николаевна, у нас тут не многопрофильная больница. Я на весь гарнизон один, и ни оборудования, ни медикаментов у меня нормальных нет.
– Но объяснить мне, что у меня с рукой, вы можете? – перебила его Лиза.
Он отстранённо улыбнулся и чуть покачнулся на каблуках.
– Давайте-ка я вас лучше комиссую по ранению.
– Нет.
Врач не ответил, просто вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и Лиза снова осталась одна. Понемногу вернулась способность мыслить ясно, и она испугалась. А что, если правда спишут?
Но оказалось, что запаниковала она рано. Пальцы действительно не работали так, как прежде, но общей чувствительности не потеряли, да и важна для снайпера правая рука, а не левая. Лиза была одним из самых точных и результативных снайперов в армии, и списывать её никто не торопился. А на гимнастёрке добавилась третья нашивка за ранение.
– У тебя уже на одну больше, – смеялся Промахновский, рассматривая её. – Эдак у меня жена героическая будет, а сам я не очень. Так себе буду.
– А ты когда первое получил? – полюбопытствовала Лиза.
Он небрежно махнул рукой.
– Давно, ещё в сорок первом. На передовую нас с Бакарёвым отправили, вот там в окопе и прилетела пуля в бедро. Я тогда… в общем, боялся я тогда. Когда на моих глазах девятерых парней одной гранатой покосило.
Лиза наклонилась к нему и, взяв лицо в ладони, заглянула в глаза.
– Я вот предпочитаю не вспоминать. Потом, Саш, будем вспоминать. Сейчас некогда. С курса это только сбивает, назад тянет.
Промахновский согласно кивнул и, немного помолчав, признался:
– Если честно, я хотел, чтобы тебя комиссовали. Знаешь, как я испугался, когда тебя осколком этим..? Боялся, помрёшь. Кровищи море было! Я в жизни столько за раз не видал!
– Не помру, – фыркнула Лиза. – Русскую волчицу со счетов не списывают. А ещё мне в Германию надо. Очень.
***
27 марта 1945 года.
Окрестности Кёнигсберга,
Германия.
Вальтер долго плутал по лесу. Им владели отчаяние и дикий, почти первобытный страх: он шёл вперёд уже шесть или семь дней, а деревья всё никак не расступались перед ним, и ему казалось, что ходит он кругами. Никаких признаков цивилизации или хотя бы малейшего присутствия людей, если не считать домик лесничего, на который он набрёл пару дней назад. Окна были выбиты, дверь болталась на одной петле, а внутри не нашлось даже обрывка так необходимого ему сейчас бинта. Только пустые банки из-под круп, осколки стекла и окурки на полу, да зачерствевшая, покрытая синей плесенью булка хлеба. От голода Вальтер сгрыз и её, и, передохнув, отправился дальше.
По его расчётам, он был уже близко к Кёнигсбергу, но совсем не представлял себе, где именно находится. Сдаваться и опускать руки не хотелось. Он сел на усеянную палой прошлогодней листвой землю и, тяжело привалившись спиной к шершавому стволу дерева, порылся в карманах в поисках карты. Этот истрёпанный клочок бумаги был единственным, что Вальтеру удалось вынести из последнего боя. Впрочем, больше ничего ему и не требовалось.
Плотная бумага набухла и потемнела от сырости. Он долго всматривался в нечёткие линии рек, дорог, очертания долин и лесов. В голове всё перемешалось, и сообразить хоть что-то не получалось, в глазах периодически темнело, уши закладывало. Мелкая мошкара роилась у лица, но у Вальтера не хватало сил, чтобы отмахнуться от неё. Лес дышал весенней свежестью и хрупкой тишиной, играл бликами солнечного света. Озарённая им листва мягко шумела над головой, а в её зелёной глуби беззаботно щебетали птицы.
Вальтер аккуратно сложил карту, убрал обратно в карман – всё равно ничего понять не может – и глубоко втянул носом прогретый воздух. Пахло гнилью и сырой землёй. Ну что ж, делать нечего, придётся выбираться наугад. Другого варианта нет. Он поднялся на ноги и побрёл вперёд, практически не разбирая дороги. Уже ни имело никакого значения, куда идти, и если ему суждено умереть здесь, что ж, так тому и быть. Зато он останется героем в памяти родителей… и, возможно, других людей. Героем, который стоял до конца, обороняя свою родину от вторжения русских.
Полк Вальтера был разбит наголову у границы неделю назад. Выжил только он – его откинуло назад и присыпало землёй от взрыва снаряда. Никогда, даже в самом страшном кошмаре, что мучили его все эти четыре года войны, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь Германию придётся оборонять от СССР. Ведь фюрер обещал, что будет блицкриг, а фюреру Вальтер верил безоговорочно. Он обещал им быструю блистательную победу и триумф, наделы русской земли и славянских рабов. Обещал нерушимый тысячелетний Рейх – мощнейшую мировую державу. А вышло всё совсем не так. И, пробираясь сквозь густой колючий подлесок, что безжалостно, до крови царапал лицо и руки, Вальтер истерично смеялся вслух – то ли над собственной глупостью, то ли от сокрушительного разочарования и обиды. Лес подхватывал его смех, разбивал на осколки и растаскивал, превращая в эхо.